22 декабря я встретился с послом Спасовским и его женой в Овальном кабинете; лица обоих выражали одновременно отчаяние и облегчение. Они просияли, когда я сообщил им, что Америка приветствует их как истинных польских патриотов. Спасовский рассказал мне, что уже несколько лет они думали о том, чтобы не возвращаться на родину, постепенно утверждаясь в своем решении, и вот теперь, после введения в стране военного положения и падения "Солидарности", они решились на этот шаг.
Встреча взволновала нас, но оставила в моей душе чувство сильнейшего раздражения по отношению к людям в Кремле, считавшим себя вправе держать в плену целую нацию.
Позднее я узнал, что генералы, которые правили Польшей, приговорили Спасовского к смерти.
Вечером того же дня я закончил свое обращение к нации; хотя это было рождественское обращение, я решил выразить в нем свое осуждение Советов за их действия в Польше. "Мы не можем не протянуть руку помощи и допустить, чтобы революция против коммунизма потерпела провал, — записал я потом в дневнике. — При нашей жизни, вероятно, у нас больше не будет такой возможности". Затем я направил послание Леониду Брежневу, где в более жестких выражениях осуждал роль Советского Союза в недавних событиях; послание было направлено из Вашингтона в Москву по "горячей линии", в Белом доме ее называли "молинк"[35]. В нем говорилось:
"Недавние события в Польше ясно показывают, что они не являются ее "внутренним делом", и, обращаясь к Вам как к главе советского правительства, я обращаюсь по нужному адресу. В течение многих месяцев, предшествовавших недавним трагическим событиям, ваше государство неоднократно вмешивалось в дела Польши… В отношениях между нашими двумя странами имелись и имеются как сходство мнений, так и разногласия. Но с момента вашего вторжения в Афганистан ничто так не оскорбляло нашего общественного мнения, как давление и угрозы со стороны вашего правительства по отношению к Польше, направленные на удушение любых проявлений свободомыслия. Попытки подчинить польский народ — либо с помощью польской армии и полиции, действующей под советским нажимом, либо с помощью прямого использования военной силы, — безусловно, не вызовут в Польше долговременной стабильности, а, напротив, могут положить начало процессу, который уже ни вы, ни мы не сможем контролировать".
Далее я писал, что в ходе нашей переписки мы оба выражали желание улучшать американо-советские отношения, но этому мешают "политический террор, массовые аресты и кровопролитие в Польше… Советский Союз должен решить, сможем ли мы продвигаться вперед по пути улучшения отношений, или же наши пути разойдутся".
Утром на Рождество, когда у елки мы развернули подарки, мне передали ответ Брежнева на мое послание; это была короткая сухая записка, также переданная по линии "молинк", в которой Брежнев писал, что это Соединенные Штаты, а не его страна вмешиваются в польские дела.
"Если откровенный обмен мнениями между коммунистическими партиями и то, как они выражают свое мнение друг другу, кому-то не нравится в Соединенных Штатах, — писал Брежнев, — то в ответ на это мы должны твердо заявить: это является делом самих партий, и только их самих. И никто не может навязывать своего решения и оценок польскому народу". Вероятно, имея в виду некоторые из моих недавних выступлений, Брежнев обвинил меня в "клевете на нашу социальную и государственную систему, на наш внутренний порядок" (в этом я признал себя виновным).
"Попытки диктовать собственную волю другим государствам находятся в вопиющем противоречии с элементарными нормами международного права, — писал далее Брежнев. — И мне бы хотелось сказать следующее: они глубоко безнравственны. И никакая игра слов по отношению к правам человека не может скрыть это. Мы отвергаем любые обвинения в том, что Советский Союз вмешивается в события, происходящие в Польше. Вы, господин Президент, намекаете на то, что если в дальнейшем события в Польше будут развиваться в неугодном для Соединенных Штатов духе, то это нанесет серьезный урон советско-американским отношениям в целом. Но если говорить откровенно, то именно Ваша администрация сделала уже достаточно, чтобы разрушить или, по крайней мере, нанести ущерб тому положительному, что было достигнуто ценой огромных усилий со стороны предыдущей администрации в области отношений между нашими странами. На сегодняшний день, к сожалению, от позитивных политических завоеваний, достигнутых ранее с обеих сторон, остается весьма немного… Нельзя не заметить, что общий тон Вашего письма не соответствует тому духу, в котором лидеры таких держав, как Советский Союз и Соединенные Штаты, должны разговаривать друг с другом, в особенности учитывая их влияние и положение в мире, а также ответственность за состояние международной обстановки вообще. Таково наше мнение".
Какой хороший подарок к Рождеству, подумал я: Брежнев понял меня правильно.
В ответе, направленном Брежневу в день Рождества, я писал, что мы не будем вмешиваться в дела Польши, если и русские не будут вмешиваться, а также предложил, чтобы польскому народу было дано право на самоопределение, обещанное ему самим Иосифом Сталиным на Ялтинской конференции. Я напомнил, что в Ялте Сталин пообещал Польше и другим странам Восточной Европы право на самоопределение, но Советы так и не выполнили этого обещания.
Перед Новым годом мы подтвердили наши слова конкретными действиями: я объявил, что мы вводим санкции против Польши и Советского Союза, выражая тем самым свое отрицательное отношение к нарушению прав человека, имеющему место в Польше. Мы временно приостановили переговоры по новому долговременному соглашению о продаже зерна; запретили рейсы "Аэрофлота" в Соединенные Штаты; отменили действие нескольких программ по обмену специалистами; кроме того, ввели эмбарго на перевозку в Советский Союз ряда исключительно важных для него промышленных товаров, включая трубоукладчики, которые должны были использоваться при сооружении транссибирского газопровода. Но меня ждало разочарование, когда я обратился к нашим европейским союзникам с просьбой поддержать эту политику. Они согласились с тем, что мы должны выразить неодобрение русским, но не вызывая прекращения работ по строительству газопровода. Реакция некоторых союзников наводила на мысль о том, что деньги для них важнее принципов. Они заявили, что желают свободы польскому народу, но одновременно хотят расширять торговлю со странами восточного блока, и отказались поддержать наши усилия, блокирующие сооружение нового газопровода, по которому природный газ из Сибири пойдет в Западную Европу.
Вновь возвращаясь мыслями к письму, которое я направил Брежневу после покушения на меня, я понимал, что за первый год своего пребывания в Белом доме в отношениях с русскими мне не многого удалось добиться в области уменьшения напряженности, вызванной "холодной войной". Несмотря на то что рождественская записка Брежнева ясно говорила о том, что они понимают, что в политическом курсе Вашингтона произошли изменения, Советы тем не менее более чем когда-либо продолжали действовать в духе международного бандитизма.
К сожалению, итоги первого года показали, что мы не достигли существенного прогресса на пути оздоровления нашей экономики. Подобно неуправляемому поезду, стремительно несущемуся вперед, хотя в котлах паровоза уже давно нет пара, наша экономика продолжала по инерции двигаться все дальше по пути спада, явившегося результатом многолетней неправильной политики федерального правительства, тем самым лишая миллионы американцев средств к существованию. Хотя банковская учетная ставка уже не достигала 21,5 процента, как в январе, но все же составила 15 процентов и оставалась еще слишком высокой для экономики, которой необходим был мощный толчок. За этот год страна предоставила 250 тысяч новых рабочих мест, но общий процент безработицы продолжал расти и достиг отметки 8,4 процента — самой высокой за последние шесть лет. В промышленных штатах Мичиган и Пенсильвания уровень безработицы был еще выше и сотни фабрик и заводов закрылись. Резко сокращалась продажа новых домов и автомобилей. Не имели работы в общей сложности более девяти миллионов американцев.
При любой возможности Тип О’Нил выступал с нападками, называя меня "президентом богатых", которого не волнуют проблемы "маленького человека", безработных и бедняков; он говорил, что моя экономическая программа — это "грубое надувательство". Пресса писала, что медовый месяц с конгрессом окончен и программа провалилась и теперь мне придется отказаться от всего, что было задумано в течение первого года. Опросы общественного мнения показали, что многие американцы согласны с этим: в экономическом спаде обвиняли нас, а не администрацию Картера.
На собственном опыте я ощутил последствия "великой депрессии": я помнил все так явственно и живо, что не мог не чувствовать величайшего огорчения и сострадания по отношению к тем американцам, которые оставались без работы; пережив самое ужасное время 30-х годов, я знал, какое чувство испытывает человек, когда его лишают зарплаты, и то чувство гордости и удовлетворения, когда он ее зарабатывает; я знал, что значит видеть искаженное болью лицо любимого человека, потерявшего ферму или магазин.
В те дни я много молился, и не только за свою страну и ее безработных граждан; я просил Господа помочь мне и направить меня на путь верных действий, чтобы я смог оправдать ту веру и доверие, которые американцы оказали мне в ноябре прошлого года.
В своей инаугурационной речи я сказал, что Америка находится на пороге "нового начала". Когда-то мы начали все сначала. И теперь — я верил в это — мы должны держаться до конца.
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯНе сбиваясь с курса
Впереди были тяжелые времена и для меня и для страны. Но я всегда был убежден, что уменьшение налогов вызовет вспышку энергии, которая выведет нас из состояния упадка и явится стимулом экономического роста.