большой эстетический счет в литературе, искусстве. ‹…› “Большой” – поскольку противостоит “малым” счетам, ведущимся официозом, группировками, тусовками в интересах своих ситуативных нужд. “Большой” – поскольку апеллирует к “большому времени”, в чьих эпохальных контурах рассеется туман, лопнут мыльные пузыри и все станет на место». Оценки по гамбургскому счету выставляются (вернее, должны выставляться) «поверх барьеров», разделяющих писателей и художественные практики, вопреки конъюнктурным обстоятельствам времени и места. Поэтому, – говорит Никита Елисеев, – «по гамбургскому счету совершенно не важно, что Леонид Леонов – сталинский лауреат, а Тарсис – гонимый писатель-диссидент. По гамбургскому счету важно, что Леонов – хороший писатель, а Тарсис – плохой. Для того, кто оценивает писателей по гамбургскому счету, совершенно не важно: “Советский писатель”, “Ардис”, машинописная копия – важен текст».
Звучит все это, разумеется, в высшей степени привлекательно, но возникают вопросы: каким же методом выставляются оценки по гамбургскому счету и кто, собственно, правомочен их выставлять. Читатели? – но их мнение, абсолютно необходимое для складывания канона, никогда не было авторитетным применительно к современной литературе. Экспертное сообщество критиков? – но в друзьях согласья нет ни в чем, и наперекор единодушному, казалось бы, представлению о гениальности Иосифа Бродского, о безусловной значимости Венедикта Ерофеева и Николая Рубцова Владимир Новиков непременно назовет их воплощенными посредственностями. Литературное сообщество, собрание писателей-профессионалов? – но узнать их консолидированную позицию не представляется возможным, да и как она будет формироваться – ведь не голосованием же?
Поэтому – пусть даже и с сожалением – остается признать правоту Михаила Берга, полагающего, что, складываясь из приватных мнений (по принципу: «одно мнение – один голос»), «истинный счет выставляется в “независимых” референтных группах, плюющих на могущественного идеологического антрепренера, и в каждой группе – свой. Гамбургский счет – это успех у своих». Поэтому, основываясь на таком в принципе неверифицируемом понятии, как литературный вкус, столь разнятся счета, предъявляемые каждой литературной группировкой, и такой несбыточной становится мечта Н. Елисеева о временах, когда «представитель одной референтной группы внезапно начнет хвалить представителя другой референтной группы». Предложить свой гамбургский счет – значит в реальности всего лишь вызвать огонь на себя, спровоцировать очередную литературную дискуссию.
См. ВКУС ЛИТЕРАТУРНЫЙ; НЕКВАЛИФИЦИРОВАННОЕ ЧИТАТЕЛЬСКОЕ БОЛЬШИНСТВО; СООБЩЕСТВО ЛИТЕРАТУРНОЕ; ТУСОВКА ЛИТЕРАТУРНАЯ
ГЕЙ-ЛИТЕРАТУРА, ЛИТЕРАТУРА РУССКОГО ГОМОСЕКСУАЛИЗМА
Спор о том, существует ли особая гомосексуальная литература, рискует стать столь же вечным, как и выяснение вопроса, надо ли, скажем, женскую литературу выделять в особый разряд или художественное своеобразие текстов ни в малой степени не зависит от пола и сексуальной предрасположенности их авторов. Так, например, Михаил Золотоносов абсолютно убежден: «Никакой гомосексуальной литературы, ни художественной, ни краеведческой, ни любой другой, нет и быть не может. ‹…› Есть специфическая тематика, но никакой особой литературы или культуры в целом нет». А вот Дмитрий Кузьмин, равно как и большинство других российских идеологов гей-словесности, столь же свято убежден в обратном: дело отнюдь не в темах или далеко не только в темах, а в стремлении писателей-гомосексуалистов «построить свой подход к жизни, своеобразный, как теперь говорят, дискурс, – и предложить его как возможность всему человечеству (а не одним геям)».
И практика, надо отметить, пока что на стороне приверженцев идеи об экстерриториальности гей-словесности. Третируемая и подавляемая в прошлом, литература российского гомосексуализма и сегодня, спустя более чем десятилетие после ее легализации, несет на себе проклятие изгойства, воспринимается и ее деятелями, и консолидированным общественным мнением как маргинальная и альтернативная. Во всяком случае, произведения гомосексуалистов печатаются пока, как правило, в специализированных издательствах («Арго-Риск», «Глагол», «ИНАПРЕСС», «Колонна Publications») и журналах («Риск», «Птюч», «Митин журнал», «Адэлфе», «Органическая леди», «Остров»), а в Интернете им отданы особые сайты и порталы, среди которых безусловно выделяются такие крупные, как Gay.ru и Lesbi.ru. А встречают эти произведения по-прежнему либо с настороженностью, либо с понимающе обидной улыбкой, что, надо думать, и провоцирует радикально ориентированных гей-литераторов как на создание экстремистских организаций вроде Революционного гомосексуалистского фронта, так и на страстную риторику в духе Ярослава Могутина, который заявляет: «Такое положение нужно менять, если придется – путем развязывания кровавого и жестокого гомосексуального террора и беспощадной содомизации русской культуры в лице наиболее гомофобных ее авторитетов (литературных классиков можно было бы “опустить” ради озорства и острастки)».
Повременим, впрочем, пугаться. Предположение о том, что гомосексуалисты и в литературе захватят доминирующее положение, как это, по некоторым оценкам, произошло в мире музыки, театра, модельного и шоу-бизнеса, вряд ли основательно. Скорее можно ожидать постепенного, но неуклонного включения гей-словесности (по крайней мере, ее наиболее даровитых представителей) в общелитературный контекст. Ведь уже и сейчас, спустя всего 12 лет после отмены статьи 121 Уголовного кодекса, которая мужеложцев карала тюремным заключением, гомосексуальность не воспринимается общественным мнением ни как постыдная болезнь, ни как знак вырождения, уравниваемый по предложению Максима Горького (1934) с фашизмом. И уже мало кого нынче смущают академические исследования гомоэротических мотивов, характерных для творчества Михаила Кузмина, Николая Клюева, Лидии Зиновьевой-Аннибал, Софьи Парнок, Марины Цветаевой или Евгения Харитонова. И характерен сочувственный интерес, с каким о геях и лесбиянках с гетеросексуальной позиции пишут (пропустим женщин вперед) Людмила Петрушевская, Нина Садур, Людмила Улицкая, Елена Фанайлова, Майя Кучерская, а также Эдуард Лимонов, Дмитрий Пригов, Владимир Маканин, Виктор Ерофеев, Владимир Тучков, а творчество таких гей-литераторов, как, допустим, прозаик Маргарита Шарапова, поэт Александр Шаталов или драматург Михаил Волохов, на общих основаниях рассматривается сегодняшними критиками и рецензентами.
И это разумно, так как вряд ли кто-то однозначно согласится сегодня с Михаилом Тростниковым, утверждающим, что «основополагающими чертами гомосексуальной эстетики, правомерность выделения которой в настоящее время очевидна, являются рафинированность, элитарность и эпатаж…» Эти свойства действительно присущи произведениям таких изощренных стилистов, как Нина Волкова, Александр Ильянен, Дмитрий Бушуев, Дмитрий Волчек, Дмитрий Бортников, но не характерны ни для для «гомофашистской» эстетики Ярослава Могутина, Вадима Калинина и Ильи Масодова, ни для криминально-авантюрных триллеров Евгения Алина, Александра Бесова, Андрея Булкина, ни для психологических романов и рассказов Натальи Шарандак, Сони Адлер, Натальи Воронцовой-Юрьевой, Ирины Дедюхиной, Геннадия Трифонова и Константина Ефимова, ни для пьес Александра Анашевича и Марины Андриановой, песен Дианы Арбениной и Яшки Казановы.
Непристойность, реально присутствующая (или мерещащаяся) в некоторых из этих сочинений – того же происхождения и того же назначения, что и непристойность гетеросексуальная. Поэтому похоже, что в нынешних условиях, – процитируем еще раз Дмитрия Кузьмина, – «само вычленение и обособление гомосексуальности как специфического явления есть культурная условность».
См. АЛЬТЕРНАТИВНАЯ ЛИТЕРАТУРА; ГЕНДЕРНЫЙ ПОДХОД В ЛИТЕРАТУРЕ; МАРГИНАЛЬНАЯ ЛИТЕРАТУРА
ГЕНДЕРНЫЙ ПОДХОД В ЛИТЕРАТУРЕ, ЖЕНСКАЯ ЛИТЕРАТУРА
Многое из того, что нам видится вечным, возникло, оказывается, совсем недавно. Так, британская лингвистка Сузи Дент обнаружила, что слово «секс» в значении «коитус» используется в английском языке всего лишь с 1929 года, а прилагательное sexy (сексуальный) было образовано от него и вовсе тридцать лет спустя – в 1959 году.
Что же касается гендера, то он (а это, – по формуле Игоря Кона, – «социальный пол, социально детерминированные роли, идентичности и сферы деятельности мужчин и женщин, зависящие не от биологических половых различий, а от социальной организации общества») россиянам все еще в новинку. Идут, конечно, академические исследования, проводятся (в основном на зарубежные гранты) научные конференции, издаются монографии и сборники, но подавляющее большинство народонаселения, как и встарь, либо не видит различия между половой предопределенностью и гендерным распределением ролей в обществе, либо искренне убеждено, что политика, служба в армии и литературное творчество – занятия не женские. Исключения, все более многочисленные и все более выразительные, правила не меняют, и если раньше Юрий Кузнецов заявлял о принципиальной неспособности женщин к «высокой» поэзии, то теперь Виктор Ерофеев, с сожалением отмечая, что «из предмета культуры женщины становятся ее субъектом», безапелляционно констатирует: «Их роль в русской прозе маргинальна. Ни одна не стала Достоевским».
Понятно, что и такого рода заявления, и подпитывающая их традиция восприятия мира вызывают протест, – и, разумеется, прежде всего со стороны женщин-литераторов. Который, речь идет о протесте, может представать в двух взаимоисключающих, казалось бы, формах.
Так, например, Наталья Иванова решительно возражает против попыток развести писателей, как в раздевалке, под литеры «М» и «Ж» и полагает, что литература не бывает мужской или женской, а только плохой или хорошей. Что ж, точка зрения распространенная, поддержанная, в частности, авторитетом Анны Ахматовой, которая, как известно, категорически не принимала слова «поэтесса», что и вызвало, заметим попутно, диковинные грамматические конструкции у поэтов, посвящающих ее памяти свои стихи: «