Тревожит сонных молдаван.
А. С. Пушкин. «Из письма к Гнедичу»
После почти четырехмесячного пребывания в Каменке Пушкин вернулся в марте 1821 года в Кишинев.
Он оказался здесь свидетелем происшествий, «которые, - считал он, - будут иметь следствия, важные не только для нашего края, но и для всей Европы».
В ту пору южную Европу потрясали революционные взрывы: движение карбонариев в Италии, неаполитанская революция во главе с генералом Пепе, казнь вождя испанских революционеров благородного Риэго. Байрон готовился стать в ряды греков, восставших против турецкого ига, и погиб в этой борьбе.
Гнет самодержавия и реакции и в России вызвал подъем освободительного движения, родились и набирали силу тайные общества.
Греция, под руководством Александра Ипсиланти, подняла тогда восстание против Турции и провозгласила свою свободу. События эти привлекли к себе серьезное внимание Пушкина, и он сразу же сообщил о них большим письмом В. Л. Давыдову в Каменку.
Одновременно направил ему стихотворное послание, в котором тепло вспоминал проведенные в Каменке дни:
Тебя, Раевских и Орлова,
И память Каменки любя,
Хочу сказать тебе два слова
Про Кишинев и про себя.
Эти «два слова» касались атеистических воззрений Пушкина, косвенно связанных им с неаполитанской революцией.
В те дни генерал Инзов говел, и Пушкин, в качестве его подчиненного, тоже обязан был раз в год говеть, исповедоваться, причащаться. Атеист в душе, Пушкин иронизировал по поводу навязанных ему начальником церковных обрядов:
Я стал умен, я лицемерю -
Пощусь, молюсь и твердо верю,
Что бог простит мои грехи,
Как государь мои стихи.
Говеет Инзов, и намедни
Я променял парнасски бредни
И лиру, грешный дар судьбы,
На часослов и на обедни,
Да на сушеные грибы.
Однако ж гордый мой рассудок
Мое раскаянье бранит...
Пушкин предпочел бы причащаться - вместо символической «крови Христовой» - не смешанным с водою молдавским вином, а лафитом или кло-де-вужо из Давыдовских погребов. А самое понятие эвхаристии - церковного обряда причащения - он переосмысливает и применяет к ожидаемой революции:
Вот эвхаристия другая,
Когда и ты, и милый брат,
Перед камином надевая
Демократический халат,
Спасенья чашу наполняли
Беспенной, мерзлою струей,
И на здоровье тех и той
До дна, до капли выпивали!..
Но те в Неаполе шалят,
А та едва ли там воскреснет...
Народы тишины хотят,
И долго их ярем не треснет.
Ужель надежды луч исчез?
Но нет, мы счастьем насладимся,
Кровавой чаши причастимся -
И я скажу: Христос воскрес.
О «кровавой чаше» революции мечтал Пушкин... Те, подчеркнутые им в стихотворении, - это итальянские карбонарии, та - политическая свобода.
* * *
Обстановка, в которой оказался в Кишиневе автор «Вольности» и «Деревни», не привела его к изоляции и исправлению, на что рассчитывал Александр I. Наоборот, все здесь питало и укрепляло революционные настроения поэта.
Всюду - на улицах и площадях, при встречах с друзьями и за обеденным столом у наместника - Пушкин готов был доказывать, что «тот подлец, кто не желает перемены правительства в России».
На обеде у генерала Д. К. Бологовского, участника заговора против Павла I, Пушкин предложил тост за здоровье хозяина, потому что «сегодня 11 марта», - в этот день в 1801 году был убит император.
За столом у Инзова Пушкин так высказался по поводу революционных событий в Европе: «Прежде народы восставали один против другого, теперь король неаполитанский воюет с народом, прусский воюет с народом, испанский - тоже; нетрудно расчесть, чья сторона возьмет верх!..»
Глубокое молчание наступило после столь откровенно и смело высказанных Пушкиным мыслей. Оно продолжалось несколько минут - Инзов отвлек внимание гостей к другой теме.
Весной 1821 года в Греции вспыхнуло восстание против турецкого владычества за национальную свободу. Это событие глубоко взволновало Пушкина.
На вечере у одной гречанки зашел разговор о греческом восстании, и Пушкин записал в своем кишиневском дневнике: «...между пятью греками я один говорил как грек: все отчаивались в успехе предприятия этерии (греческой национально-революционной организации. - А. Г.). Я твердо уверен, что Греция восторжествует, а 25 000 000 турков оставят цветущую страну Эллады законным наследникам Гомера и Фемистокла...»
События греческого восстания воодушевляли поэта, он славит героизм восставших:
Гречанка верная! не плачь, - он пал героем!
Свинец врага в его вонзился грудь.
Не плачь - не ты ль ему сама пред первым боем
Назначила кровавой чести путь?
Тогда, тяжелую предчувствуя разлуку,
Супруг тебе простер торжественную руку,
Младенца своего в слезах благословил,
Но знамя черное свободой восшумело,
Как Аристогитон, он миртом меч обвил,
Он в сечу ринулся - и падши совершил
Великое, святое дело.
Вспоминая жившего в VI веке до нашей эры юношу Аристогитона, обвившего миртом скрытый кинжал и заколовшего им афинского тирана Гиппорха, Пушкин и сам стремился принять участие в греческом восстании против турок, когда писал:
Война! Подъяты наконец,
Шумят знамена бранной чести!
Увижу кровь, увижу праздник мести;
Засвищет вкруг меня губительный свинец.
И сколько сильных впечатлений
Для жаждущей души моей...
9 апреля 1821 года Пушкин встретился с главою Южного тайного общества и тогда же записал в дневнике: «Утро провел я с Пестелем; умный человек во всем смысле этого слова. «Сердцем я материалист, - говорит он, - но мой разум этому противится». Мы с ним имели разговор метафизический, политический, нравственный и проч. Он один из самых оригинальных умов, которых я знаю...»
Вскоре Пестель сам навестил Пушкина в день его рождения. Поэт жил тогда уже не в заезжем доме Наумова, а у Инзова, который предложил ему, после возвращения из Каменки, поселиться в нижнем этаже своего дома вместе с другими подчиненными ему.
В комнате поэта Пестель увидел большой стол у окна, на котором разбросаны были бумаги и книги, диван и несколько стульев у голубых стен. Окна выходили в сад, где среди клумб разгуливали пернатые разных пород, до которых Инзов был большой охотник: павлины, журавли/индейки, куры. По утрам наместник сам кормил их пшеничным зерном...
* * *
В марте 1821 года Пушкин написал одно из самых сильных своих революционных стихотворений - «Кинжал»:
Лемносский бог тебя сковал
Для рук бессмертной Немезиды,
Свободы тайный страж, карающий кинжал,
Последний судия позора и обиды.
Где Зевса гром молчит, где дремлет меч закона,
Свершитель ты проклятий и надежд,
Ты кроешься под сенью трона,
Под блеском празничных одежд.
Как адский луч, как молния богов,
Немое лезвие злодею в очи блещет,
И, озираясь, он трепещет
Среди своих пиров.
Везде его найдет удар нежданный твой:
На суше, на морях, во храме, под шатрами,
За потаенными замками,
На ложе сна, в семье родной.
На создание стихотворения «Кинжал» Пушкина вдохновил греческий миф о Гефесе, сыне Юпитера и Юноны, сброшенном отцом с Олимпа на остров Лемнос в Эгейском море. При падении Гефес охромел, стал кузнецом. Пушкин назвал его в стихотворении «лемносским богом».
Тема революционного действия и возмездия тиранам, видимо, глубоко владела тогда Пушкиным.
Через много лет, описывая в десятой главе «Евгения Онегина» декабристские «сходки», Пушкин снова вспоминает кинжал, но уже с определенной «надписью», с определенным адресом:
Меланхолический Якушкин,
Казалось, молча обнажал
Цареубийственный кинжал...
Стихотворение «Кинжал» широко распространилось по России в списках, ходивших наряду с «Вольностью», «Деревней»...
* * *
Вольные мысли Пушкина и несдержанные выражения смущали добрейшего Инзова. Он сердцем привязался к Пушкину, читал, надо полагать, и стихотворение «Кинжал» и делал все возможное, чтобы защитить поэта от неминуемых осложнений.
В апреле 1821 года Инзов получил неожиданный запрос из Коллегии иностранных дел от И. А. Каподистрия о поведении и службе «молодого Пушкина»: повинуется ли он теперь слушанию от природы доброго сердца или порывам необузданного и вредного воображения?
Инзов, защищая поэта, ответил в тон: «Пушкин, живя в одном со мной доме, ведет себя хорошо и при настоящих смутных обстоятельствах не оказывает никакого участия в сих делах. Я занял его переводом на российский язык составленных по-французски молдавских законов и тем, равно другими упражнениями по службе, отнимаю способы к праздности. Он, побуждаясь тем же духом, коим исполнены все парнасские жители к ревностному подражанию некоторым писателям, в разговоре со мною обнаруживает иногда пиитические мысли. Но я уверен, что лета и время образумят его в сем случае и опытом заставят признать неосновательность умозаключений, посеянных чтением вредных сочинений и принятыми правилами нынешнего столетия».
* * *
Годы ссылки были годами творческого роста Пушкина.
Реальная действительность ощутимо вторгалась тогда в общественную жизнь России. И в позднейшей заметке, «О причинах, замедливших ход нашей словесности», Пушкин четко указал, что «просвещение века требует важных предметов размышления для пищи умов, которые уже не могут довольствоваться блестящими играми воображения и гармонии...».
Обращаясь к П. Я. Чаадаеву, Пушкин радуется, что, «оставив шумный круг безумцев молодых», он в изгнании своем о них не жалеет: