звучарной поэзии (термин Сергея Бирюкова) как об автономном художественном явлении у нас возникло лишь в последние 20 лет. Причем до сих пор неясно, – процитируем С. Бирюкова, – «что считать звучарной поэзией? Просто виртуозное, детально разработанное чтение, звуковые композиции с использованием только речевого аппарата, композиции с включением музыкальных инструментов, современной техники? На этот счет нет единого мнения». Впрочем, если нет единого мнения, то нет и таких крепостей, которые не могли бы взять современные арт-менеджеры, теоретики и практики художественного авангарда. Так что уже в 2001 году в Калинграде была издана объемистая антология «Homo sonorus», в которую, наряду с произведениями иноязычных поэтов, вошли и сонорные опыты российских авторов: Валерия Шерстяного, Анны Ры Никоновой, Сергея Сигея, Сергея Бирюкова, живущих, однако, в Германии, Намчылак Саинхо, поселившейся в Австрии, а также Дмитрия Булатова, Александра Горнона, Дмитрия Пригова и Сергея Проворова. Особую ценность антологии придает аудиоприложение – четыре компакт-диска, свидетельствующие о том, что под звуком наши саунд-поэты понимают решительно все, что может быть воспринято слухом (от специфических голосовых модуляций до рева моторов, от обрывков музыкальных фраз до сочетаний, возникших благодаря компьютерным технологиям). К тому же, если в одних случаях собственно литературная составляющая значительна, то в других звук безусловно доминирует, что, – как заметил еще классик немецкого сонорного стиха Михаэль Ленц, – «вызывает к жизни вопрос, не является ли саунд-поэзия в действительности музыкальным жанром».
Впрочем, нарушение демаркационных линий между разными родами искусства или – процитируем Дмитрия Булатова – «вступление литературы во все новые и новые междисциплинарные альянсы» в самой природе авангарда. Как в самой его природе и отказ от вербализируемого смысла в поисках невербальной выразительности, тяготение к зауми, стремление – по формуле на сей раз американского классика Дика Хиггинса – «писать стихи звуками», а не словами, у которых еще до применения в стихах имелось свое собственное значение.
Уже из сказанного ясно, что саунд-поэзия, во-первых, принципиально космополитична, а во-вторых, не ведает различия между истинными талантами и сноровистыми бездарностями, профессиональным и непрофессиональным подходом к искусству, то есть, как изящно выражаются ее теоретики, «не прочитывается по шкале мастерства». Сближаясь с одной стороны с перформансами, хеппенингами, иными видами акционного творчества, она обнаруживает еще и свой психоделический потенциал, «соприкасается, – по верному наблюдению Томаша Гланца, – со всякого рода магическими и ритуальными духовными практиками, наподобие камлания шаманов, медитативного бормотания тибетских лам или погребального пения “архаических народов”». Что, надо думать, с одной стороны, вербует в ее ряды все новых и новых волонтеров, а с другой – побуждает испробовать ее возможности не только авангардистов со справкой, но и литераторов, достигших успеха на совсем ином поприще, – так, известны «Мастерская просодики» Ларисы Березовчук в Петербурге, выступления Льва Рубинштейна в сопровождении немецкой балетной труппы или концертные опыты по сращению литературы с джазом, которые предпринимал Андрей Битов.
См. АВАНГАРДИЗМ; АКТУАЛЬНАЯ ЛИТЕРАТУРА; АКЦИОНИЗМ В ЛИТЕРАТУРЕ; ВИЗУАЛЬНАЯ ПОЭЗИЯ; ЗАУМЬ; ИННОВАЦИИ ХУДОЖЕСТВЕННЫЕ; КОНВЕНЦИАЛЬНОСТЬ В ЛИТЕРАТУРЕ; ФОНОСЕМАНТИЧЕСКАЯ ПОЭТИКА
СЕНТИМЕНТАЛЬНОСТЬ, СЕНТИМЕНТАЛЬНАЯ ЛИТЕРАТУРА
Историки литературы до сих пор спорят о том, что такое сентиментализм и прослеживаются ли традиции Жан Жака Руссо и Николая Карамзина в словесности XIX–XX веков, а книготорговцам давно все ясно: на магазинные стеллажи под общим грифом «Сентиментальная литература» выкладываются одновременно и переиздания Джейн Остин или, предположим, Айрис Мердок, Франсуазы Саган, Виктории Токаревой, и сегодняшние лавбургеры (как домодельные, так и завозные), и романные версии телесериалов (от «Рабыни Изауры» до «Любви и секса в большом городе»), и новинки набирающей силу миддл-прозы для офисных барышень, и семейные саги, и порнографические книжки из серии, допустим, «Улица красных фонарей».
Ну, с «красными фонарями» торговцы вроде бы явно погорячились – там тоже чувствительность, конечно, но иного рода, и если нетрудно вообразить себе читательницу, которая путешествует между книгами Даниэлы Стил и Галины Щербаковой, то увидеть на прикроватной тумбочке сочинения наших порнографов (или порнографинь) в соседстве с повестями о первой школьной любви нам вряд ли удастся. Впрочем, это вопрос читательских предпочтений и, следовательно, издательского позиционирования, ибо, – как указывает Ирина Кабанова, – «редакторы знают свою аудиторию – так, если сюжет любовного романа развертывается на историческом фоне, книга займет место в серии для женщин среднего возраста, если действие разворачивается в современности – в серии, предназначенной для молодых читателей, а книги с повышенной долей эротики охотно раскупаются старшими возрастными группами».
Смеем надеяться, все слова, необходимые для выделения сентиментальной литературы в особый разряд словесности, здесь уже прозвучали.
Понятно, что эти книги пишутся преимущественно женщинами и для женщин. Причем принадлежность именно к прекрасному полу здесь существенней и читательской квалификации («Образовательный уровень читателя, – еще раз процитируем И. Кабанову, – сегодня все меньше определяет качество читаемой литературы, он сказывается разве что в количестве читаемых книг – чем выше уровень образования, тем больше потребность в чтении»), и квалификации авторской (то есть вот именно что качества текста), так как, «подсев на иглу» сентиментальности, читательницы к этому качеству становятся, как правило, все более и более снисходительными. И стыдятся обычно (или хотя бы порою) низменности своих вкусов, а все ж таки читают. Зачем? Чтобы, – говорят они обычно в ответ на вопросы, – необременительно скоротать вечерок, занять себя на пляже или в электричке. И эта сориентированность на чтение исключительно как на отдых позволяет нам не только отделить сентиментальную литературу от качественной, но и разместить ее в зоне досуговой словесности. Тиражируемой, как и положено продукции подобного типа, серийно или, по крайней мере, тяготеющей к серийности, варьирующей сравнительно узкий набор не тематик, конечно, и даже не сюжетов (сентиментальная словесность – отнюдь не одни лавбургеры, и многие ее творцы вполне изобретательны в сюжетостроении), а моделей мира.
В центре каждой такой модели – разумеется, женщина, но не всякая, а только та, что, отличаясь повышенной эмоциональностью и впечатлительностью, способна умиляться добродетелям и ужасаться злу. Или, во всяком случае, однозначно отделять одно от другого. И не важно, рождается ли такая героиня как заведомый «чистейшей прелести чистейший образец» или на пути к душевному совершенству ей требуется пройти сквозь череду испытаний и внутренних трансформаций, способных растрогать чувствительную читательницу. Важно позитивное восприятие действительности, и важна именно однозначность, наглядная ясность моральных координат, альтернативная по отношению как к личному жизненному опыту потребительниц сентиментальной продукции, так и к урокам русской классики, избегавшей, как известно, и ясности, и, уж во всяком случае, однозначности.
Сказанного, надо думать, достаточно, чтобы объяснить и антидепрессивную нацеленность, подчеркнутый морализм сентиментальной литературы (она плохому уж точно не научит, разве что стимулирует плохой литературный вкус), и ее компенсаторную природу. В пределе граничащую с эскапизмом, ибо книги такого типа предоставляют возможность на время чтения уйти из реальности туда, где действительно любовь правит миром, добро побеждает зло, а мучения (или недоразумения) обязательно вознаграждаются. Совсем как у Сэмюэла Ричардсона с романом «Памела, или Вознагражденная добродетель» (что, заметим в скобках, дает основание возвести современную сентиментальную литературу с ее непременными хэппи эндами отнюдь не к «Бедной Лизе» Николая Карамзина и «Бедным людям» Федора Достоевского, а к западной традиции, гораздо более милосердной, эмоционально щадящей по отношению и к своим героиням, и к своим читательницам).
И еще. Читательницы сентиментальной литературы обычно высоко ценят такое ее почти обязательное достоинство, как узнаваемость (характеров, сюжетных коллизий, примет времени и места), поэтому аттестация типа «совсем как в жизни» здесь дорогого стоит, и в то же самое время отлично понимают, что перед ними вымысел. Но такой, над которым можно облиться слезами, растрогаться, испытать и сострадание, и катарсис. Да, да, катарсис, который, за столетия все более и более выветриваясь из качественной литературы, дает о себе знать, увы, только при чтении массовой или, в лучшем случае, миддл-литературы. Недаром ведь Дан Дорфман видит секрет успеха Дарьи Донцовой в «сострадательности» ее прозы: «Потому что последние десятилетия в русской литературе немодно сострадать. И сострадание, которым пронизаны книги Донцовой, совершенно новаторское явление на фоне того, что сейчас пишется, как и авторами массовых жанров, так и постмодернистами». И недаром именно к ресурсу чувствительности, к сентиментальному, скажем так, дискурсу со все большей отрефлектированностью обращаются сегодня писатели, вне всякого сомнения, чуждые дамской прозе, но стремящиеся или к новой искренности, или к новому автобиографизму, или к новому же реализму. Нельзя поэтому исключить, что именно здесь – в интервале между слезливостью и трогательностью – еще появятся произведения, достойные не только «пляжного» чтения и места не только на полках с сентиментальной литературой.
См. ДАМСКАЯ ПРОЗА; ДЕПРЕССИВНОСТЬ В ЛИТЕРАТУРЕ; ИСКРЕННОСТЬ, НОВАЯ ИСКРЕННОСТЬ; ЛАВБУРГЕР; КАЧЕСТВЕННАЯ ЛИТЕРАТУРА; МАССОВАЯ ЛИТЕРАТУРА; МИДДЛ-ЛИТЕРАТУРА; НОВЫЙ АВТОБИОГРАФИЗМ; НОВЫЙ РЕАЛИЗМ; ЭСКАПИЗМ В ЛИТЕРАТУРЕ