и, что расцвет Америки миновал, что со временем всего будет меньше и американцам придется привыкать к этому, что мы не должны возлагать на будущее больших надежд и что во всем мы должны винить только самих себя.
Время шло, проблемы становились все серьезнее, и все больше людей обращалось ко мне, говоря, что я должен баллотироваться на пост президента. Постепенно я утверждался в решении выставить свою кандидатуру на выборах 1980 года.
В Лос-Анджелесе я встретился с Джорджем Бушем и еще несколькими друзьями, он сказал, что намерен баллотироваться в президенты в 1980 году. Подозреваю, что ему хотелось бы услышать от меня, что я не собираюсь баллотироваться, но я ответил: "Вы знаете, сам я пока еще не принял решения, но возможно, тоже буду баллотироваться".
Примерно в то же время человек пятнадцать моих самых консервативных сторонников попросили меня встретиться с ними в Вашингтоне в отеле "Мэдисон". Они предложили мне баллотироваться в качестве независимого кандидата. У них было намерение начать массированное национальное движение консерваторов, и я должен был возглавить его. Четыре года назад кое-кто из них уже пытался осуществить такую задачу, но тогда я отказался. На этот раз я просто сказал им, что они не в своем уме: большая часть американских консерваторов — республиканцы, и они не отступят от этих принципов ради третьей партии. При этом я добавил, что если когда-нибудь смогу осуществить то, во что верю, то это произойдет в рамках Республиканской партии. Но они не хотели слушать моих доводов, поэтому я просто ушел.
Некоторые из этих твердолобых никогда не простили мне этого. (Позже я узнал, что потом они тайно встречались с Александром Хейгом и почти убедили его стать моим соперником.)
Я знал, что если решу баллотироваться в 1980 году, то передо мной встанут прежде всего две проблемы: во-первых, мне придется доказывать представителям восточных штатов — а они всегда относились с подозрением к любому выходцу с Запада, особенно из Калифорнии, — что я не экстремист, и, во-вторых, мой возраст.
Если я одержу победу на выборах, то вскоре после вступления в должность мне исполнится семьдесят лет и я буду самым старым президентом за всю историю США. (Фактически это будет тридцать первая годовщина моего тридцатидевятилетия. Когда мне исполнилось шестьдесят пять, я, как и Джек Бенни[28], пустил шутку, что все последующие дни рождения отмечают годовщину моего тридцатидевятилетия.)
Но дело в том — и это действительно так, — что я чувствовал себя как тридцатидевятилетний, даже моложе. Я не ощущал в себе каких-то перемен или возраста, а ощущал себя таким всегда. Но я знал, что пресса неизбежно сконцентрирует внимание на моем возрасте.
Я никогда не любил вздремнуть, не красил волосы, но все равно газетчики предполагали обратное. (Слух о том, что я крашу волосы, пошел еще в мою бытность губернатором. Мой парикмахер рассказывал мне, что после того, как я выходил из парикмахерской, люди иногда заглядывали и просили разрешения взять клочок волос и посмотреть, есть ли у корней седина. Я — единственный человек из всех известных мне, кто действительно обрадовался, когда она появилась.)
По мере того как приближалось время принятия решения, выставлять ли свою кандидатуру на выборах 1980 года, я начал замечать, что и на избирательных участках, куда приходили люди, все явственнее стало проявляться чувство раздражения и безысходности по поводу налогов и правительственных регламентаций; впервые я заметил подобное, когда совершал поездки по стране, работая для "Дженерал электрик".
В 1978 году избиратели Калифорнии проголосовали за принятие предложения, резко сокращавшего налоги на собственность и таким образом устранившего возможность бунта налогоплательщиков по всей стране. Пятью годами раньше, когда я был губернатором, я пробовал предпринять подобную меру, но потерпел неудачу. Тогда для этого еще не настало время. Теперь люди протестовали против правительства, запустившего руку в их карман. Тот самый "пожар прерий", о котором я говорил раньше, распространился по всей стране, и в этом не было ничего удивительного. Сумма средств, выплачиваемых федеральным правительством на содержание своих государственных служащих, резко подскочила с 1960 по 1980 год: если в начале 60-х она составляла менее 13 миллиардов долларов, то в конце 70-х превысила 70 миллиардов. Общие федеральные расходы увеличились в шесть раз и составляли более 500 миллиардов долларов; национальный долг почти утроился и приближался к отметке в один триллион долларов; а население страны увеличилось за это время примерно на 20 процентов.
Люди начали уставать от того, что четыре месяца в году им приходилось работать, чтобы только уплатить налоги. Но они продолжали расти, и последовательность системы проявлялась лишь в одном: если вводился налог, он никогда не отменялся.
Что же касается заводов и мастерских, то высокие налоги отнюдь не стимулировали инвестиции в новые установки и оборудование, пагубно сказывались на производительности труда американских рабочих — лучших в мире, — а устаревшие и носящие карательный характер предписания и правила, навязываемые правительством, затрудняли и сдерживали динамическую энергию свободного рынка.
За полвека было всякое: и "новый курс", и "великое общество". Но вот появилось правительство, которое наложило руку почти на сорок пять процентов национального богатства. И тогда народ сказал: "Хватит".
13 ноября 1979 года в Нью-Йорке в отеле "Хилтон" я выступил с речью, в которой объявил о решении выставить свою кандидатуру на пост президента. Сразу же после выступления мы отправились в агитационную поездку в штаты Вашингтон, Нью-Гэмпшир, Иллинойс и другие. Рассказывают, что по дороге в аэропорт Ла-Гуардиа потерялся автобус с репортерами, освещающими ход кампании. Может быть, это было дурным предзнаменованием, но сама кампания началась не очень гладко.
Для ее проведения и организации мы пригласили в состав команды в основном тех же людей, что и в 1976 году; председателем был Пол Лаксолт, а директором-распорядителем — Джон Сирс. Мой близкий помощник еще по Сакраменто Майк Дивер, которого я очень ценил, отвечал за политическую стратегию и финансы; еще один прежний помощник из Сакраменто Линдон Нофзигер был пресс-секретарем, а Эд Мис согласился стать моим советником по основным вопросам кампании.
За несколько недель до выступления в Нью-Йорке между основными руководителями команды возникли серьезные трения. Джон Сирс начал претендовать на то, чтобы осуществлять абсолютный контроль над всей кампанией, и вывел из состава команды нескольких людей, которые были со мной еще в Калифорнии. Несмотря на то что я вмешался и не разрешил ему заменить Пола Лаксолта на должности генерального председателя кампании, Джон поставил на место Нофзигера своего человека, и теперь пресс-секретарем стал Джим Лэйк; кроме того, вместо Мартина Андерсона, еще одного ценного советника из Калифорнии, он пригласил нового советника, Чарльза Блэка.
Джону особенно не нравилась моя близость с Майком Дивером и Эдом Мисом, и он начал предпринимать попытки убрать их из команды. К концу ноября, спустя лишь две недели после начала кампании, среди них возникли такая напряженность и препирательства, что я решил собрать вместе основных руководителей у себя дома в Пасифик-Палисейдс и попытаться выправить положение. Как только все собрались, Джон Сирс, Джим Лейк и Чарльз Блэк фактически поставили мне ультиматум: Майк Дивер должен уйти. Они заявили, что он обладает слишком большими полномочиями и часто его цели противоречат тому, чего хотят достигнуть они в результате кампании. Это поставило меня перед выбором между ними тремя и Майком, но прежде, чем я успел сказать что-либо, заговорил Майк: "Послушайте, если все сводится к выбору между мной и Джоном, то считаю, что вы не можете позволить себе потерять его, поэтому уйду я". Сказав это, он встал и вышел из комнаты. Это он помог привлечь Джона Сирса для работы в команде, безоговорочно веря в его возможности, и поэтому был готов принести себя в жертву.
Я побежал за Майком и догнал его уже у входной двери, пытаясь убедить его остаться, но он сказал: "Нет, губернатор, Джон Сирс вам нужен больше, чем я".
Расстроенный, я вернулся в комнату. "Черт возьми, — воскликнул я, — вы только что выгнали человека, который, вероятно, стоит вас троих".
С уходом Майка напряженность на какое-то время ослабла, и кампания начала набирать темп.
После того как я объявил о решении выставить свою кандидатуру от Республиканской партии, претендентов набралось достаточно: семь кандидатов уже участвовали в предвыборной гонке, и кампания обещала быть долгой.
Как и в 1976 году, я объявил о намерении твердо соблюдать одиннадцатую заповедь: выступать с критикой только против демократов и в то же время донести до избирателей свою собственную позицию.
Я предполагал, что в северо-восточных штатах встречу весьма скептическое отношение одним своим появлением, выступая перед избирателями и отвечая на их вопросы. Возраст никогда не был для меня важным или решающим вопросом, но игнорировать его я не мог, и, чтобы показать избирателям и прессе, что я такой же бодрый и энергичный, как и все, кампания велась буквально с рассвета дотемна, и обычно кто-то из репортеров, сопровождавших нас в поездках, первым начинал жаловаться на усталость. Было много таких ночей, когда после целого дня выступлений я прохаживался по затемненному проходу нашего самолета, а все вокруг спали — все, кроме меня. (Когда один из моих сторонников саркастически заметил, что я — "старейший и мудрейший" кандидат, ведущий кампанию, я не возразил.)
Я много узнал о том, как репортерский корпус страны освещал кампанию президентских выборов. Насколько могу судить, когда мы с утра отправлялись в путь, целью многих корреспондентов было просто следить, не спутаю ли я что-то в своем выступлении, или подловить меня на какой-нибудь несущественней ошибке, когда мне приходилось касаться малознакомой или незначительной темы, не имеющей отношения к основному содержанию выступления. И затем большинство из них с удовлетворением мчались, чтобы передать достоверную информацию, не обращая внимания на то важное и существенное, что было сказано в этот день, не пытаясь вникнуть глубже и понять то, что могло бы лучше раскрыть ход кампании и выявить разницу между кандидатами. Я считал всю их информацию очень поверхностной.