», и такие диковинные понятия как «консервативная революция» (по версии, скажем, Александра Дугина или Юрия Мамлеева), а также заставляя – ну, например, Александра Иванова – говорить о сращении несовместимых, казалось бы, «почвеннических и леворадикальных идей», сводя в рамках общих публичных акций Вячеслава Курицына и Александра Проханова и на печатную и сетевую поверхность выбрасывая совсем уж странных субъектов «с Лениным в башке и с Талмудом в руке». «Зрелище, прямо скажем, не самое вдохновляющее, – рассуждает о такого рода субъектах Иван Измайлов, – но все-таки более пристойное, нежели сытый и самодовольный обыватель или трусливый транслятор общечеловеческих ценностей».
О степени пристойности можно, разумеется, поспорить, но адресат радикальных атак в процитированной выше фразе указан верно. Вызывая на поединок либо политическую власть, либо художественный канон, радикалы на самом-то деле всегда метят в обывателей, в публику: мол, «вам, гагарам, недоступно наслажденье битвой жизни». В этом смысле радикалу несравненно больше, чем консерваторам, «нужна, – по словам Дмитрия Десятерика, – аудитория, желательно живая и здоровая, ибо он – человек играющий. ‹…› Когда испугались, рассмеялись, разозлились по-настоящему, игру можно считать удавшейся».
И действительно, ради того, чтобы игра удалась, «максималисты, дикари и агрессоры» – как называет радикалов Всеволод Фурцев – готовы рисковать и репутацией, и собственным благополучием (наиболее выразительный здесь пример Эдуарда Лимонова – отнюдь не исключение). А также сбиваться в стаи, что тоже вроде бы странно для людей, демонстративно идущих порознь, но что постоянно подтверждается созданием организаций типа хоть Национал-большевистской партии, хоть Союза революционных писателей, хоть Фиолетового Интернационала, группы «Э.Т.И» (Экспроприация территории искусства) или Революционного гомосексуалистского фронта. Так, вне всякого сомнения, легче привлечь к себе рассеянное внимание средств массовой информации, стать, как и мечтается радикалам, притчей на устах у всех. И легче навязать публике свой символ веры, доказать, что «именно крайности ‹…›создают природу, ведь и сама жизнь – патология, отклонение от мертвой Нормы» (Сергей Шаргунов), а «плата за недостаточный радикализм – творческая импотенция. Сильные, красивые и адекватные вещи делают исключительно экстремисты» (Андрей Смирнов).
И обыватель, тот самый трусливый ретранслятор общечеловеческих ценностей, которого так агрессивно презирают и которого одновременно так хотят втянуть в свою игру радикалы, готов был бы принять эти слова на веру. Особенно, когда ему сообщают, что «искусство – это то же самое, что игра, помогающая “слить агрессию” или реализовать какие-то другие “подрывные” процессы души. Это мощное орудие сублимации, поскольку оно создает мир искусственный, виртуальный, а значит, и безопасный» (Псой Короленко). Но вот беда: в кругу наших радикалов достаточно ярких личностей, но, за считанными исключениями, почти нет – по крайней мере, пока – сильных художников, и говоря, например, об Алине Витухновской, Евгении Дебрянской, Александре Бренере, Дмитрии Пименове, Алексее Цветкове-младшем, других литераторах этого плана, обычно обсуждают их имидж и их артистическую жестикуляцию, но никак не их тексты, значение которых темно иль ничтожно. Тем не менее, – как замечает Александр Агеев, – «среда эта постоянно самовоспроизводится, и туда со страшной силой тянет литераторов – особенно, среднедаровитых. Движет ими великий соблазн творить не тексты, а историю, а поскольку на дворе у нас очередной рубеж веков, то есть традиционное время сближения “литературы и революции”, ужо начитаемся…»
См. АКЦИОНИЗМ ХУДОЖЕСТВЕННЫЙ; АЛЬТЕРНАТИВНАЯ ЛИТЕРАТУРА; НОРМА ЛИТЕРАТУРНАЯ; ПРОВОКАЦИЯ ХУДОЖЕСТВЕННАЯ; ШОК В ЛИТЕРАТУРЕ; ЭКСТРЕМАЛЬНОЕ, ЭКСТРИМ В ЛИТЕРАТУРЕ
РАСКРУТКА В ЛИТЕРАТУРЕ
Этому, – как замечает Владимир Новиков, – «существительному небезупречного происхождения и значения» всего лет пятнадцать от роду. Советская эпоха в нем не нуждалась. Что и понятно: в условиях тотального дефицита автор удачной журнальной повести или яркой стихотворной подборки мог действительно – без каких бы то ни было дополнительных усилий, без какой бы то ни было рекламы – проснуться знаменитым. Его начинали читать. И не просто читать, но и отыскивать каждую новую его строку, каждую «смелую» публикацию не только на страницах «Нового мира» или «Юности», но и в «Кодрах», в «Севере», в «Литературной Грузии», среди продукции Кемеровского, предположим, издательства.
С писателями, которым власть по какой-либо причине покровительствовала, было по-другому. Но тоже просто: достаточно было включить то или иное имя в школьную и/или вузовскую программу, в рекомендательные списки для сети партийного просвещения, и оно автоматически становилось известным – от Москвы до самых до окраин. Что же касается тиражей, то скромной пометки в сводном тематическом плане: «Рекомендовано для массовых библиотек» хватало, чтобы распределить по стране и десятки, и сотни тысяч экземпляров книг не только таких всенародных любимцев, как Анатолий Иванов или Валентин Пикуль, но и вполне пресных, неудобочитаемых Сергея Сартакова или Юрия Грибова.
Поэтому если кого и раскручивали, то только на бабки. И только уголовники, из жаргона которых, собственно, и пришло к нам это слово, оказавшееся совершенно незаменимым, когда обнаружилось, что авторов на Руси едва ли не больше, чем читателей, способных запомнить их имена, когда система оповещения о тех или иных литературных событиях рассыпалась в прах, зато от книг стали буквально ломиться магазинные и лотошные прилавки.
И писатели, и читатели оказались к этому не готовы. Писатели – потому что вдруг почувствовали себя не субъектом литературного процесса, а почти бесправным предметом купли-продажи, в продвижение которого на рынок могут вложить деньги, а могут ведь и не вкладывать. Совсем как актеры, которым могут дать главную роль в козырном спектакле, а могут так всю жизнь и держать на «кушать подано». А читатели… За вычетом исчезающе малого квалифицированного меньшинства, они либо остались при именах, знакомых им по старой, еще доперестроечной памяти, либо превратились в объект рыночного манипулирования, пали, как обычно говорят, жертвою тотальной, ураганной рекламы.
Реклама, впрочем, важная, но отнюдь не единственная и – в российских условиях – далеко не главная составная часть того, что называют раскруткой. Вот, например, прозаик Александр Потемкин – его романы рекламируют в газетах, в метро, билбордами, уличными растяжками, и где же успех, где слава и рекордные тиражи?… Они у других, у тех, к чьим книгам был действительно применен хорошо продуманный и, как правило, хорошо профинансированный комплекс мер по увеличению количества продаж. И меры эти многоразличны: от создания привлекательного имиджа того или иного автора, а иногда даже и легенды о нем, до «засвечивания в телевизоре», когда раскручиваемый писатель из передачи «Как стать миллионером» без паузы перекочевывает в «Воскресный вечер с Владимиром Соловьевым» и наоборот. От организации (либо умелой эксплуатации само собой случившихся) литературных и/или политических скандалов до договоренности с книготорговцами о том, чтобы продвигаемая книга была размещена в наиболее выгодной части магазинного пространства, сопровождена указанием на то, что именно она – чемпион по продажам, и т. д. и т. п.
Последний прием, кстати сказать, из наиболее эффективных. Ведь ясно же, что книгу, занявшую на магазинном стеллаже место подле плинтуса, обнаружит только очень уж настырный человек, как ясно и то, что от приобретения книги, удачно оформленной, то есть точно позиционированной, и умело подсовываемой на глаза, почти невозможно удержаться даже и разборчивому вроде бы покупателю. Поэтому немецкая исследовательница Зигфрид Леффлер и причисляет к «незримым новым дирижерам книжного рынка», наряду с литературными агентами (которых в России пока почти что нет) и издателями, еще и «руководителей закупочных отделов крупных сетей книжных магазинов. Они тоже обладают правом определять, что будут читать, поскольку при закупке и размещении книг на прилавках самолично решают, какие названия книг в магазинах попадутся на глаза потребителю». Иными словами, – продолжает З. Леффлер, – «главной фигурой является книготорговец-женщина» и соответственно «нужно, чтобы эта женщина-книготорговец приняла и купила книгу, правильно расположила ее в магазине и наилучшим образом рекомендовала ее неискушенным покупателям. А ведь статистически доказано, что любимыми книгами женщины-книготорговца являются исторические романы, любовные повествования и детективная литература. То есть для книг “на продажу” важно стать любимой книгой женщины-книготорговца и быть рекомендованной ею».
И еще одно важное обстоятельство, необходимое для верного понимания того, как действует этот, – по словам Вл. Новикова, – «основной метод коммерческого тоталитаризма». Тем и хороша раскрутка, что, будучи умело запущенной и правильно профинансированной – по крайней мере, на первоначальном этапе, – она набирает собственную инерцию и даже своих врагов и вообще людей, которых трудно заподозрить в корыстных интересах, незаметно (для этих людей) превращая их в своих добровольных агентов и доброхотных операторов. Классическим примером может служить история с романом Александра Проханова «Господин Гексоген», когда успех и романисту, и его издателю Александру Иванову принесли отнюдь не только журналисты «Независимой газеты» Бориса Березовского, но и все, кто – абсолютно независимо друг от друга и по совершенно разным мотивам – возликовал или, наоборот, вознегодовал, то есть обеспечил правильно спланированной акции достойное PR-сопровождение. Есть и другой пример, посвежее: роман Оксаны Робски «Casual» – отнюдь не самое удачное и тем более отнюдь не первое у нас повествование о жизни «новых русских», их жен и любовниц. Но первое, которое стали грамотно и, похоже, не экономя, раскручивать: дали, что для России почти беспрецедентно, имиджевую рекламу в новостных программах федеральных телеканалов, подключили книготорговцев, а затем уж в дело вступили не только литературные журналисты (которым еще можно, да и то с натяжкой приписать корыстный интерес), но и вполне респектабельные и, вне всякого сомнения, независимые критики. Первое обеспечило никому не известной авторице солидные продажи и соответственно тиражи, а второе – статус явления, которое не только можно, но и нужно анализировать. Так что не за горами, надо думать, и посвященная Оксане Робски международная научная конференция – подобная той, какую в 2001 году устроили в Сорбонне Александре Марининой.