На этом спектакле зрителя охватывали не только смех при узнавании своих вечных недостатков, но и гордость за свое прошлое при виде персонажей – честных молодых людей, красоты русских женщин, их гордых натур и разумного поведения. Такова и моя героиня – спокойная, уверенная, веселая и женственная. Режиссер, оказывая мне большое внимание, в ответ ощущал мое огромное желание выполнить те задачи, которые он ставил передо мной. Этот пример настраивал на подобную работу и других актеров, и Андрею Сергееву было легко работать в дружной атмосфере взаимного уважения.
После этого спектакля я как будто помолодела, полюбила в себе озорство и уверенность и каждый раз, когда надевала дивные костюмы, радовалась любому пустяку, будь то маленькие перчатки, отороченные белым песцом, или парчовые сапожки, расшитые жемчугом, или чудная шапочка из песца, покрытая легким серым нежным платком. Выходя на поклоны, все тридцать исполнителей одновременно демонстрировали такие дивные русские типажи, удивительной красоты и изобретательности костюмы, выполненные замечательными мастерами Нового драматического театра под руководством талантливой художницы по костюмам Наталии Закурдаевой, которая придирчиво следила за каждой линией и складочкой платья, за каждой бусинкой.
И зрители, узнавая свое далекое прошлое, прошлое своей страны, радовались красоте, веселью, русской удали, царившим на сцене. Закончив нашу работу, мы понимали, что это только начало, что мы еще не раз будем желать встречи с молодым, неопытным, но талантливым режиссером и художником Андреем Сергеевым.
Мой необычный Островский
Сыграв в Орле Кручинину, я с болью думала, как много потеряла счастья на сцене, как близко мне в Островском все: и его прекрасная русская речь, и удивительно яркие жизненные характеры, и простодушие русского человека во всех его проявлениях – от темного, тупого, алчного зверя до святой кротости и чистоты женских образов. Да, прошло время, могу только жалеть, печалиться, что этот дорогой моему сердцу мир Островского, как мираж, будет еще чудиться мне, но реально вряд ли сцена подарит встречу с ним.
Наверное, поэтому особенно любима, окутана моей недосказанностью роль Серафимы Сарытовой в пьесе Островского и Невежина «Блажь», поставленной вновь А. Сергеевым в Новом драматическом театре в 1997 году.
И процесс работы, и сам спектакль оказался для меня необычным. Трепетно любимым, открывающим меня и для публики, и для самой себя совсем новой, тревожной, живой, греховной, счастливой и несчастной женщиной.
Прочитала пьесу. Она мне показалась не самой лучшей, эскизной, как будто набросок других, более совершенных пьес. Роль Сарытовой вроде бы ничего, но как много у Островского женских ролей более ярких, точных, а эта ускользающая, словно и не роль вовсе, а намек на нее. Ее надо додумывать, сочинять, а может быть, просто сыграть, как роль Гурмыжской в «Лесе». Да, вдова в возрасте полюбила приказчика своего имения, он промотал ее состояние, родственники спасают Сарытову от полной нищеты и одиночества, отторгнув от нее любимого. Но что-то мешает мне воспринять ее, как Гурмыжскую, как бесцеремонную барыньку, отдавшуюся своей запоздалой страсти. Каждый раз, как только начинаю читать свой текст, слезы безудержно текут из моих глаз. Как мне ее невыносимо жалко. А ведь Гурмыжская не вызывает у меня жалости. Значит, моя вдовушка другая. Она беззащитна, доверчива и безоглядно, бездумно любит, не видит недостатков своего любимого, не чувствует пропасти, которая вот-вот разверзнется перед ней. Может быть, другая актриса увидела бы здесь другие черты роли, может быть, осудила бы запоздалую любовь к молодому красавцу, еще больше заклеймила бы ее как мать, которая промотала состояние свое и своих дочерей, а я не могу. Чувствую, что люблю свою героиню и не осуждаю, а только понимаю ее всей душой, а судить ее – пусть судят другие. Родные, знакомые, дочери – это ее окружение в спектакле, а в зале – зрители, которые, придя в театр, судят со стороны, дают свою оценку тому, что хорошо и что плохо. А уйдя, те же зрители, утерев невольные слезы, глубже прочувствуют мою героиню, ее последнюю любовь, почувствуют сквозь роль меня, коснутся своим сочувствием моей души.
Как и в предыдущей работе, мы с Андреем Сергеевым стали мечтать о роли, об атмосфере, которой должна быть окутана эта банальная история. Хотя, судя по моим взглядам на предложенную мне роль, она – эта история – не покажется банальной. В том и есть искусство, когда обычный случай находит такое художественное воплощение, что слово «обычный» уже не подходит, и начинает звучать совсем другое – «необычное».
Опять хочется извиниться за нескромность, но буду писать, как понимаю свою роль, как и почему зажила ею и какой получила отклик от людей, видевших меня в этом спектакле.
Отношения с режиссером очень доверительные, поэтому я открываю себя до донышка, ощущаю мою героиню, как саму себя.
Да, Сарытовой много лет, но сердце, душа, чувства ее не растрачены, они хранятся как не пригодившиеся в жизни, как никому не нужные. И вдруг молодой, красивый, умеющий проникновенно говорить, смотреть, любить, молодой приказчик страстно и нежно привлек ее душу и тело. И легковерная душа поверила, полетела навстречу, как бабочка на огонь. Забыты все и всё.
И чем безрассуднее любовь, тем прекраснее. При всей моей тихости и несмелости с раннего детства меня влекли глубокие чувства, психологические бездны, поэтому я так любила читать Достоевского, поэтому самыми любимыми актерами были трагические Остужев, Н. Симонов, Коонен, Тарасова, Бабанова, а те, о ком только читала, были для меня живым воплощением любви, страсти, безрассудства: Ермолова, Комиссаржевская, Дузе… Я застала последнего трагика России Блюменталь-Тамарина, который так играл Кина, Митю Карамазова, Незнамова (несмотря на свой возраст), что мне казалось, еще минута – и он умрет на сцене от разорвавшегося сердца.
Ну конечно, моя вдовушка Сарытова совсем другая. Нет в ней той мощи, той силы духа, того трагизма, но она хрупка, она, как ребенок, отдала себя и гибнет, и нет сил да и желания спастись. И, как ни странно, несмотря на мою уравновешенную, спокойную личную жизнь, несмотря на мою разумность и робость, мне кажется, что это я полюбила, что это я забыла обо всем на свете, что я совершаю непростительные поступки, но у меня нет сил осудить себя. Я лечу в пропасть.
Как всегда, стали думать вместе с решением роли и о моем внешнем виде. Сначала мне показалось, да и режиссеру тоже, что я должна забыть о возрасте и чувствовать себя лет так на шестнадцать-семнадцать. От этого я буду выглядеть наивной, а публике покажусь, вероятно, даже глупой и в то же время жалкой. Впоследствии мы отказались от такого решения и правильно сделали, ведь я любила свою героиню, и мне бы не хотелось, чтобы зритель в конце спектакля сказал: «Так ей и надо».
Вначале и костюм, и внешний вид мне мерещились такими: легкие светлые одежды, свободные, как у Офелии, и венок из полевых цветов на голове.
Режиссер молча слушал меня, давал мне волю играть, репетировать, как мне казалось правильным, а потом, когда для него окончательно прояснилась моя ошибочность трактовки роли, он предложил мне другой и внутренний, и внешний образ.
Декорации создавали впечатление запущенного имения: овальный зал, обитый темно-пурпурным шелком, в некоторых местах он потертый, в некоторых порванный от старости и ветхости, пустой зал с тусклой старинной люстрой и одинокий рояль посередине, две банкетки на переднем краю сцены. Вот и все. То ли зал, то ли будуар, что-то альковное, темное, греховное. Из дверей, открытых в глубине, – клубы табачного дыма и хор, разухабистый, пьяный. Это веселая компания во главе с приказчиком прокучивает сарытовские деньги. Я – Сарытова, сижу за роялем, закрыв лицо руками, слушаю величальную, славят моего любимого Степана Григорьевича. Открываю в восторге лицо, счастлива, что Его – Любимого – величают, и, услышав шаги, стремительно убегаю, легко, как испуганная птица.
На мне черный, легкий, прозрачный пеньюар и под ним то ли черная ночная рубашка, то ли домашнее платье, оно свободно струится по фигуре, ничто не подчеркнуто в этом костюме, но видна гибкая, естественная, точно обнаженная фигура, не скованная ни корсетом, ни чем-либо иным, чтобы подчеркнуть стройность. Что есть, то и есть.
Мы долго искали даже нижнее белье, чтобы оно было высшего качества, и туфли, и чулки, достойные настоящей Леди. Все отбиралось любовно и требовательно.
Читатель, наверное, подумает: «Зачем это нужно, ведь ни белья, ни чулок не видно?» Но, оказывается, все очень важно. Я – актриса Васильева, по пьесе – Серафима Сарытова, иду на спектакль, на свое любовное свидание, все во мне, на мне должно быть прекрасно.
Я не должна ни разу оскорбить партнера жалкими потугами быть лучше. Я просто без всяких усилий должна быть прекрасной. Мне сделали чудесный, нежный золотистый парик с легкими прядями не тщательно уложенных волос. Все должно быть естественно, по-домашнему тепло. Даже духи я приношу на спектакль, которые, мне кажется, подходят к этой роли, – «Диориссимо». Лет тридцать назад я их полюбила, потом забыла, и теперь, когда они не модны, запах ландыша, легкий и свежий, вновь радует меня, когда иду на сцену.
Исчезла моя мещаночка с венком на голове, постепенно ее место заняла женщина, достойная любви, поклонения, но не нашедшая его в своей жизни.
Первое время я прямолинейно объяснялась в любви своему Степану Григорьевичу, когда говорила, стоя перед ним на коленях: «Я не растратила своего чувства… я знала только одну привязанность к моим девочкам, а когда я встретила вас, я поняла, что такое любовь, как не беречь ее… Вы для меня всё – и жизнь, и радость. Я умоляю, никогда не говорите о разлуке, а я готова для вас на всё, на всё!»
Вначале я была простодушно-искренна и молила его пожалеть меня. Но тут началась борьба режиссера со мной, с моим пониманием любви. Я все время оставалась открытой, немножко мещаночкой, а он говорил мне: «Не будьте жалкой, не вызывайте жалость, ведь вас все равно не пожалеют, ведь это для всех людей блажь, а не любовь».