Пушкин настроен был мрачно и ответил Яковлеву сухой, решительной запиской: «Нечего для двадцатипятилетнего юбилея изменять старинные обычаи Лицея. Это было бы худое предзнаменование».
Вспомнив, что в послании товарищам 19 октября 1825 года он задал вопрос: «Кому ж из нас под старость день лицея торжествовать придется одному?» - Пушкин закончил записку: «Сказано, что и последний лицеист один будет праздновать 19 октября. Об этом не худо напомнить».
Грустное настроение Пушкина отразилось в тот вечер на настроении собравшихся. Из общего числа их пришло всего одиннадцать человек. Комовский приготовил сюрприз, явившись на вечер в сохранившемся у него старом лицейском мундире. При этом товарищи называли друг друга лицейскими кличками: Яковлев - Паяс, Буфон, Проказник, Музыкант, Песельник; Корф - Дьячок-мордан; Тырков - Курнофеиус, Кирпичный брус; Стевен - Швед; Комовский - Лиса; Илличевский - Олосенька; Пушкин - француз, Егоза, Сверчок.
Протокол собрания Пушкин написал своей рукою:
«Праздновали двадцатипятилетие лицея...
Собрались вышеупомянутые господа лицейские в доме у Яковлева и пировали следующим образом:
1) Обедали вкусно и шумно.
2) Выпили три здоровья (по заморскому toast):
а) за двадцатипятилетие лицея,
б) за благоденствие лицея,
в) за здоровье отсутствующих.
3) Читали письма, писанные некогда отсутствующим братом Кюхельбекером к одному из товарищей.
4) Читали старинные протоколы и песни и проч. бумаги, хранящиеся в архиве лицейском у старосты Яковлева.
5) Поминали лицейскую старину.
6) Пели национальные песни.
7) Пушкин начал читать стихи на 23-летие лицея, но всех стихов не припомнил и, кроме того, отозвался, что он их не докончил, но обещал докончить, списать и приобщить в оригинале к сегодняшнему протоколу».
Пушкин развернул лист со своим посланием товарищам, помолчал немного и при общей тишине начал читать:
Была пора: наш праздник молодой
Сиял, шумел и розами венчался,
И с песнями бокалов звон мешался,
И тесною сидели мы толпой.
Тогда, душой беспечные невежды,
Мы жили все и легче и смелей,
Мы пили все за здравие надежды
И юности и всех ее затей.
Биограф Пушкина, П. В. Анненков, сообщает, что поэт не дочитал стихотворения. При первых же словах слезы покатились из глаз его... Он положил лист на стол и отошел в угол комнаты.
Кто-то из товарищей взял со стола незаконченное Пушкиным стихотворение и продолжал читать:
Всему пора: уж двадцать пятый раз
Мы празднуем лицея день заветный.
Прошли года чредою незаметной,
И как они переменили нас!
Недаром - нет! - промчалась четверть века!
Не сетуйте: таков судьбы закон;
Вращается весь мир вкруг человека, -
Ужель один недвижим будет он?
В глубоком философско-поэтическом раздумье о жизни, молодости и тех великих исторических событиях, свидетелями и участниками которых лицеисты были, Пушкин писал:
Припомните, о други, с той поры,
Когда наш круг судьбы соединили,
Чему, чему свидетели мы были!
Игралища таинственной игры,
Металися смущенные народы;
И высились и падали цари;
И кровь людей то славы, то свободы,
То гордости багрила алтари.
События бурного начала века волновали Пушкина и его лицейских товарищей: война 1812 года, восстание декабристов, революционные вспышки в Западной Европе, греческое восстание, казнь Риэго, вождя испанских революционеров. И все это, как бы подводя итоги крупнейшим событиям первой четверти XIX века, Пушкин воссоздал в чеканно-четком стихотворении.
Лицеисты читали и письма, полученные Пушкиным из ссылки от Кюхельбекера. Тайно, с оказией, он переслал друзьям свое стихотворение «19 октября 1836 года»:
Шумит поток времен. Их темный вал
Вновь выплеснул на берег жизни нашей
Священный день, который полной чашей
В кругу друзей и я торжествовал.
Старый лицейский товарищ, чей «волос поседел, но сердце бьется молодо и смело», обращается к другу своей юности:
Чьи резче всех рисуются черты
Пред взорами моими? Как перуны
Сибирских гроз, его златые струны
Рокочут... Пушкин, Пушкин! это ты!
Твой образ - свет мне в море темноты;
Твои живые, вещие мечты
Меня не забывали в ту годину,
Как пил и ты, уединен, кручину.
Лицейский праздник прошел грустно. Собрались в четыре часа дня, а в половине десятого вечера уже разошлись.
Тягостное душевное состояние Пушкина на этом товарищеском празднике было вызвано все нарастающим недовольством двусмысленным положением его в светском обществе и острым ощущением надвигающейся катастрофы...
В конце декабря тягчайшего для него 1836 года Пушкин писал отцу: «Вот уж наступает новый год - дай бог, чтоб он был для нас счастливее, чем тот, который истекает... Мой журнал и мой Петр Великий отнимают у меня много времени; в этом году я довольно плохо устроил свои дела, следующий год будет лучше, надеюсь. Прощайте, мой дорогой отец...»
ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ
ПЕТЕРБУРГ
1836-1837
«Кончена жизнь!.. Теснит дыхание...»
Его уж нет. Младой певец,
Нашел безвременный конец!
Дохнула буря, цвет прекрасный
Увял на утренней заре,
Потух огонь на алтаре!..
А. С. Пушкин. «Евгений Онегин»
22-летний корнет Кавалергардского полка, чужеземец, у которого было два имени и три отечества, Дантес ворвался в мирную, полную творческого труда жизнь Пушкина еще за два с половиной года до катастрофы.
Француз по происхождению, Дантес приехал в Россию через несколько лет после июльской революции во Франции, свергнувшей династию Бурбонов, с определенной целью сделать карьеру. Здесь он стал приемным сыном голландского посланника в Петербурге барона Геккерена.
Ему было оказано в Петербурге особое внимание. Император Николай I сам представил Дантеса офицерам полка. Взяв его за руку, он сказал: «Вот вам товарищ. Примите его в свою семью, любите... Этот юноша считает за большую честь для себя служить в Кавалергардском полку; он постарается заслужить вашу любовь и, я уверен, оправдает вашу дружбу».
Русского языка Дантес не знал, за книгой его никто никогда не видел, к своим обязанностям по полку он относился небрежно и за недолгую службу свою был подвергнут сорока четырем взысканиям.
Александр Карамзин писал брату в Париж, что «необразованность забавно сочеталась в нем с природным остроумием, а в общем это было полное ничтожество как в нравственном, так и в умственном отношении».
Это был красивый молодой человек, ловкий, наглый, самоуверенный, веселый. В не очень разборчивом аристократическом обществе петербургского большого «света» он пользовался успехом своими казарменными анекдотами и пустейшей болтовней.
Уже в 1834 году Дантес встретился с Пушкиным. Поэт иногда смеялся, слушая его каламбуры, но Дантес был ему противен своею развязною манерою, своим невоздержанным с дамами языком. Дантесу нравилась Наталья Николаевна. Он стал оказывать ей исключительное внимание, а ей, легкомысленной и кокетливой, льстило ухаживание блестящего кавалергарда.
Это даже не вызывало ревности Пушкина. Он любил жену и безгранично доверял ей. Не приходится удивляться, что, при царивших тогда в свете нравах, Наталья Николаевна простодушно и бездумно рассказывала мужу о своих светских успехах, о том, что Дантес обожает ее.
Дантес между тем открыто ухаживал за женой Пушкина. Злорадные усмешки и перешептывания за спиной поэта усиливались. Он ни на минуту не подозревал жену, но положение его в обществе с каждым днем становилось все более трудным.
* * *
Летом 1836 года Пушкины снимали дачу на Каменном острове. Неподалеку от них жил близкий друг Пушкина М. Ю. Виельгорский, композитор, музыкант, певец, поэт. У него собирались обычно поэты, писатели, художники, музыканты. М. И. Глинка проводил у него, перед первой постановкой, репетицию оперы «Жизнь за царя» («Ивана Сусанина»)...
Балкон дачи Виельгорского выходил на усаженное березами шоссе, которое вело от Каменноостровского моста, вдоль реки, к Елагину острову.
В яркий солнечный день сюда подъехала блестящая кавалькада. То были Наталья Николаевна Пушкина с сестрой Екатериной и Дантесом.
- Зайдите! - пригласил их Виельгорский.
- Некогда! - ответила Пушкина, хлестнула коня, который нетерпеливо рыл копытом землю, и маленькая кавалькада галопом помчалась дальше.
По этому самому шоссе полгода спустя Пушкин направлялся с Дантесом к месту роковой дуэли...
Вяземский рассказывал, что он шел как-то по Невскому с Натальей Николаевной Пушкиной, ее сестрой Екатериной и Дантесом. В это время мимо них, как вихрь, не оглядываясь, промчался Пушкин и мгновенно исчез в толпе гуляющих. Выражение лица его было страшно. Для Вяземского это явилось первым признаком надвигающейся катастрофы.
В ухаживаниях Дантеса поддерживал его приемный отец - голландский посланник в Петербурге барон Геккерен. Это был сластолюбивый старик, всегда двусмысленно улыбавшийся, отпускавший шуточки, во все вмешивающийся. И одновременно контрабандист, превративший дом голландского посольства в Петербурге в международный центр спекулятивной торговли антикварными вещами.
* * *
Каменный остров. Вдали - Павловский дворец. С рисунка В. Петерсона.
Пушкин видел, как росло и крепло увлечение жены Дантесом, знал из ее доверенных и простодушных рассказов подробности их встреч на балах и вечерах, но, убежденный в ее чистоте, до времени лишь наблюдал и не принимал никаких решений. Равнодушным он, конечно, оставаться не мог. Но до удобного момента откладывал свое вмешательство.