Я хотел дать им понять, что, продолжая политику экспансионизма, они продолжают гонку вооружений и тем самым держат мир на грани катастрофы. Они должны знать, что нас уже не ввести в заблуждение словами о том, что они изменились; мы хотим действий, а не слов. Им нужно понимать, что мы будем тратить столько средств, сколько необходимо, чтобы быть впереди в гонке вооружений. Мы никогда не согласимся на второе место.
Успешное развитие капитализма дало нам мощное оружие в борьбе с коммунизмом — деньги. Русские никогда не смогли бы выиграть гонку вооружений, мы могли опережать их в расходах до бесконечности. Более того, стимулы, органически присущие и заложенные в самой капиталистической системе, создали промышленную базу, которая обеспечивает постоянное техническое превосходство.
Советский Союз должен понять, что теперь Соединенные Штаты строят свои отношения с ним с новых позиций — позиций реализма, более того, мы понимаем, что взаимная ядерная нейтрализация бесполезна и опасна для всех, и у нас нет по отношению к нему территориальных притязаний. Если Советы ведут себя правильно, то им нечего опасаться нас. Мы хотим уменьшить напряженность, которая привела нас на грань ядерного противостояния.
Было просто нелепо, чтобы две крупнейшие нации продолжали наращивать и совершенствовать наступательные вооружения, способные уничтожить мир. Деньги, которые мы тратили на вооружение, могли найти лучшее применение. Я думал о том, что в Кремле должны быть люди, которые понимают, что мы, как два ковбоя с направленными друг на друга пистолетами, представляем смертельную опасность как для коммунистического, так и для свободного мира. Эти люди должны понять, что, вооружаясь до зубов, они еще больше осложняют серьезные экономические проблемы, стоящие перед Советским Союзом, которые являются самым ярким свидетельством провала коммунистической доктрины.
Откровенно говоря, я сомневался, смогу ли найти таких людей.
Вскоре после моего возвращения в Белый дом советский посол в Вашингтоне Анатолий Добрынин несколько раз сдержанно дал понять госсекретарю Александру Хейгу, что русские заинтересованы в возобновлении переговоров между Востоком и Западом о контроле над ядерными вооружениями. Но он сказал, что советские лидеры недовольны моими резкими высказываниями в их адрес. Я попросил Хейга информировать Добрынина о том, что мои слова следует понимать следующим образом: новое руководство в Белом доме относится к русским с позиций реализма, и пока они ведут себя правильно, могут ожидать того же и с нашей стороны.
У меня не было большой веры ни коммунистам, ни их слову. И все-таки продолжать взаимное ядерное противостояние до бесконечности было опасно, поэтому я решил, что если русские не делают первый шаг, то его должен сделать я.
Сидя в солярии Белого дома под весенним солнцем и ожидая разрешения докторов возобновить полный рабочий день, я думал о том, как начать этот процесс сближения. По-видимому, то обстоятельство, что однажды я был так близок к смерти, заставляло меня сделать все возможное в отпущенные мне Богом годы для уменьшения угрозы ядерной войны. Может быть, поэтому смерть пощадила меня.
После раздумий я решил написать личное письмо Брежневу. Когда я был губернатором, то виделся с ним на Сан-Клементе, куда он приезжал для встречи с президентом Никсоном. Я хотел попытаться убедить его, что Америка не является нацией "империалистов" и не имеет захватнических планов, хотя советская пропаганда писала обратное. Он должен знать, что у нас реалистическая точка зрения на советские устремления; кроме того, я хотел сообщить, что мы заинтересованы в уменьшении угрозы ядерного уничтожения.
Через неделю после выхода из больницы я написал первый проект письма Брежневу, еще не будучи уверен, что отправлю его, но мне хотелось изложить свои мысли.
До покушения я склонялся к тому, чтобы снять эмбарго на поставки зерна, введенное администрацией Картера. Нашим фермерам оно наносило больший ущерб, чем русским. Я не хотел идти на уступки Советам без взаимности, но понимал, что мы можем снять эмбарго, указав при этом, что искренне хотим улучшения американо-советских отношений. Это также продемонстрировало бы нашим союзникам, что, являясь лидером свободного мира, мы хотим взять инициативу в попытке уменьшить напряженность, порожденную "холодной войной".
Александр Хейг хотел сесть с русскими за стол переговоров по контролю над вооружениями как можно быстрее, но был против встречи в верхах в ближайшее время. Отчасти это объяснялось обеспокоенностью положением в Западной Германии и европейских странах, где в политических кругах нарастали настроения в пользу одностороннего разоружения. Он возражал против каких-либо примирительных шагов по отношению к русским до тех пор, пока они в свою очередь не представят доказательства своих миролюбивых намерений. И поэтому он был против снятия эмбарго на поставки зерна, говоря, что это будет неправильно истолковано русскими. Я понимал его позицию и чувствовал, что он в чем-то прав.
Когда я сообщил Хейгу о намерении лично написать Брежневу, он выразил недовольство, что проект составляю я. Если я собираюсь направить письмо, сказал он, то его может написать госдепартамент.
Вероятно, я впервые столкнулся с тем, когда Хейг не хотел вмешательства в международные дела не только со стороны других членов кабинета и сотрудников Белого дома. Через год мне предстояло узнать, что он не хочет, чтобы даже я как президент участвовал в формировании основных направлений внешней политики: он считал это своей прерогативой. Он не хотел проводить внешнюю политику президента, а хотел формулировать и проводить ее сам.
Я восхищался Хейгом и уважал его прошлую деятельность на посту командующего объединенными силами НАТО, поэтому, учитывая его опыт работы в Вашингтоне при администрации Никсона, пригласил его на должность госсекретаря. Но он проявлял жесткость и агрессивность, защищая свой статус и сферу деятельности от постороннего вмешательства, из-за чего внутри администрации возникали определенные проблемы. В день покушения на меня Джорджа Буша не было в городе, и Хейг незамедлительно прибыл в Белый дом, заявив, что ответственность за страну ложится на него. Мне рассказали, что даже после того, как вернулся вице-президент, он продолжал утверждать, что он, а не Джордж должен принять руководство. Тогда я ничего не знал о происходящем, но позже узнал, что остальные члены кабинета были просто возмущены. Они говорили, что он вел себя так, будто имел право сидеть в Овальном кабинете, и считал, что по конституции имеет право принять на себя руководство, — такая позиция не имеет никакого правового обоснования.
Во всяком случае, я сказал Хейгу, что, несмотря на его возражения, хочу снять эмбарго на пшеницу и собираюсь направить личное письмо Брежневу просто как человеку; помимо этого, будет и официальное письмо, сообщающее, что, снимая эмбарго, Соединенные Штаты будут строить свои отношения с Советским Союзом с позиций реализма. Государственный департамент забрал проект письма и переписал его, изложив некоторые мои личные мысли официальным дипломатическим языком, что сделало его более обезличенным, чем мне хотелось. Мне не понравилось это, поэтому я отредактировал их проект и отправил письмо в основном в том виде, в каком оно было написано первоначально. 24 апреля 1981 года Брежневу было направлено от меня два письма. В официальном письме я задавал вопрос относительно "постоянного и широкомасштабного военного наращивания, происходящего в СССР в течение последних пятнадцати лет, наращивания, которое, с нашей точки зрения, превосходит требования чисто оборонительного характера и поэтому вызывает опасения, что оно направлено на достижение военного превосходства". Уведомляя его о том, что в дальнейшем мы не намерены мириться с так называемой доктриной Брежнева, я подверг критике "заявления, неоднократно повторяемые советскими ответственными официальными лицами, из которых следует, что политическая, социальная и экономическая система страны дает Советскому Союзу право, более того, обязывает его сохранять определенную форму правления. Считаю своим долгом со всей ответственностью заявить — и подчеркиваю это, — что Соединенные Штаты отказываются принять подобные декларации как противоречащие Уставу Организации Объединенных Наций и другим международным документам. Утверждения об особых "правах", как бы они ни определялись, не могут быть использованы для ущемления суверенных прав какой-либо страны устанавливать собственные политические, экономические и социальные институты".
Упоминая возможную американо-советскую встречу в верхах, я сказал, что ей должны предшествовать "тщательная подготовка и благоприятный международный климат. Думаю, что такие условия в данный момент отсутствуют, и поэтому я предпочел бы отложить такую важную встречу на более поздний срок".
Вот текст письма, написанного от руки, которое я также отослал в Москву:
"Господин Президент, в то время как я пишу это письмо, вспоминаю нашу встречу на Сан-Клементе десять лет назад. Тогда я был губернатором Калифорнии, а Вы проводили ряд встреч с Президентом Никсоном. Они приковали к себе внимание всего мира. Никогда мир и чувства доброй воли между людьми не были так близки.
Во время нашей встречи я спросил Вас, знаете ли Вы, что надежды и чаяния людей всего мира зависят от решений, которые будут достигнуты в результате переговоров.
Взяв мою руку в свою, Вы заверили меня, что знаете об этом и всей душой и помыслами стремитесь оправдать эти надежды и чаяния.
Люди всего мира по-прежнему надеются на это. Действительно, все люди, несмотря на разный цвет кожи и национальность, имеют очень много общего. Они хотят с чувством собственного достоинства быть хозяевами своей судьбы. Они хотят трудиться и торговать по своему выбору и получать по заслугам. Они хотят мирно растить детей, не причиняя никому страданий и не страдая сами. Правительство существует для того, чтобы помогать им в этом, а не наоборот. Если люди не способны управлять самими собой, как некоторые хотят это представить, то где же среди них можно найти таких, которые способны управлять другими?