Как он, неутомим и тверд,
И памятью, как он, незлобен.
Иллюзии эти дорого обошлись Пушкину - даже в близких поэту кругах их сочли изменой прежним убеждениям поэта.
Пушкин ответил на это позже новыми стансами - «Друзьям»:
Нет, я не льстец, когда царю
Хвалу свободную слагаю:
Я смело чувства выражаю,
Языком сердца говорю.
. . . . . . . . . . . . .
Я льстец! Нет, братья: льстец лукав,
Он горе на царя накличет,
Он из его державных прав
Одну лишь милость ограничит.
Он скажет: презирай народ,
Глуши природы голос нежный.
Он скажет: просвещенья плод -
Разврат и некий дух мятежный.
Беда стране, где раб и льстец
Одни приближены к престолу,
А небом избранный певец
Молчит, потупя очи долу.
Стихи эти Пушкин направил Николаю I. Бенкендорф сообщил поэту, что «его величество совершенно доволен» стихотворением, но положил на нем резолюцию: «Это можно распространять, но нельзя печатать».
Царь понял, что три последние четверостишия заключают в себе целую политическую программу: противопоставляя себя льстецам, Пушкин проповедует защиту народных прав и просвещения, свободное выражение мнения...
В первую годовщину казни декабристов, стремясь выразить свое сочувствие, преданность и верность делу декабристов, Пушкин создает стихотворение «Арион». В основу его он положил миф о спасении дельфином греческого поэта и музыканта Ариона, прикрыв таким образом политический смысл стихотворения:
Нас было много на челне;
Иные парус напрягали,
Другие дружно упирали
В глубь мощны весла. В тишине
На руль склонясь, наш кормщик умный
В молчанье правил грузный челн;
А я - беспечной веры полн, -
Пловцам я пел... Вдруг лоно волн
Измял с налету вихорь шумный...
Погиб и кормщик и пловец! -
Лишь я, таинственный певец,
На берег выброшен грозою,
Я гимны прежние пою
И ризу влажную мою
Сушу на солнце под скалою.
* * *
Значительное общественное место в пушкинскую пору занимал в Москве салон «царицы муз и красоты» Зинаиды Волконской на Тверской, 14, у нынешней площади Пушкина. Построенный выдающимся русским зодчим М. Ф. Казаковым, но совершенно изменивший уже свой внешний и внутренний облик, дом ее сохранился до наших дней. Картины лучших мастеров, живописные плафоны и античные статуи украшали комнаты салона. В театральном зале, на фронтоне сцены, искусно была выведена латинская надпись: «Смеясь, высказывать истину». По сторонам висели портреты Мольера и известного итальянского композитора Чимарозы, служившего в конце XVIII века при русском императорском дворе.
В этом «римском палаццо у Тверских ворот», писал П. А. Вяземский, «соединялись представители большого света, сановники и красавицы, молодежь и возраст зрелый, люди умственного труда, профессора, писатели, журналисты, поэты, художники. Все в этом доме носило отпечаток служения искусству и мысли. Бывали в нем чтения, концерты, дилетантами и любительницами представления итальянских опер. Посреди артистов и во главе их стояла сама хозяйка дома...».
В квартиру Волконской вела широкая беломраморная лестница, и по ней не раз поднимался Пушкин. Оказавшись после ссылки в Москве, он встречался здесь с друзьями - Вяземским, Дельвигом, Баратынским.
Когда Пушкин впервые появился в салоне, Зинаида Волконская, приветствуя поэта, пропела своим звучным контральто романс на слова пушкинской элегии «Погасло дневное светило».
Шуми, шуми, послушное ветрило,
Волнуйся подо мной, угрюмый океан...
Пушкин преподнес хозяйке салона поэму «Цыганы» и стихи:
Среди рассеянной Москвы,
При толках виста и бостона,
При бальном лепете молвы
Ты любишь игры Аполлона.
Царица муз и красоты,
Рукою нежной держишь ты
Волшебный скипетр вдохновений,
И над задумчивым челом,
Двойным увенчанным венком,
И вьется и пылает гений.
Певца, плененного тобой,
Не отвергай смиренной дани,
Внемли с улыбкой голос мой,
Как мимоездом Каталани
Цыганке внемлет кочевой.
* * *
Салон 3. А. Волконской на Тверской. А. С. Пушкин слушает импровизации А. Мицкевича. С картины Г. Мясоедова.
В Москве Пушкин впервые встретился с великим польским поэтом Адамом Мицкевичем, отбывавшим сначала в Петербурге и Одессе, а затем в Москве ссылку за участие в нелегальном студенческом обществе. Два изгнанника встретились, как два брата. Поэзия сблизила их.
На известной позднейшей картине Мясоедова, изображающей салон Зинаиды Волконской мы видим среди гостей Пушкина и Мицкевича.
Польский поэт вдохновенно импровизирует, Пушкин взволнованно слушает его.
Миц кевич, писал П. А. Вяземский, «был не только великий поэт, но и великий импровизатор... Импровизированный стих его свободно и стремительно вырывался из уст его звучным и блестящим потоком. В импровизации его были мысль, чувство, картины и в высшей степени поэтические выражения. Можно было думать, что он вдохновенно читает наизусть поэму, им уже написанную. Для русских приятелей своих, не знавших по-польски, он иногда импровизировал по-французски, разумеется прозою, на заданную тему».
«На одной из таких импровизаций в Москве, - пишет один из друзей Мицкевича, - Пушкин, в честь которого давался тот вечер, сорвался с места и, ероша волосы, почти бегая по зале, воскликнул: «Quel genie! Quel feu svize! Que sui je aupres de lui?»11 - и, бросившись на шею Адама, сжал его и стал целовать, как брата... Тот вечер был началом взаимной дружбы между ними».
«Я с ним знаком, и мы часто видимся, - писал Мицкевич своему другу. - Пушкин почти ровесник мне... В беседе он очень остроумен и пылок, читал много и хорошо знает современную литературу; понятия его о поэзии - чистые и возвышенные. Он теперь написал трагедию «Борис Годунов»; я знаю несколько сцен ее в историческом роде, хорошо задуманных и с прекрасными частностями».
В прибавлении к посмертному собранию сочинений Мицкевича на французском языке приводится рассказ о том, как Пушкин, встретив на улице м ицкевича, посторонился и сказал:
- С дороги, двойка, туз идет!
- Козырная двойка туза бьет! - ответил Мицкевич.
Уже через много лет Пушкин тепло вспоминал свои московские встречи с Мицкевичем и их дружеские беседы:
. . . . . . . . . . . Нередко
Он говорил о временах грядущих,
Когда народы, распри позабыв,
В великую семью соединятся.
* * *
Коронационные празднества закончились. Прошли они безрадостно. Николай I покидал Москву в том же мрачном настроении, в каком приехал.
Уезжал и Бенкендорф. Пушкин, собираясь вернуться в Михайловское, просил разрешить ему поездку в Петербург. Шеф жандармов ответил, что «государь император не только не запрещает вам приезда в столицу, но предоставляет совершенно на вашу волю, с тем только, чтобы предварительно испрашивали разрешения чрез письмо».
Вернувшись в Михайловское, Пушкин снова и снова переживал яркие и волнующие впечатления двухмесячной московской жизни после шестилетнего заточения. Но будущее представлялось ему все же крайне неопределенным.
«...Злой рок мой преследует меня во всем том, чего мне хочется... уезжаю со смертью в сердце», - написал он одному из друзей. И вслед за тем Вяземской: «Прощайте, княгиня, - еду похоронить себя среди моих соседей. Молитесь богу за упокой моей души».
Из Михайловского Пушкин писал Вяземскому: «Деревня мне пришла как-то по сердцу. Есть какое-то поэтическое наслаждение возвратиться вольным в покинутую тюрьму. Ты знаешь, что я не корчу чувствительность, но встреча моей дворни... и моей няни - ей-богу приятнее щекотит сердце, чем слава, наслаждения самолюбия, рассеянности и пр.».
Пушкин, однако, понимал, что вовсе не вольным вернулся он «в покинутую тюрьму». И очень скоро убедился в этом...
Из Михайловского Пушкин вынужден был представить Бенкендорфу объяснения, на каком основании он читал своим московским друзьям «Бориса Годунова». Оказывается, личная цензура всех произведений Пушкина императором Николаем I запрещала Пушкину не только печатать свои произведения, но и публично читать их. Пушкин объяснил Бенкендорфу, что он читал друзьям «Бориса Годунова» «не из ослушания, но только потому, что худо понял высочайшую волю».
Предвидя возможность осложнений при опубликовании своих произведений, Пушкин писал шефу жандармов:
«Мне было совестно беспокоить ничтожными литературными занятиями моими человека государственного, среди огромных его забот: я роздал несколько мелких моих сочинений в разные журналы и альманахи по просьбе издателей; прошу от Вашего превосходительства разрешения сей неумышленной вины, если не успею остановить их в цензуре».
В тот же день Пушкин взволнованно просил Погодина: «Милый и почтенный, ради бога, как можно скорее остановите в московской цензуре всё, что носит мое имя - такова воля высшего начальства; покамест не могу участвовать и в вашем журнале - но всё перемелется и будет мука, а нам хлеб да соль. Некогда пояснять; до свидания скорого. Жалею, что договор наш не состоялся».
Затребовав тогда же рукопись «Бориса Годунова», Бенкендорф сообщил Пушкину, что «оную драматическую пиесу» он получил и даст ему знать «о воспослед имеющем высочайшем отзыве». Письмо свое закончил строками: «Между тем прошу вас сообщить мне на сей же предмет все и мелкие труды блистательного вашего пера».
Получив через некоторое время обратно рукопись «Бориса Годунова», Пушкин прочитал на ней нелепейшую резолюцию Николая I: «Я считаю, что цель г. Пушкина была бы выполнена, если б с нужным очищением переделал комедию свою в исторический роман, наподобие Вальтера Скотта».