окументальные доказательства.
Как-то раз, спустя уже много лет, мы пригласили к обеду одного из продюсеров с женой. За столом речь зашла о войне и продюсер сказал:
— Никак не могу понять, морочат нам голову или нет, рассказывая все эти ужасы о немцах. Просто не знаешь, чему верить.
— Что ж, попробую помочь вам разобраться, — поднялся я. — Покажу один фильм.
Я установил кинопроектор, повесил экран и предоставил истории самой расставить точки над, i".
В фильме была сцена, когда камера замирает на жуткой колючей проволоке, которой обнесен лагерь. Группа евреев пыталась бежать из лагеря, и уже у ограды их скосили очереди из немецких автоматов. Камера медленно двигалась вдоль ограды, у которой грудой лежали тела убитых, и вдруг замерла: один из них все еще крепко держался за колючую проволоку — последнюю преграду между смертью и свободой.
Жуткая, мучительная сцена: худые, слабые пальцы, вцепившиеся в ржавую проволоку ограды действительно мертвой хваткой.
Когда фильм закончился, продюсер с женой продолжали молча сидеть у погасшего экрана. Глаза их были полны слез.
В "Форт-Роуч" впервые с того момента, как Джек разрабатывал свою программу помощи в Диксоне, я столкнулся со спецификой федеральной бюрократии. Примерно к середине войны конгресс засомневался в необходимости использования для военных нужд гражданских служащих. Считалось, что подобная ситуация забирает рабочую силу из оборонной промышленности и уменьшает контингент людей призывного возраста по всей стране. Был издан приказ, требующий сократить общее число гражданских служащих на всех местах. Нас этот приказ особенно не затрагивал. Правда, нам отказались предоставить машинисток для перепечатки сценариев, но лишь потому, что материалы, с которыми мы работали, шли под грифом "секретно" и гражданские лица к ним доступа не имели. Нередко нам был известен объект бомбардировки еще до того, как отдавали приказ о налете, поэтому секретность была обязательным условием нашей деятельности. Но в один из дней я обнаружил у себя в офисе двух посетителей из Вашингтона. Они приехали, чтобы выяснить, насколько нужны нам в работе гражданские лица. Я ответил, что у нас гражданских служащих нет вообще. Тогда один усмехнулся и заметил: "Значит, будут".
И правда, довольно скоро на нашей студии высадился десант человек в пятьдесят, объявивших, что они намерены создать здесь отдел кадров для двухсот будущих сотрудников, которые скоро приедут.
В те дни наша база насчитывала тысячу двести военнослужащих, и весь наш отдел личного состава состоял из восемнадцати человек.
Когда начали прибывать новые служащие, выяснилось, что всех их перевели из той или иной военной организации. Вот так осуществлялась программа по сокращению числа гражданских лиц в военных организациях: на деле их стало еще больше, чем до появления закона. Бюрократы просто переводили их с одного места на другое.
По своей должности и роду занятий я постоянно сталкивался с бюрократами гражданских служб и довольно скоро понял, что недооценивал неэффективность, имперские амбиции и деловую неповоротливость, скрывающиеся под вывесками государственных учреждений в военное время. Если я заявлял, что тот или иной сотрудник нам не нужен, на меня бросали изумленный взгляд: не сумасшедший ли я? Бюрократу вовсе не нужно было сокращение: его зарплата находилась в прямой зависимости от числа подчиненных. А потому его естественное и единственное желание — увеличивать их число, а не сокращать. Именно тогда я понял, как трудно, почти невозможно, уволить ленивого или некомпетентного сотрудника. Единственная возможность избавиться от него — перевести на более высокий пост в другом управлении. Метод этот в те годы, должен признаться, был весьма в ходу.
Наш склад был забит шкафами со старыми донесениями, никому не нужными и не имеющими никакой исторической ценности. Они устарели целиком и полностью. Но война продолжалась, а потому нужны были и склады, и шкафы с бумагами. Однако мы запросили разрешения уничтожить ненужные документы. Ответ был таков: разрешаем при условии сохранения копий с каждого уничтоженного листа.
На какое-то время мне пришлось по заданию уехать из "Форт-Роуч". Еще во время первой мировой войны Ирвинг Берлин поставил на Бродвее спектакль, пользующийся большим успехом. Действующие лица в спектакле в основном были военными, и вся выручка перечислялась в фонд помощи военным.
В Голливуде существует правило: если актер, работающий по контракту, временно отстранен или отсутствует по какой-либо другой причине, включая службу в армии, студия прибавляет потерянное время к контракту. То есть, если после войны я решу вернуться на "Уорнер бразерс", до истечения моего контракта со студией останется столько же времени, что и до моего ухода в армию.
Однако Оливия де Хэвиленд усомнилась в правомерности этого положения и выиграла судебный процесс. Ее победа имела для всех нас огромное значение: те четыре года, которые я отслужил в армии, соответственно сокращали мои обязательства работать на студию, и я выходил на свободный рынок.
Первым фильмом, в котором я снялся после войны, был "Скакун". Я играл в нем вместе с такими известными актерами, как Закари Скотт и Алексис Смит. Этот фильм для меня был чем-то вроде рождественского подарка из детства: речь в нем шла о лошадях, со сценами верховой охоты на лис, конными соревнованиями по прыжкам. Я играл ветеринара Ларри Ханрахана, владельца роскошного чистопородного жеребца по кличке Тар Бэби.
Из-за войны я слегка подрастерял свои навыки верховой езды. За несколько дней до начала съемок я решил позвонить Дэну Дейли, тоже кавалерийскому офицеру запаса. "Дэн, я четыре года не садился на лошадь, — сказал я ему. — У тебя нет никакого человека на примете, кто бы заново научил меня держаться в седле?" Дэн назвал мне Нино Пепитоне, итальянского графа, бывшего капитана итальянской кавалерии, в те дни пользовавшегося репутацией лучшего наездника. Встретившись с Пепитоне, я обнаружил, что он владеет прекрасной чистопородной кобылой черной масти по кличке Бэби. От Нино я узнал такие секреты верховой езды, о которых раньше и не подозревал, а в лошадь просто влюбился. У Нино был некоторый опыт работы в кино, он участвовал в эпизодических ролях, и я убедил студию пригласить его на съемки, а заодно и арендовать для фильма Бэби. Это была прекрасная лошадь! И я рад, что все трюки в фильме выполнял сам, без дублера.
Съемки еще не окончились, когда я уговорил Нино продать мне Бэби, а вскоре стал и владельцем собственного ранчо — восьми акров земли в долине Сан-Фернандо. Исполнилась мечта, которой я грезил еще в Де-Мойне. С помощью Нино мне удалось даже открыть собственный бизнес — я занялся разведением и продажей чистопородных скакунов.
В послевоенные годы Гильдия киноактеров все чаще стала привлекать меня к своей деятельности, к переговорам об условиях контрактов. Думаю, тогда же началась и моя политическая трансформация — как следствие жизненного опыта, пробудившего во мне все возрастающее недоверие к "большому правительству".
Сам того не сознавая, я ступил на тропу, которой суждено было увести меня далеко от Голливуда. Но это случилось позже, тогда же я ни о чем еще не подозревал.
Я вновь начал сниматься и был тому очень рад. После того как Уорнеры закупили права на несколько популярных бродвейских постановок и предложили мне главные роли в них, мне вообще не на что стало жаловаться. Разве что я мог пожалеть об одном: Джеку Уорнеру ни разу не пришло в голову посадить меня верхом на коня в лихо заломленной шляпе ковбоя!
Меня обычно снимали в салонных комедиях, предлагая роли, в которых был бы хорош Кэри Грант. Мне же хотелось играть в сюжетных фильмах. Я считал, что война привила зрителям вкус к событиям, действию. Причем это могли быть фильмы и не о войне: военных лент за четыре года отсняли предостаточно, а приключенческие, со съемками на натуре, вестерны! Но стоило мне лишь заикнуться о подобной роли, как я вновь оказывался в старинной гостиной, облаченный в костюм из серой фланели.
В защиту Джека Уорнера могу добавить только, что он был не одинок. Таков стиль работы Голливуда в целом. Если уж мне выпало сыграть однажды моряка в фильме, принесшем прибыль, можно было быть уверенным, что на сушу кинодельцы выпустят меня нескоро.
— Если вы когда-либо и дадите мне роль в вестерне, — сказал я как-то Джеку, — это, без сомнения, будет адвокат с Востока.
К моменту окончания второй мировой воины я, можно сказать, сделался убежденным "ньюдилером"[22]. Я считал, что все послевоенные проблемы могло разрешить правительство, как оно разрешало их в годы депрессии и во время войны, и не доверял большому бизнесу, считая, что крупные общественные предприятия и коммунальные службы должны находиться в ведении государства, а не частных фирм. Если в стране не хватает жилья, чтобы дать крышу всем нуждающимся, построить его должно государство; если медицинское обслуживание нуждается в совершенствовании, значит, нужно национализировать медицину.
В то же самое время мой брат вознамерился стать республиканцем. Долгие часы мы проводили в спорах, нередко даже бурных, обсуждая положение в стране. Брат был недоволен усилением влияния властей, обвиняя Вашингтон в том, что он стремится полностью прибрать к рукам американскую экономику, начиная с железных дорог и кончая угловым магазином. Нил считал также, что нельзя доверять России, нашему союзнику в войне. В ответ я упрекал его в необъективности, в том, что он находится под влиянием Республиканской партии и повторяет слова республиканской пропаганды.
Подобно большинству людей моего поколения, я пережил депрессию и войну и теперь ожидал лучшего и более справедливого общественного устройства. Я искренне верил, что победа нужна нам, чтобы навсегда покончить с войнами.
Однако то, что последовало за днем победы над Японией, мне не понравилось.