Я новым для меня желанием томим:
Желаю славы я, чтоб именем моим
Твой слух был поражен всечасно, чтоб ты мною
Окружена была, чтоб громкою молвою
Всё, всё вокруг тебя звучало обо мне,
Чтоб, гласу верному внимая в тишине,
Ты помнила мои последние моленья
В саду, во тьме ночной, в минуту разлученья.
Поэт подавлен, мрачен. В Петербурге распространилась даже молва, будто Пушкин застрелился. Находившаяся в Одессе Вяземская опровергла ложный слух в письме к мужу.
* * *
Пушкин собирается в путь. Получает от Вяземской 1260 рублей, задолженных ему ее мужем, раскрывает окно своей комнаты, зовет извозчиков, расплачивается с ними за свои поездки. В течение трех дней веселится с моряками на кораблях в порту. 20 июля присутствует на представлении оперы Россини «Турок из Италии». Получает из канцелярии Воронцова 150 рублей жалованья, занимает у Вяземской 600 рублей и со своим дядькою Никитою Тимофеевичем Козловым направляется из одесской ссылки в михайловское изгнание.
Воронцова дарит Пушкину на память свой портрет в золотом медальоне и кольцо - «талисман» - с сердоликовым восьмиугольным камнем и надписью на древнееврейском языке: «Симха, сын почтенного рабби Иосифа... да будет благословенною его память»...
Это кольцо Пушкин бережно хранил потом.
* * *
Какова же была официальная причина настойчивых требований Воронцова удалить Пушкина?
Пущин писал в позднейших воспоминаниях: «Пушкин сам не знал настоящим образом причины своего удаления в деревню; он приписывал удаление из Одессы козням графа Воронцова из ревности; думал даже, что тут могли действовать некоторые смелые его бумаги по службе, эпиграммы на управление и неосторожные частные его разговоры о религии».
Конечно, ревность могла быть причиной враждебного отношения Воронцова к поэту. И Пушкину, конечно, принадлежит первое слово в оценке причин высылки его из Одессы в деревню.
Но, чтобы не ставить себя в смешное положение, Воронцову требовался официальный повод для удаления от него Пушкина. Таким поводом явилось перехваченное на почте письмо поэта, отправленное весною 1824 года из Одессы кому-то из друзей - видимо, В. К. Кюхельбекеру. Пушкин писал в нем: «...читая Шекспира и Библию, святый дух иногда мне по сердцу, но предпочитаю Гёте и Шекспира. - Ты хочешь знать, что я делаю - пишу пестрые строфы романтической поэмы и беру уроки чистого афеизма. Здесь англичанин, глухой философ, единственный умный афей, которого я еще встретил. Он исписал листов 1000, чтобы доказать, gu’il пе peut exister d’etre intelligent greateur et regulateur6, мимоходом уничтожая слабые доказательства бессмертия души. Система не столь утешительная, как обыкновенно думают, но к несчастью более всего правдоподобная».
Афей - англичанин, о котором писал Пушкин, - был доктор В. Гутчинсон, домашний врач Воронцова.
Безбожие приравнивалось к преступлению. Такова была официальная причина удаления Пушкина из Одессы в Михайловское.
* * *
Одесский сослуживец и приятель Пушкина И. П. Липранди смотрел на отъезд поэта как на событие, самое счастливое в его жизни: ибо вслед за его выездом, в 1824 году, в Одессе поселился князь С. Г. Волконский, женившийся на М. Н. Раевской; приехали будущие декабристы; из Петербурга прибыл делегатом Северного тайного общества состоявший при гвардейском генеральном штабе Корнилович; из армии приехали генерал-интендантю шневский, полковник Пестель, Аврамов, Бурцев и другие.
Все они посещали Волконского, «и Пушкин, с мрачно-ожесточенным духом... легко мог невинно сделаться жертвой».
Перед отъездом Пушкин обращается к морю. С ним поэт страстно прощается, и в прощание это вкладывает все, что волнует его в минуты расставания. Он вспоминает прогулки по морскому берегу с обаятельной «принцессой Бельветриль» - Воронцовой, неосуществившийся побег из России в Константинополь:
Прощай, свободная стихия!
В последний раз передо мной
Ты катишь волны голубые
И блещешь гордою красой.
Как друга ропот заунывный,
Как зов его в прощальный час,
Твой грустный шум, твой шум призывный
Услышал я в последний раз.
Моей души предел желанный!
Как часто по брегам твоим
Бродил я тихий и туманный,
Заветным умыслом томим!
Как я любил твои отзывы,
Глухие звуки, бездны глас
И тишину в вечерний час,
И своенравные порывы!
. . . . . . . . . . . . .
Не удалось навек оставить
Мне скучный, неподвижный брег,
Тебя восторгами поздравить
И по хребтам твоим направить
Мой поэтический побег.
...Я был окован;
Вотще рвалась душа моя;
Могучей страстью очарован,
У берегов остался я.
Дальше следовали три стиха, которые при жизни Пушкина не могли быть напечатаны:
Судьба земли повсюду та же:
Где капля блага, там на страже
Уж просвещенье иль тиран.
И последние строфы - прощание с Одессой перед отправкой в михайловское изгнание:
Прощай же, море! Не забуду
Твоей торжественной красы
И долго, долго слышать буду
Твой гул в вечерние часы.
В леса, в пустыни молчаливы
Перенесу, тобою полн,
Твои скалы, твои заливы,
И блеск, и тень, и говор волн.
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
МИХАЙЛОВСКОЕ
1824-1825
Ссылочный невольник
Но злобно мной играет счастье:
Давно без крова я ношусь,
Куда подует самовластье;
Усну, не знаю, где проснусь.
Всегда гоним, теперь в изгнанье
Влачу закованные дни.
А. С. Пушкин. «К Языкову»
В самом мрачном настроении Пушкин приехал 9 августа 1824 года из Одессы в Михайловское: шел пятый год его ссылки.
«Бесчеловечным убийством» назвал П. А. Вяземский ссылку поэта в глухую деревню, «...постигают ли те, которые вовлекли власть в эту меру, что есть ссылка в деревне на Руси? - спрашивал он. - Должно точно быть богатырем духовным, чтобы устоять против этой пытки. Страшусь за Пушкина!»
«И был печален мой приезд», - вспоминал Пушкин свое появление в Михайловском:
...я еще
Был молод, но уже судьба и страсти
Меня борьбой неравной истомили.
. . . . . . . . . . . . . . . . .
Утрачена в бесплодных испытаньях
Была моя неопытная младость,
И бурные кипели в сердце чувства
И ненависть и грезы мести бледной...
Направляясь в Михайловское, Пушкин обязан был явиться к псковскому губернатору Б. А. Адеркасу. Он пренебрег этим, и его сразу же вызвали в Псков, где он вынужден был дать унизительное обязательство «жить безотлучно в поместий родителя своего, вести себя благонравно, не заниматься никакими неприличными сочинениями и суждениями, предосудительными и вредными общественной жизни и не распространять оных никуда».
Над поэтом учрежден был сыскной надзор. Первым «опекуном» к нему приставили помещика И. М. Рокотова, но Пушкин сказал, что он когданибудь его выбросит в окошко. Рокотов не стал дожидаться такого конца и отрекся от опекунства. «Полное смотрение» за сыном принял на себя отец, Сергей Львович. Духовным опекуном Пушкина назначен был хитрый монах Святогорского монастыря Иона.
* * *
Ольга Сергеевна Пушкина, сестра поэта. С рисунка неизвестного художника. 1833 г.
Усадьба Пушкиных в Михайловском. Фотография.
«Изгнанья темным уголком» назвал Пушкин Михайловское, приглашая Языкова навестить его в новой ссылке.
Дома он застал отца, мать, сестру, брата, Арину Родионовну, много дворовых - 29 человек, - но поселился в домике няни, в горнице возле крыльца, с окном во двор. Обставлена была небольшая его комната скромно: кровать с пологом, небольшой письменный стол, диван, шкаф с книгами. Везде лежали исписанные листы бумаги, валялись обкусанные, обожженные кусочки гусиных перьев. Вход в комнату шел прямо из передней, дверь против нее вела в комнату Арины Родионовны...
В конце октября отношения Пушкина с отцом испортились. Между ними произошла крупная ссора. В письме к Жуковскому он сообщил, что Сергей Львович напуган его ссылкою и беспрестанно твердит, что его са. мого ожидает та же участь.
Вскоре отец и мать Пушкина покинули Михайловское, уехали в Петербург, и он попросил следовавшего за ними брата сообщить Жуковскому, что недоразумения его с отцом благополучно окончились.
С отъездом родителей большой михайловский дом опустел. Пушкин избавился от отцовской опеки, но не избавился от неволи.
Постепенно жизнь входила в норму. 9 декабря Пушкин пишет одному из одесских приятелей: «Буря, кажется, успокоилась, осмеливаюсь выглянуть из моего гнезда и подать вам голос... Вот уже 4 месяца, как нахожусь я в глухой деревне - скучно, да нечего делать; здесь нет ни моря, ни неба полудня, ни итальянской оперы. Но зато нет - ни саранчи, ни милордов Уоронцовых. Уединение мое совершенно - праздность торжественна. Соседей около меня мало, я знаком только с одним семейством (П. А. Осиповой в Тригорском. - А. Г.)... - целый день верхом - вечером слушаю сказки моей няни, оригинала няни Татьяны... она единственная моя подруга - и с нею только мне не скучно...»
И в четвертой песне «Онегина» поясняет, как душевно и поэтически близка ему Арина Родионовна:
Но я плоды моих мечтаний
И гармонических затей
Читаю только старой няне,
Подруге юности моей...
Неожиданно пришло душевное, радостное письмо от Дельвига, которое так ободрило Пушкина:
«Великий Пушкин, маленькое дитя! Иди, как шел, то есть делай, что хочешь; но не сердись на меры людей и без тебя довольно напуганных! Общее мнение для тебя существует и хорошо мстит. Я не видел ни одного порядочного человека, который бы не бранил за тебя Воронцова, на которого все шишки упали... Никто из писателей русских не поворачивал так каменными сердцами нашими, как ты. Чего тебе недостает? Маленького снисхождения к слабым. Не дразни их год или два, бога ради! Употреби получше время твоего изгнания...»