Впрочем, охотников последовать этому примеру в современной авангардной литературе пока, кажется, не нашлось.
См. АВАНГАРДИЗМ; ВАКУУМНАЯ ПОЭЗИЯ; ВИЗУАЛЬНАЯ ПОЭЗИЯ; МИНИМАЛИЗМ; ОДНОСТРОЧИЕ; ПЛАГИАТ
ОППОЗИЦИОННАЯ ЛИТЕРАТУРА
Если ориентироваться на предельно широкий смысл этого слова, то окажется, что противопоставлено друг другу едва ли не все на свете: искусство и действительность, профессиональная и непрофессиональная литературы, стихи и проза, роман и рассказ, консерватизм и инновационность, Лев Толстой и Федор Достоевский, Печорин и Бэла. Известно, как много мировой науке дало проведенное формалистами и, в особенности, структуралистами тартуской школы исследование разных типов, форм, уровней и кодов оппозиционности как в словесном творчестве, так и в литературной политике разных эпох.
Информации к размышлению, – если вспомнить выражение Юлиана Семенова, – накоплено столько, что можно просто отослать к ней пытливого читателя. Самим же остаться в рамках более узкого, но зато и более общепринятого словоупотребления, которое под оппозиционностью понимает, – процитируем словарь Брокгауза и Ефрона, – «противодействие путем печати и агитации в собраниях направлению политики правительства», причем такое противодействие, которое конечной своей целью ставит обретение власти. Например, в стране. Или, например, в литературе. Или – хотя бы – в том или ином сегменте литературного пространства. В этом смысле говорят об оппозиционности латентной, «дремлющей», и оппозиционности агрессивной, или экстремистской, выделяют оппозиционность внутри– и контр– (или анти-) системную, различают реальное сопротивление власти (как политической, так и литературной) и многообразные виды его имитации.
Что отлично просматривается на материале литературы советской эпохи, когда официозу, чьей позиции, материализованной в постановлениях директивных органов и в так называемой «секретарской литературе» (Георгий Марков, Вадим Кожевников, Виталий Озеров, Егор Исаев, Александр Чаковский и др.), кто только не противостоял: от убежденных антисоветчиков до писателей, чьи расхождения с властью были, – как заметил Андрей Синявский, – сугубо «стилистическими». Причем и в случае расхождений сугубо, казалось бы, стилистических власть чуяла дьявольскую разницу между импульсами, в принципе не совместимыми с господствующей идеологией, и тем, что ею, пусть и не сразу, вполне могло быть инкорпорировано, а в перспективе даже введено в канон. Одни оппозиционеры, таким образом, оказывались в андеграунде, шли в лагеря или убывали в эмиграцию, а другие, совсем наоборот, мало-помалу осваивались в роли советских классиков. Как, скажем, ведущие представители эстрадной поэзии (Андрей Вознесенский, Евгений Евтушенко, Роберт Рождественский) или, наоборот, мастера деревенской прозы, полуопальные в начале пути и повсесердно утвержденные к рубежу 1970-1980-х годов (Виктор Астафьев, Василий Белов, Евгений Носов, Валентин Распутин и др.).
Награды, – припомним Бориса Пастернака, – назначает власть. Она же и определяет – кого в служаки, в столпы общества, кого в приемлемые (для себя) попутчики, а кого и во врагов. Так было еще совсем недавно – когда в пору перестройки одни литературные группы ориентировались, допустим, на симпатии прогрессивного Александра Яковлева, а другие, напротив, искали защиты (и поощрения) у ретроградного Егора Лигачева, так что соотношение официоза и оппозиционности всякий раз определялось сложным и ситуативно менявшимся раскладом сил на Старой площади в Москве.
А затем начальство ушло – по крайней мере, из литературы. И понятие официоза потеряло какой бы то ни было смысл. Тогда как ниша оппозиционности осталась – ее заняла наша коммуно-патриотическая словесность, беззаветно – и, как мы видим, безответно – обличающая антинародные реформы, либералов у власти и устроенный этими самыми либералами оккупационный режим. Горячатся наши оппозиционеры всерьез, и можно предположить, что кто-то из них готов был бы за свои убеждения заплатить неволей или отлучением от печатного станка, но… Власть отвечает им отнюдь не репрессиями, а невниманием и, хуже того, даже награды раздает безотносительно к мере преданности или, напротив, оппозиционности. Так что В. Распутин отмечен у нас не только званием Героя Социалистического Труда, но и премией Президента России, Василий Белов к списку своих Государственных премий прибавил еще и ту, что получена из рук Владимира Путина, а патриарх патриотических сил в литературе Сергей Михалков удостоен того же ордена «За заслуги перед Отечеством» 2-й степени, что и либералы Фазиль Искандер или Борис Васильев.
И это, будем объективны, делает нынешнюю оппозиционность чем-то сомнительным, а иногда и вовсе потешным, тем более что коммуно-патриотический «партизанский лагерь, раскинутый на Красной площади, – по авторитетному свидетельству Юрия Полякова, – неплохо обустроен и недурно снабжается, ибо среди “красных директоров”, красных партийных вождей и руководителей “красного пояса” есть щедрые люди, готовые жертвовать творцам, не пошедшим в услужение к “антинародному режиму”, с которым сами жертвователи общий язык давно нашли». К тому же и издатели, почувствовав коммерческий потенциал оппозиционной словесности, в особенности особо непримиримой, все охотнее тиражируют и Александра Зиновьева, и Александра Проханова, и Сергея Кара-Мурзу, и даже Владимира Бушина. Поэтому старинную формулу «Дело свято, когда под ним струится кровь», нынешние острословы не зря, похоже, трансформировали в более соответствующую порядку вещей: «Дело свято, когда под ним струится злато», а это, что уж говорить, совсем иной коленкор.
И возникает вопрос: довольны ли лидеры сегодняшней «духовной оппозиции» этой ситуацией равноудаленности или, если угодно, равноприближенности – как к власти, так и к финансовым потокам? Ответ очевиден: нет, не довольны, так как бьются они не за свое равенство с либералами, а за свою победу над ними, за собственное безраздельное доминирование и в культуре, и в глазах власть предержащих. А для этого все средства хороши: от привычного шантажа звучной фразой до готовности дипломатично поступиться тактикой, чтобы добиться стратегического преимущества. Поэтому, – выражает свое глубокое убеждение уже процитировнный выше главный редактор «Литературной газеты» Юрий Поляков, – «патриотическая творческая интеллигенция, особенно московская, должна свернуть свой партизанский лагерь и стать легальным участником культурно-политической жизни страны, прежде всего для того, чтобы представлять интересы “молчаливого большинства”, материально и морально пострадавшего от реформ».
См. АНДЕГРАУНД; АПАРТЕИД В ЛИТЕРАТУРЕ; ГРАЖДАНСКАЯ ВОЙНА В ЛИТЕРАТУРЕ; ПАТРИОТЫ И ДЕМОКРАТЫ В ЛИТЕРАТУРЕ; ПОЛИТИКА ЛИТЕРАТУРНАЯ; РАДИКАЛИЗМ ХУДОЖЕСТВЕННЫЙ
П
ПАЛИНДРОМ
Одна из разновидностей комбинаторного письма или, если угодно, визуальной поэзии, представляющая собой «перевертень», «обратимый текст» (С. Бирюков) или, как сформулировал Михаил Гаспаров в «Краткой литературной энциклопедии» (М., 1968), «фразу или стих, которые могут читаться (по буквам или по слогам) спереди назад и сзади наперед, при этом сохраняется удовлетворительный смысл».
Как форма игровой или обрядовой поэзии палиндром известен с глубокой древности, причем, по характеристике Юрия Лотмана, «текст при “нормальном” чтении отождествляется с “открытой”, а при обратном – с эзотерической сферой культуры. Показательно использование палиндромов в заклинаниях, магических формулах, надписях на воротах и на могилах, т. е. в пограничных и магически активных местах культурного пространства. ‹…› Зеркальный механизм ‹…› имеет столь широкое распространение ‹…›, что его можно назвать универсальным, охватывающим молекулярный уровень и общую структуру вселенной».
В русской классической поэзии эта форма встречается лишь изредка: «Я иду с мечем судия» (Г. Державин), «А роза упала на лапу Азора» (А. Фет). Зато в эпоху первого русского модернизма палиндром переживает новое рождение. «Перевертень» В. Хлебникова (1913):
Кони, топот, инок
Но не речь, а черен он
Идем молод, долом меди
Чин зван, мечем навзничь
Голод, чем меч долог? —
став первым стихотворением в русской поэзии, целиком составленным из строк-палиндромов, и его же поэма «Разин» (1920) заставили взглянуть на «рачьи стихи», так их называли еще в XVII–XVIII веках, не только как на невинную забаву, близкую шарадам и ребусам, но и как на инновационный художественный прием. Возникла теория русского палиндрома, разделяющая «строгий стиль» (точный буквенный) и палиндромы, написанные с «поправкой на произношение»: («Церковь гуденья недуг в окрест» у И. Сельвинского; «Лидер – бедолага – Ладе бредил» у Н. Ладыгина). Заговорили о «пантограммах» и «панторифмах» (см., например, «На-ко пей, кучер Нил, на копейку чернил»), появились поэты, либо исключительно работающие в палиндромной технике (Н. Ладыгин, А. Бубнов), либо уделяющие ей значительную долю своего внимания (Д. Авалиани, В. Гершуни, М. Крепс, С. Сигей и др.).
Деятельность этих авторов в годы Советской власти не преследовалась, но и не поощрялась. Поэтому неудивительно, что в последние десять – пятнадцать лет «после длительного запрета на публикацию, – как пишет Сергей Бирюков, – обратимые тексты выплеснулись даже на страницы ежедневных газет». 12.12.1991 в 16 часов 61 минуту в театральном подвале возле Курского вокзала в Москве состоялся первый Фестиваль русского палиндрома, организованный Андреем Белашкиным и Бонифацием (Г. Лукомниковым). В начале 1992 года они же организовали научную конференцию. В 1992 году курский поэт Александр Бубнов создал клуб палиндромистов и палиндроманов (по аналогии с клубами самодеятельной песни) и начал выпускать небольшую газету «Амфирифма». Позднее поэт из Тулы В. Рыбинский выпускал газеты «Амфирифма-библио» и «Кубики букв». В 1999 году поэтесса Елена Кацюба издала «Первый палиндромический словарь современного русского языка», где 8 000 слов делают невероятные кульбиты формосмысла. В 2000 году