Представьте себе, к примеру, что вы решили купить автомобиль. Продавец говорит, что готов вам его продать, но при условии, что вы приплатите еще и ему довольно значительную сумму. Тех, кто четыре или пять лет проходил в военной форме, такое положение не слишком устраивало. Все чаще стали возникать и вспышки расизма, казалось бы, давно забытого, — и это после четырех лет войны, в которой и белые, и цветные сражались плечом к плечу.
Не лучше обстояли дела и в кинобизнесе, раздираемом на части яростными профессиональными спорами. Но больше всего меня беспокоили ростки фашизма, которые я стал замечать в своей стране, — явление, ради уничтожения которого мы воевали.
По всей стране создавались десятки новых объединений ветеранов войны. Подчас эти объединения несли в себе тот же яд фашистского фанатизма, с которым, казалось бы, только что покончила война.
Как я уже говорил, в Голливуде, если вы не поете и не танцуете, то кончите записным оратором. Еще не осознав до конца этой истины, я начал выступать против неонацизма в Америке. Я примыкал едва ли не к каждой организации, встречавшейся на моем пути, которая выступала за сохранение мира. Так я стал членом Всемирного объединения федералистов и Всеамериканского комитета ветеранов войны, покоривших меня своим девизом: "Прежде всего гражданин, потом ветеран". Я действительно боролся за лучший мир и свято верил, что мои выступления способствуют этому.
Однажды после выступления на собрании членов мужского клуба при церкви, прихожанином которой был и я, ко мне подошел наш пастор. Он сказал, что полностью разделяет мои опасения, вызванные ростом неофашизма, а потом добавил: "Ваша речь могла быть еще ярче, если бы вы упомянули и о растущей угрозе коммунизма. Уверен, что вы столь же искренне выступите и против него".
Во время войны русские были нашими союзниками, и я готов был поспорить с любым, кто объявил бы их глупыми или параноидальными.
Я ответил, что не слишком задумывался над коммунистической угрозой, но над его словами стоит поразмышлять. Если же действительно настанет день, когда коммунизм начнет угрожать ценностям и нормам американского образа жизни, я, без сомнения, восстану против него, как выступаю сейчас против фашизма.
Чуть позже меня пригласили в одну из городских организаций. Речь моя, как обычно, была направлена против неофашизма, похоже, занесенного в нашу страну со стороны. Я разносил его в пух и прах. Почти каждую фразу моего выступления собравшиеся встречали аплодисментами. Под конец я сказал следующее: "Я говорил о возрастающей угрозе фашизма в послевоенном мире, но существует еще один "изм" — коммунизм. Если станет ясно, что он несет в себе угрозу всему тому, во что мы верим, чем дорожим, я буду бороться с этим явлением так же беспощадно, как и с фашизмом".
Произнеся эту заключительную фразу, я покинул сцену — к моему изумлению, в мертвой тишине.
Через пару дней я получил письмо. "Долгое время я была обеспокоена, — писала мне одна из присутствовавших на моем выступлении женщин, — подозревая, что в этой организации происходит что-то неладное. Вы, конечно, заметили, каким молчанием были встречены Ваши последние слова, когда Вы заговорили о коммунизме, и поняли, что означает подобная реакция. Мне тогда все стало ясно, и я решила порвать с этой организацией, о чем и хочу сообщить Вам".
Так, благодаря общению со священником и этой корреспонденткой глаза мои раскрылись и я стал замечать события, происходящие в реальной жизни, более того — непосредственно вокруг меня, в той сфере деятельности, где был занят и я, — в кинобизнесе.
В то время киноиндустрия насчитывала сорок три профессиональных союза. Часть из них считались независимыми, но большинство, в том числе Гильдия киноактеров и Международная ассоциация работников сцены (МАРС), входили в состав Американской федерации труда.
За те годы, что мы были на военной службе, появилось и кое-что новое: часть мелких союзов объединилась в единую организацию — Конференцию студийных союзов (КСС).
Ассоциация работников сцены оправилась после кризиса, начавшегося перед войной, когда все бразды правления в этой организации захватили чикагские воротилы, вымогая у администрации студий огромные взятки и одновременно пытаясь создать актерские союзы, которые противостояли бы Гильдии киноактеров. Эти события, правда, произошли задолго до того, как я вошел в мир кино; мне же это стало известно от актеров, которые сами включились в борьбу с чикагской мафией и добились-таки того, что Американская федерация труда исключила вымогателей из своих рядов.
Теперь же возникла другая проблема. Во главе организаций, вошедших в КСС, встал человек по имени Херб Соррел, возглавляющий Союз студийных художников. Он разработал план, как взять под контроль работников студий, объединившихся в союз декораторов — одну из ветвей Ассоциации работников сцены. Декораторов во всей киноиндустрии насчитывалось триста пятьдесят человек, и все же КСС призвала своих членов к забастовке, выдвинув требование, чтобы все студии признали ее в качестве единственного представителя интересов тех организаций, которые являлись ее членами.
МАРС приказала своим работникам не обращать внимания на пикеты, выставленные КСС, и война началась. Понятно, что актеры, не зная, как себя вести в подобных ситуациях, потянулись к руководителям Гильдии киноактеров.
На заседании правления гильдии я предложил созвать встречу, пригласив на нее администрацию студий и лидеров обеих организаций, МАРС и КСС, с тем чтобы попытаться выяснить, что происходит. Поначалу это предложение было воспринято администрацией настороженно, но нам удалось убедить их, что Гильдия киноактеров выступает лишь в качестве посредника и проследит за тем, чтобы на встрече не было никаких неожиданностей.
На этой встрече выяснилось, что забастовка, к которой призывали лидеры КСС, — чистой воды надувательство. Их не волновали ни заработная плата членов организации, ни условия их контрактов со студиями. Главной целью оказалось отобрать у других союзов то, что принадлежало им по праву.
Последнее слово оставалось за актерами: если мы откажемся выходить на работу сквозь отряды пикетчиков, под угрозой окажется вся киноиндустрия. Если же бойкотируем пикеты — студии смогут продолжать работу.
Присутствовавшие на этой встрече актеры сообщили свое мнение правлению гильдии. Забастовка была признана незаконной, порожденной узковедомственными интересами двух объединений, и актерам предложили бойкотировать пикеты.
На следующей неделе правление гильдии собрало всех своих членов на общее собрание, на котором я должен был довести до сведения собравшихся наше решение и предложить актерам продолжить работу.
Я в это время был на побережье, на съемках, куда уехал дня за два до этой встречи, как вдруг меня подозвали к телефону на ближайшей заправочной станции. Звонивший не представился, но предупредил меня, что, если я выступлю с подобной речью, найдутся люди, которые займутся мною. "Причем так, — добавил он, — что сниматься вам уже больше не придется".
Я рассказал о звонке режиссеру фильма, и по окончании съемок, когда я вернулся на студию, меня уже дожидались двое полицейских. Мне вручили пистолет с кобурой, которые я проносил не снимая семь месяцев, а у моего дома поставили охранника.
Уже позже я узнал, что мне собирались плеснуть в лицо кислотой. Действительно, после этого моя карьера в кино была бы закончена.
Как и было условлено, я выступил перед членами гильдии, объяснив, что забастовка носит мошеннический характер. Две тысячи семьсот сорок восемь человек проголосовали за продолжение работы, пятьсот девять выступили против.
Вскоре ворота студии превратились в место кровавых побоищ. Чуть ли не ежедневно здесь проходили схватки между теми, кто шел на службу, и забастовщиками, поддерживаемыми "добровольцами" со стороны. Союз портовых рабочих со штаб-квартирой в Сан-Франциско, подозреваемый в том, что среди его членов немало коммунистов, выслал многочисленных пикетчиков в поддержку бастующих, в домах и автомобилях начали взрываться бомбы, люди получали серьезные ранения. Тех рабочих, кто пытался проехать на студию сквозь линии пикетчиков, окружали, насильно открывали окна и двери автомобилей, чтобы дотянуться до непослушного. Если пикетчикам удавалось схватить такого водителя за руку, а это случалось нередко, — они выворачивали ее, пока не раздавался хруст костей. После чего несчастного отпускали со словами: "А теперь давай топай на свою студию. Посмотрим, какой из тебя сегодня получится работник".
Мы решили ездить на работу вереницей из нескольких автомобилей или нанимали автобусы. В полночь актерам, которым утром нужно было быть на студии, звонили, чтобы сообщить, где им собираться. Однажды, прибыв на условленное место, я обнаружил автобус, полыхающий в пламени: оказывается, в него швырнули зажигательную бомбу.
Пока события разворачивались таким образом, руководители гильдии продолжали встречаться с лидерами забастовки, чтобы по возможности прийти к какому-то разумному решению. Эти встречи продолжались чуть ли не ежедневно в течение месяца.
Как-то я вернулся домой после одной из таких встреч с некоторой надеждой, что нам удалось продвинуться в переговорах. Но на следующее утро, когда мы вновь встретились, в комнату для переговоров ворвались забастовщики со своими юристами и предъявили нам ультиматум, состоящий из двадцати семи новых требований. Ни одно из них ранее не выдвигалось, однако пикетчики отказывались прервать забастовку, если эти требования не будут нами удовлетворены.
И все же мы победили: в феврале 1947 года забастовка была прекращена. Причиной тому послужило решение гильдии и ряда других союзов, поддержавших нас, игнорировать пикеты. Мы продолжали работать, не обращая на них внимания. В результате не только сорвалась забастовка, но рухнула и сама Конференция студийных союзов.
Спустя какое-то время произошло другое событие: несколько членов коммунистической партии, работающие в Голливуде и участвовавшие в попытке переворота, выступили с публичным заявлением, рассказав в деталях о том, как Москва пыта