После поездки в Сиань официальная часть нашего визита завершилась прощальной церемонией в Пекине, где нас провожал председатель Чжао, и мы вылетели в Шанхай. Там мы осмотрели фабрику, которую китайцы модернизировали с помощью американской технологии. Затем мы встретились со студентами Шанхайского университета (где половина профессорско-преподавательского состава обучалась в Америке). Я обратился к ним с речью, которая транслировалась по шанхайскому телевидению. На следующий день мы поехали в коммуну "Радуга" (о переменах, происходящих в Китае, свидетельствовала замена в названии слова "коммуна" на "район"), где мы посетили частный дом, в котором жили молодая пара с маленьким сыном и родители мужа. Годами собирая деньги, муж сам построил дом, и семья этим очень гордилась. Мы также побеседовали с несколькими женщинами, работавшими на полях коммуны. Они рассказали нам, что согласно новой политике, проводимой в Китае, им разрешалось свободно продавать все излишки, остававшиеся у них после обязательной сдачи продуктов государству. Это зарождало в них инициативу, без которой существование свободного рынка невозможно. Из Шанхая мы вылетели в Фербенкс (Аляска), где остановились на сутки для кратковременной встречи с папой Иоанном Павлом II, направлявшимся в Южную Корею, а затем вернулись домой в Вашингтон.
Все остававшиеся мне еще четыре с половиной года в Белом доме я продолжал интересоваться происходящими в Китае медленными переменами. Он по-прежнему оставался вполне коммунистической страной, но поощрение малых предприятий и освобождение крестьян от коллективной формы хозяйствования, предоставление им возможности арендовать обрабатываемую ими землю и получать свою долю дохода от обработки вело к образованию в стране класса предпринимателей. Как бы они эту систему ни называли, это было начало свободного предпринимательства, и такими методами они увеличили продуктивность сельского хозяйства в некоторых провинциях почти в четыре раза.
Я не претендую на обладание даром, который дал бы мне возможность предвидеть в 1984 году огромные перемены, постигшие впоследствии коммунистический мир. Но события в Китае и Польше внушили мне оптимизм; это был первый блеснувший на горизонте огонек, первое открытое признание в коммунистическом мире, что коммунизм не работает… предвестник его краха.
Только дальнейший ход истории может дать ответ на вопрос, каким путем пойдет дальше Китай. Зверская расправа китайского руководства со студентами, выступившими за элементарные демократические права, затрудняет дальнейшие прогнозы. Мужество студентов, погибших под танками на площади Тяньаньмэнь, подтвердило мое неизменное убеждение: ни одно тоталитарное общество не в состоянии подавить инстинктивное стремление людей к свободе, и, если дать невольникам вкусить немного свободы, они непременно потребуют больше. И все же, следя за ходом этой драмы и узнав о судьбе студентов, я не мог не подумать: а не было бы лучше им немного подождать с выступлением? Как и всякий другой, я понимал их и сочувствовал им, но знал, что среди китайского руководства есть люди, пытающиеся, пусть и медленно, способствовать развитию свободы и демократии, и студенческое выступление, при всем проявленном его участниками мужестве, в конечном счете могло затруднить этим людям выполнение их намерений.
Как я уже сказал, трудно предсказать будущее Китая, хотя я уверен, что волны свободы, бушующие в современном мире, докатятся и туда.
Через несколько недель по возвращении из Китая я отправился в Лондон на экономическое совещание в верхах, сделав по пути две незабываемые остановки.
В Ирландии мы посетили на вертолете деревню Беллипорин в графстве Типперери. Оттуда в середине XIX века, тяжелое для Ирландии время, отправился в Америку мой прадед Майкл Рейган. Мой отец остался сиротой, когда ему еще не было шести лет, и ему и мне мало что было известно о предках со стороны Джека. Но положение президентов дает им иногда некоторые дополнительные привилегии, и на этот раз по случаю нашего визита ирландское правительство откопало мою родословную и познакомило меня с ней.
В Беллипорине священник показал мне запись о крещении Майкла Рейгана в 1829 году. Затем мы зашли в церковь, где оно состоялось. Потом я прошел по городку, где он вырос, стараясь обменяться рукопожатиями с возможно большим количеством людей, к пабу, носящему мое имя. Там я выпил пива и получил в подарок свою родословную, установленную "Книгой пэров Берка". Выяснилось, что я состою в отдаленном родстве не только с Елизаветой II, но и с Джоном Кеннеди.
На встречу в пабе наши хозяева пригласили, по их словам, нескольких моих дальних родственников, в том числе одного якобы очень похожего на меня. Мне часто говорили, что такие люди встречаются, хотя особого сходства мне никогда не случалось видеть. Но в тот день я был потрясен. Я просто глазам не поверил, когда передо мной предстал молодой человек лет двадцати. Изумительно, насколько мы с ним походили друг на друга: его глаза, волосы, овал лица — все, как у меня. Если учесть, что мой прадед уехал из Беллипорина в Америку более ста лет назад, впечатление было сверхъестественное.
Посетив в качестве президента США эту деревню, откуда пошла моя ветвь семейства Рейганов, узнав, что некоторые мои предки были похоронены на кладбище для бедных, я был глубоко тронут. Хотя тяготение к прошлому всегда было мне чуждо, при виде узкой улочки маленького городка, откуда эмигрант по имени Майкл Рейган отправился на поиски своей мечты, на меня нахлынули мысли не только о Майкле Рейгане, но и о его сыне, моем деде, которого я никогда не видел. Я думал о Джеке, о его ирландских рассказах и постоянном стремлении преуспеть в жизни. Думал я и о своем детстве в Диксоне, как я попал из этого маленького городка в Голливуд, а потом и в Вашингтон.
Что за удивительная у нас страна, если правнук иммигранта из Беллипорина смог стать президентом! Мне невольно пришла мысль о том, как горд был бы Джек в тот день. Никогда я так не жалел, что его и Нел уже не было в живых и они не могли порадоваться за меня.
После Ирландии и краткой остановки в Лондоне мы направились на вертолете через Ла-Манш во Францию для участия в церемонии по поводу сороковой годовщины высадки союзников в Нормандии. Первая остановка была в Пуауэнт-дю-Ок, где 225 американских десантников в первые часы после высадки, преодолев сопротивление немцев, вскарабкались на стофутовую скалу, захватив важный плацдарм. Больше ста из них погибли или были ранены во время этой операции. Шестьдесят два оставшихся в живых ее участника прибыли на празднование годовщины. Поседевшие люди, на чьи лица возраст и жизненные испытания наложили свой отпечаток, они походили на пожилых бизнесменов, кем они, возможно, и являлись. Но это были те самые парни, тогда еще только впервые испробовавшие бритву, которые сделали так много, проявили такое мужество на рассвете исторического дня.
После этого Нэнси и я вошли в массивную бетонную коробку, откуда с наступлением рассвета немецкие солдаты впервые увидели 5 тысяч судов приближающегося противника. Затем мы вылетели в Омаха-Бич, где перед нами предстало надрывающее сердце зрелище — бесконечные ряды белых крестов и звезд Давида. Их было более девяти тысяч, и это только часть всех потерь того дня.
Прибыл президент Миттеран, и мы оба возложили венки к памятнику, а затем я произнес речь, где процитировал письмо, полученное мной за несколько недель до этого от жительницы Калифорнии Лизы Занатта-Хенн, чей отец, рядовой Питер Занатта, когда ему не было еще и двадцати, находился в числе первых, высадившихся на Омаха-Бич 6 июня 1944 года.
Лиза писала, что ее отец всегда мечтал побывать в Нормандии. "Когда-нибудь, Лиз, я вернусь туда, — говорил он, — вернусь и увижу все это вновь, увижу пляж, баррикады и могилы. Я положу цветок на могилу ребят, которых знал, и на могилу неизвестного солдата — всех, с кем я воевал". Но он умер от рака за несколько лет до того, так и не осуществив свою мечту. И его дочь обратилась ко мне с просьбой дать ей возможность принять участие в празднестве как представительнице своего отца.
"Мой отец видел гибель многих своих друзей, — писала она, — какая-то часть его самого умирала вместе с ними. Но, как он мне говорил, мы исполняли свой долг и шли вперед".
По словам Лизы, она всю жизнь слышала рассказы отца о высадке в Нормандии. "Он никогда не считал себя особенным и не думал, что совершил что-то особенное, — отмечала она. — Он был обычным человеком, сыном итальянских иммигрантов, которым всегда не хватало на жизнь. Но он был гордый, гордился своим наследием, своей страной, своим участием в мировой войне и в событиях дня высадки".
Мы предоставили Лизе и ее семье места в составе нашей делегации, и слова, сказанные ею об отце, относились ко всем тем, кто в то далекое утро рисковал жизнью ради свободы, и тем, кто лежал под бесконечными рядами белых крестов. "Он передал мне страх, пережитый им в ожидании высадки, — сказал я, цитируя письмо Лизы. — Я могла почувствовать запах моря и приступы морской болезни. Я видела лица его друзей, страх, томительное ожидание, неуверенность в том, что ждало их впереди. А когда они высадились, я ощутила силу и мужество этих людей, сделавших первые шаги в волнах прилива навстречу смерти…"
Через несколько минут я с трудом мог продолжать. Голос начал срываться. Но я сумел справиться с собой и был рад, когда подошел к заключительной части: "Словами своей любящей дочери, присутствующей среди нас сегодня, участник этого события показал нам его значение намного лучше, чем это мог бы сделать любой президент. Достаточно будет для нас сказать о рядовом Занатта и всех тех отважных и благородных людях, кто сражался с ним рядом четыре десятилетия назад: мы всегда будем их помнить. Мы всегда будем ими гордиться. Мы всегда будем наготове, чтобы всегда оставаться свободными".
Менее чем через полгода я выступал на другом военном кладбище в Европе. Это событие запомнилось мне по другой причине.