Как-то раздался звонок – звонила Элина Быстрицкая, с которой я мало знакома. Была одна радиозапись, где мы с ней играли двух матерей, потерявших сыновей на Великой Отечественной войне. Мать немецкая и мать русская. Я даже сейчас не помню, кто кого играл, но важно, что обе мы на той радиозаписи так прониклись чувствами этих несчастных матерей, что, стоя друг против друга, не могли остановить слезы, которые текли по-настоящему. Иногда мы говорили: «Сейчас, подождите, мы немножко придем в себя, потом дальше будем записывать». Мы чувствовали друг друга, чувствовали эту ситуацию. Кажется, у Элины тоже нет детей, как и у меня, но это не значит, что мы не понимаем материнского горя. Мы его понимали и очень прочувствованно пронесли на радио.
И уже закончив запись, мы сказали себе: «Вот дали бы нам какие-нибудь роли, чтобы мы сыграли вместе и почувствовали бы друг друга». В общем, мы были такими открытыми сестрами, которые о чем-то мечтают, но знают почти наверняка, что этого не будет…
Так вот, живу я себе, работаю. И вдруг раздается звонок, и Элина Быстрицкая мне говорит: «Верочка, я репетировала к своему восьмидесятилетию пьесу, написанную Андреем Житинкиным по повести Пушкина “Пиковая дама”. Это взято было специально для меня, в качестве юбилейного спектакля. Но я плохо себя почувствовала, я больна и не могу сейчас отыграть эту премьеру. А в общем все готово, все сделано, костюмы сшиты. И чтобы все-таки выполнить план, который намечен, театр ищет того, кто мог бы меня сейчас заменить – может быть, временно, может быть, не временно. И я предложила вашу кандидатуру. Как вы к этому относитесь?»
Я говорю: «Вы знаете, я никогда не думала об этой роли. Но если это было написано для вас, значит, там что-то такое есть, что может оказаться мне близким». В моем воображении «Пиковая дама» всегда была чем-то очень страшным, очень злым, очень сильным, и я не особо представляла себя в такой роли. Однако это писалось для Элины, и что-то там должно было быть, за что она тоже могла зацепиться. И даже не знаю, что меня толкнуло на согласие…
Правда, потом были звонки и от руководства театра, и от Житинкина. То есть они между собой поговорили, не одна Элина это решала.
И я тогда подумала: мне столько лет, я в том же возрасте, что и Пиковая дама, может, все-таки попробовать? И у меня не хватило сил сказать «нет». Хотя могла бы от страха отказаться, но почему-то страха и не было. А появился даже какой-то смешной авантюризм: а вдруг это я как-то да смогу. Ведь если увидят, что это бред, то скажут, и я не буду позориться.
А попытаться хочется, потому что возраст совпадает и какой-то чудящийся драматизм самой жизни этой женщины стал меня завлекать. Ведь все мы бываем внешне, допустим, излишне жизнерадостны, излишне крепки, а внутри, может быть, совсем другие. Или кто-то безумно легкомысленный говорит: «Мне на все наплевать, я так живу», – а на самом деле, оставшись один, этот человек думает: «Как страшно одному умирать». Да мало ли что он думает. Есть какая-то видимость, и есть истина, которая глубоко скрыта.
Пиковая дама когда-то была такой красавицей, что весь Париж был покорен ею. У нее возник роман с графом Сен-Жерменом, которого она любит до сих пор, давно расставшись с ним. Значит, что-то было такое, что в ее душе осталось навеки. Это уже близко мне. А раз близко, да возраст совпадает, да еще я люблю времена совсем не советские и совсем не двадцать первого века, а другие, то и не поддаться ли мне, как-то погрузиться во все это?
И я пришла на первую репетицию.
Я очень благодарна Андрею Житинкину за то, что он предложил такую роль, за его абсолютное доверие ко мне как актрисе во время репетиций. Мне ни разу не пришлось делать что-то чужое, навязанное режиссерским мнением, он полагался на мою интуицию и не мешал своими советами, а очень деликатно иногда что-то мне советовал. И надо сказать, что мы с ним совпадали во взглядах на поведение моей героини. Мне с ним было очень легко работать, это мой режиссер. А для артиста ведь очень важно найти своего режиссера.
Труппа встретила меня очень ласково. Главным образом, была молодежь. И Германна, и Лизу, и Машу, горничную, играли молодые актеры: Александр Дривень, Любовь Ещенко, Ольга Жевакина. Надо сказать, что им, может быть, даже было немножко трудно с Элиной Авраамовной, потому что она очень строга, часто была недовольна своими партнерами, чего у меня вообще в жизни никогда не случалось. И я оставалась, несмотря на свои восемьдесят лет, той же девчонкой, что и они. Я хохотала от того, что у меня что-то не получается.
Потом я так думала: вроде я не похожа на древнюю старуху, добавлю-ка я своей героине все физические неприятные качества, которые встречаются у очень старых людей. Ну, допустим, буду чихать, кашлять, сморкаться, и все это должно быть некрасиво, но оно естественно, потому что это старый человек.
А кроме того, она еще и злится на то, что старая, а все молодые. У нас в театре так себя иногда вела Татьяна Ивановна Пельтцер. Приезжаем мы на гастроли. У нас концерт. Все собрались внизу у гостиницы, ждут ее. Проходит довольно много времени, и вдруг она высовывается в окно и говорит: «Пока не схожу в туалет, будете ждать». Это какая-то злоба, веселая злоба старого человека, словно желающего сказать своим поведением: «Не думайте, что вы вечно будете молоды, вы станете такими же, как я, поэтому я буду такая, какая я есть. Не буду притворяться добренькой или очень эстетичной. Вот некрасиво из носа сопли текут – ну и что, я не виновата, мне сто лет».
В общем, подобные смешные и наполовину реалистичные вещички меня веселили. Я себя как бы приближала к той женщине, которая не думает, какое производит впечатление. Она не нравится – «Ну и наплевать мне на то, что я вам не нравлюсь».
В то же время, однако, при всем этом – какое-то безумное одиночество и безумная тоска. И значит, издевательства должны быть талантливыми. Они не могут быть одинаковыми, поэтому тогда-то изобретешь какую-нибудь капризность, а в другой момент – какое-либо несогласие, мелкую раздражительность. Существует масса черт, которых у меня, несмотря на мой почтенный возраст, нет, но которые я наблюдаю у других. И мне понравилось, потому что это было весело, и одновременно с этим я как будто немножко озорничала. Образ тогда становился не трагедийным, а довольно жизненным, живым.
У меня было какое-то ощущение, что моя героиня испытывает не исчезнувшую тоску о любви, о преклонении ей, героине, в те времена, когда она была хороша. И поэтому развлечение собственными недостатками как бы примиряет ее с тем, что она не открывает своей тоски. Ее тоска… она почти нигде не выписана. Но ее следовало обязательно как-то прочувствовать. Это тоска или любовь, которая была когда-то, и она не позволяет никому плохо говорить о том человеке, которого она любила. Опять, в общем, что-то очень близкое мне. Хотя о моем любимом человеке никто ничего не говорит, но любовь живая.
И вот это живое чувство, которое, если проявится, будет выглядеть смешным в ее возрасте. Какая-то маленькая тайна, которая давала возможность, помимо ее капризов и неприятных черт, жить еще какой-то внутренней жизнью. Она умная женщина, поэтому она меня и увлекала.
Когда я думала о ее первом появлении в пьесе – в сцене на балу, я вспомнила о французском романсе, который поет Пиковая дама в опере. Это романс из оперы французского композитора Андре Гретри «Ричард Львиное Сердце», который П.И. Чайковский использовал в опере «Пиковая дама». И тогда я предложила: «Так как все-таки у нас звучит музыка Чайковского и постановка уже ассоциируется с оперой, то нельзя ли мне на балу, где моя героиня избалована вниманием, петь свой любимый французский романс?» И я его записала без всякого аккомпанемента, просто в техническом помещении, и как-то это пригодилось.
Je crains de lui parler la nuit, J’écoute trop tout ce qu’il dit, Il me dit: je vous aime, Et je sens, malgré moi, Je sens mon coeur qui bat, qui bat, Je ne sais pas pourquoi.[1]
Потом режиссер мне сказал: «В конце она будет петь колыбельную». Колыбельную умирающему Германну. Хотя некоторые люди с такой трактовкой финала не согласны. А мне это очень понравилось, мне казалось, что Пиковая дама не рождена злодейкой.
Вот как писал о ней Пушкин: «Графиня ***, конечно, не имела злой души; но была своенравна, как женщина, избалованная светом, скупа и погружена в холодный эгоизм, как и все старые люди, отлюбившие в свой век и чуждые настоящему».
И еще я подумала: это очень по-христиански, что смерть людей примиряет. Графиня умерла от страха, Германн не убил ее, у него же пистолет не был заряжен. Она на него не сердится, она его жалеет.
Поэтому, когда я пою колыбельную, для меня это очень органично. И мне кажется, что это органично и Пушкину, и вообще православию. Германн совершил, пусть мысленно, нехороший поступок, но Графиня его прощает и благословляет. В ее колыбельной мне чудились христианские мотивы. Для меня это очень дорого.
Одета я была роскошно. Все платья придумал Слава Зайцев, с которым когда-то у нас были дивные костюмы в «Фигаро», и вообще я его очень люблю. Платья очень хороши. Мне кажется, что моя Пиковая дама достаточно красива, хотя и стара.
Надеюсь, что кому-то она кажется и умной, несмотря на огромное количество всяких издевательств и фиглярство, которое себе позволяет. Все-таки в моменты задумчивости или точной оценки любого человека видно, что эта женщина очень умна. Вообще черт интересных в графине много. И это меня сильно привлекало.
Доброжелательная обстановка и доверие ко мне, вера в то, что я справлюсь со своей ролью, помогли мне на репетиции, и я ничего не стеснялась. Например, сцену с Германном, в которой он напоминает призрака, я играю как любовную, хотя безумно боюсь. Боюсь чужого человека, боюсь, что человек готов на многое ради того, чтобы узнать тайну.
И может быть, он мне даже чем-то напоминает моего Сен-Жермена. Поэтому моментами я в него вглядываюсь и как будто думаю или чувствую, что я в нем что-то угадываю – то, что я любила. И когда он целует мои ноги, я руки протягиваю, словно ищу в воздухе его самого. Он в ногах, но разум не позволяет мне все это увидеть, однако есть какое-то чувственное желание – ощутить, потянуться. Однако приходя в себя, графиня его отталкивает, потому что это кощунственно, страшно, чтобы такой старой женщине вдруг почудился какой-то любовный порыв, который она не изжила в себе. Она понимает, что этого не должно быть, отсюда и отталкивание, и на секунду притяжение.