Ныне я поставлен в необходимость покончить с расходами, которые вовлекают меня в долги и готовят в будущем только беспокойство и хлопоты, а может быть - нищету и отчаяние...»
На этом горестном письме поэта Николай I положил сухую, бездушную резолюцию: «Нет препятствий ему ехать, куда хочет, но не знаю, как разумеет он согласить сие со службою. Спросить, хочет ли отставки, ибо нет возможности его уволить на столь продолжительный срок».
Пушкин понимал, что резолюция царя вовсе не разрешает ему ехать, куда он хочет. Знал, что каждый шаг его, каждая мысль, каждое действие его находятся в поле зрения царя. И в полном бессилии пред неумолимым роком ответил на эту резолюцию: «Предаю совершенно судьбу мою в царскую волю и желаю только, чтоб... вход в архивы, когда обстоятельства позволят мне оставаться в Петербурге, не был бы мне запрещен».
Не видя выхода из давивших его тисков, Пушкин обратился к Бенкендорфу с просьбою о займе: за шесть лет вынужденной светской жизни в Петербурге он задолжал около 60 000 рублей, из которых половина - долги чести. Он просит избавить его от необходимости обращаться к ростовщикам и выдать взаймы 30 000 рублей, приостановив до погашения этого долга выплату ему жалования.
Просьба Пушкина была удовлетворена... А мать, Надежда Осиповна, писала в то время дочери, Ольге Сергеевне, что у Натальи Николаевны, только что освободившейся от родов, «большие планы повеселиться на петергофском празднике 1 июля, в день рождения императрицы, ездить верхом со своими сестрами на острова, нанять дачу на Черной речке, и не хочет она отправиться дальше, как желал бы Александр».
Ни мать Пушкина, ни жена его не отдавали себе отчета в том, что заем в 30 000 рублей, при наличии уже задолженности в сумме 60 000 рублей, ставил Пушкина в совершенно безвыходное положение и полную зависимость от царя...
* * *
Снова оказавшись в Михайловском, Пушкин съездил в соседнее Голубово, в гости к вышедшей замуж за барона Б. А. Вревского Евпраксии Вульф. Не было настроения писать, и он помогал им разбивать сад, сажал деревья, украшал цветами куртины, копал грядки, рыл пруд.
Возвращаясь в Михайловское, часто встречал знакомых поселян, помнивших его после Лицея еще веселым юношей. Как все изменилось с тех пор!..
Вот опальный домик,
Где жил я с бедной нянею моей.
Уже старушки нет - уж за стеною
Не слышу я шагов ее тяжелых,
Ни кропотливого ее дозора.
И дальше - оставшиеся в черновиках стихи.
Не буду вечером под шумом бури
Внимать ее рассказам, затверженным
Сыздетства мной - но всё приятным сердцу,
Как песни давние или страницы
Любимой старой книги, в коих знаем,
Какое слово где стоит.
Бывало,
Ее простые речи и советы
И полные любови укоризны
Усталое мне сердце ободряли
Отрадой тихой...
На прогулке прошла с поклоном знакомая баба. Пушкин не мог не сказать ей, что она переменилась.
- Да и ты, мой кормилец, состарился да и подурнел, - услышал он в ответ.
И писал жене: «Но делать нечего; все кругом меня говорит, что я старею... Хотя могу я сказать вместе с покойной няней моей: хорош никогда не был, а молод был. Все это не беда; одна беда: не замечай, мой друг, того, что я слишком замечаю».
Элегически настроенный Пушкин выразил тогда эти строки из письма к жене в стихотворении «...Вновь я посетил...»
Уж десять лет ушло с тех пор - и много
Переменилось в жизни для меня,
И сам, покорный общему закону,
Переменился я - но здесь опять
Минувшее меня объемлет живо,
И, кажется, вечор еще бродил
Я в этих рощах.
Пушкин писал жене: «...около знакомых старых сосен поднялась, во время моего отсутствия, молодая сосновая семья...»
Они всё те же,
Всё тот же их знакомый уху шорох -
Но около корней их устарелых
(Где некогда все было пусто, голо)
Теперь младая роща разрослась,
Зеленая семья; кусты теснятся
Под сенью их, как дети. А вдали
Стоит один угрюмый их товарищ,
Как старый холостяк, и вкруг него
По-прежнему все пусто.
Из Михайловского Пушкин писал своему другу Нащокину: «Мое семейство умножается, растет, шумит около меня. Теперь, кажется, и на жизнь нечего роптать, и старости нечего бояться. Холостяку в свете скучно: ему досадно видеть новые, молодые поколения; один отец семейства смотрит без зависти на молодость, его окружающую...»
Этот свой оптимизм, веру в светлое будущее Пушкин отразил в заключительных стихах написанной тогда, в Михайловском, элегии:
Здравствуй, племя
Младое, незнакомое! не я
Увижу твой могучий поздний возраст,
Когда перерастешь моих знакомцев
И старую главу их заслонишь
От глаз прохожего. Но пусть мой внук
Услышит ваш приветный шум, когда
С приятельской беседы возвращаясь,
Веселых и приятных мыслей полон,
Пройдет он мимо вас во мраке ночи
И обо мне вспомянет.
Пушкин пробыл в Михайловском еще около двух недель и 2 октября писал жене: «Погода у нас портится, кажется, осень наступает не на шутку. Авось распишусь». А 11 октября - Плетневу: «...такой бесплодной осени от роду мне не выдавалось. Пишу, через пень колоду валю. Для вдохновения нужно сердечное спокойствие, а я совсем не спокоен».
* * *
В Петербург Пушкин вернулся 23 октября. Сразу нахлынули неприятности с цензурой, семейные заботы...
Главный комитет цензуры не разрешил печатать второе издание одобренной Николаем I поэмы «Анджело», и Пушкин писал шефу жандармов: «Не знаю, чем мог я заслужить такое пренебрежение, - но ни один из русских писателей не притеснен более моего. Сочинения мои, одобренные государем, остановлены при их появлении - печатаются с своевольными поправками цензора, жалобы мои оставлены без внимания. Я не смею печатать мои сочинения...»
В те дни тяжело болела мать Пушкина. Врачи потеряли надежду, хотя ей было всего шестьдесят лет. Все, вместе взятое, очень волновало Пушкина, и он изливал свою душу в письме П. А. Осиповой: «Что до меня, я исхожу желчью и совершенно ошеломлен. Поверьте мне, дорогая госпожа Осипова, хотя жизнь и сладкая привычка, однако в ней есть горечь, делающая ее в конце концов отвратительной, а свет - мерзкая куча грязи. Тригорское мне милее...»
Приближалось 14 декабря 1835 года - десятая годовщина восстания декабристов, и Пушкин писал доверительно Осиповой: «Как подумаю, что уже 10 лет протекло со времени этого несчастного возмущения, мне кажется, что я все видел во сне. Сколько событий, сколько перемен во всем, начиная с моих собственных мнений, моего положения и проч. и проч...»
Наступил 1836 год. Последний, самый тяжкий год жизни Пушкина...
ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ
ПЕТЕРБУРГ.
1836
Последний год
О нет, мне жизнь не надоело,
Я жить люблю, я жить хочу...
А. С. Пушкин
В один из вечеров 1836 года у В. А. Жуковского собрались гости. Это был один из тех субботних вечеров, на которых поэты и писатели знакомились с новинками литературы, обменивались впечатлениями о событиях дня.
П. А. Вяземский, В. Ф. Одоевский, И. А. Крылов, П. А. Плетнев были постоянными участниками этих встреч. Позже здесь появились Н. В. Гоголь и А. В. Кольцов.
Приехал и Пушкин. После прекращения выпуска дельвиговской «Литературной газеты» и «Северных цветов» его не переставала занимать мысль о собственном органе печати. От издания разрешенной ему газеты он отказался и мечтал о журнале, в котором, как писал Гоголь, «могли бы помещаться статьи более обдуманные и полные, чем какие могут быть в еженедельниках и ежемесячниках, где сотрудники, обязанные торопиться, не имеют даже времени пересмотреть то, что написали сами...».
В тот вечер Вяземский прочитал письмо А. И. Тургенева из Парижа о крупнейших зарубежных политических и культурных событиях. Письмо это восхитило Пушкина. Раздались голоса:
- Жаль, что нет журнала, куда бы выливать весь этот кипяток, сочный бульон из животрепещущей утробы настоящего!..
В начале 1836 года издание журнала, по типу английских трехмесячных обозрений, было Пушкину разрешено.
* * *
Автограф А. С. Пушкина на обложке второго тома «Современника» за 1836 год.
Так родился «Современник». Пушкину позволено было выпустить в 1836 году четыре тома чисто литературных, исторических и ученых статей, также критических разборов русской и иностранной словесности.
Министр народного просвещения Уваров тогда же предложил председателю петербургского цензурного комитета Дондукову-Корсакову вести за журналом Пушкина особое наблюдение. Опека над «Современником» этих двух реакционных деятелей не предвещала ничего хорошего.
«Дундука» Пушкин заклеймил недавно острой эпиграммой, а с Уваровым у него были старые счеты. Этот бывший член «Арзамаса», не так давно учтиво сопровождавший Пушкина на лекцию профессора Давыдова в Московском университете, вступил на путь реакции и стал врагом поэта.
В те дни был тяжело болен граф Д. Я. Шереметев, один из богатейших людей тогдашней России, и Уваров, женатый на его двоюродной сестре, позарясь на огромное наследство, поспешил опечатать имущество умиравшего. Пушкин написал по этому поводу стихотворение «На выздоровление Лукулла». Описывая, как «угасал богач младой», как «в померкшей комнате... врачи угрюмые шептались», Пушкин продолжал:
А между тем наследник твой,
Как ворон, к мертвечине падкой,
Бледнел и трясся над тобой,
Знобим стяжанья лихорадкой.
Уже скупой его сургуч
Пятнал замки твоей конторы;
И мнил загресть он златы горы
В пыли бумажных куч.