Галя стояла у порога, держа сцепленные пальцами ладони на груди, давя ими на нее, как будто удерживая там какое-то существо — бескожее, неспособное жить на воздухе. Галя замерзла. Ее колотило так, будто ее посадили на электрический стул, убивающий ледяным током. Она обулась и вышла на улицу. Ватные облака затягивали черное небо, но сквозь их белые разводы в глубине просвечивал синий космос.
Она зашла в хлев, разбудила Зайку и, когда та встала на неокрепшие со сна ноги, взяла ее теплую морду в ладони. Испарина коровьего дыхания теплой пленкой накрыла ее лицо. И, глядя то в один ласково-глубокий глаз Зайки, то в другой, Галя серьезно, будто обращалась к близкому понимающему родственнику, сказала:
— Я думала, у него совсем ласки нет. А у него ко мне ласки нет.
Дарья Горохова стоит на пороге на кривых ногах и, придерживая рукой дверь, не пускает Галю зайти. На ней теплые шерстяные колготки, в которых она выходит на улицу даже летом, и вытертый бледно-розовый байковый халат. Дарья все больше кривела и разъезжалась костями к старости, словно кости ее только теперь вспомнили побои, нанесенные ногами, когда-то зревшими в ее широком костлявом тазу, — мягкими, как пластилин, защищенными от твердых объектов внешнего мира только кровянистыми тканями ее живота.
Дарья бросает на Галю взгляд, полный подозрения, недоверия, но и понимания, — она догадалась, зачем Галя — сельская продавщица, одноклассница ее старшего сына — пришла. Горохова вздыхает и, сняв руку с двери, впускает Галю в дом. Шаркая и переваливаясь с ноги на ногу, она ведет Галю в комнату. Еще с середины коридора Галю сшибает запах — мягкий, сладковатый, как будто мясо долго варили с сахаром, а оно долго кипело в большой кастрюле, пока все не выкипело.
Когда Галя садится, ей кажется, что кресло влажное, будто и его хорошенько пропарили над тем же карамельно-мясным паром.
— Нету, — скрипит Дарья.
— Чего нет? — спрашивает Галя.
— Денег нет, — отвечает Дарья. — Ироды всё пропивают, она кивает головой перед собой, и Галя оборачивается.
На кровати у окна лежит младший гороховский сын, накрытый толстым одеялом, выпроставший поверх него ручки — маленькие, гладкие от того, что на них нет пальцев. Он подмигивает Гале, и она поскорей отводит взгляд от его желтой головы, веселых глаз и игривой ухмылки.
— Пакостник, — скрипуче произносит мать. — Второй вон в бане, который раз туда за день таскаюсь — боюсь, повесится. Худющий вернулся из тюрьмы, злой. Хотела фельдшера вызвать, все равно они целый день в поликлинике сидят, ничем не занимаются. Да куда — этот как заорал — не надо фельдшера ему. И в баню. Я там на полках пошурудила — веревок нет. Косу вынесла. От воли, значит, ломит его — с непривычки. Ничего, пообстукается об нормальную жизнь, жив будет. Родила, — Дарья ставит ударение на второй слог, — я их нормальными. Лучше всех мои сыны были. Мне еще в фельдшерско-акушерском пункте говорили, какие у меня хорошие крепкие дети родились. Кто ж знает, когда они в пеленках лежат и ссутся, что они — пропаш-шые, — твердо выговаривает она, шипяще, будто язык ей каленным железом прищемило. — Жалею, что их родила, не надо было рожать, не-а, — продолжает Дарья, хотя Галя сидит тихо и разговор не поддерживает. — Их отец злой был как черт, но не пропаш-шый, не. Один раз на меня молотком замахнулся, а я этого на руках держала, — она кивает на глумливо загулившего сына, — я повернулась боком, чтоб его прикрыть. По руке мне попал, чуть всю кость не переломил. Я теперь вспоминаю его, царствие ему небесное, хороший человек был, когда трезвый. Хороший… не к ночи только будет помянут. А ты, Галя, — Дарья ищет ногой тапку на полу, собираясь вставать, — ты, Галя, хозяйке магазина скажи: нету у меня сейчас. Как старший пообстукается, приду, всю пенсию ей отдам. А если ты пришла ко мне корову свою искать, то стыдно тебе должно быть, Галя, никто из наших ее не брал. Они — сыновья мои — пакостники хорошие. Но ты на этого погляди. — Галя решает не оборачиваться на младшего, который, все посмеиваясь, елозит глазами по ее спине. — Этому, что ли, корову прирезать? Куда ему, когда он не встает? А что до старшего, так он который день ничего не ест, только в бане на лавке лежит и мычит. Пойду его проверить, — Дарья тяжело поднимается, — а ты, если хочешь, пойдем со мной, посмотришь, на кого он похож. Тень, а не человек. И жалко мне его, с другой стороны. Но коровы он твоей не трогал.
Галя встает, чувствуя, как влажная юбка прилипает к ногам. Идет за шаркающей Дарьей, вырываясь из сети, сплетенной глумливыми улыбками и сальными взглядами младшего сынка Горохова.
— Священник к нам из района приезжал, — оборачивается на нее Дарья. — Говорит мне: «Бог все-таки есть, и справедливость Его существует. Муж с сыновьями вас обижали, а теперь посмотрите — вы живы, здоровы, а они — вон где». Там, во дворе, стоял возле калитки, в дом не заходил. Весь такой — в черной рясе. А я смотрю на него и думаю: вот ты — священник, а того понять не можешь, что мне — матери — не тогда больно было, когда они втроем лупили меня, а теперь все сердце мое изболелось сынов своих пропаш-шыми видеть. Где ж она — эта Божья справедливость?
Во дворе Галя с испугом косится на кривую черную баньку, заросшую узколистой крапивой.
— А ты подожди, — Дарья грубо с неожиданной силой хватает ее за тонкое запястье. — Хотела тебя спросить. Смотрела я на твою Зайку со двора и все диву давалась — пропаш-шая корова, старая, тощая, пустое вымя болтается. Одного сена на нее сколько уходит. Молока уже не дает. Почему ты ее раньше не зарезала? — Дарья, наклонив голову, вцепляется острыми глазами в Галино лицо.
— Моя корова, что хочу, то с ней и делаю, — грубовато отвечает та, и темный румянец проступает на ее смуглых щеках.
— Любишь, понятно, — говорит Дарья и, отпустив глазами лицо Гали, шаркает к бане, и, когда скрипит банная дверь на старых петлях, Галя спиной чувствует холод, хотя воздух плавится от жары.
Галя заходит на мост. Под ним неслышно течет вода, возмущаясь только в том месте, где ей нужно попасть в кольцо велосипедной шины, лежащей боком на чурбане и, словно зверю в цирке, перепрыгнуть через него, устремившись дальше. Но и препятствие река берет бесшумно. Звенят стебли травы по ее бережкам, работает неостановимый генератор — высекается энергия от соприкосновения сильных лучей солнца с землей.
— Зайка! — сжав кулаки, зло кричит Галя, повернувшись к лесу. — Я кому сказала вернись! Зайка! Зайка!
Со школы еще не было сомнений в том, что старший сын Дарьи пропащий, — Галя с трудом удерживается от того, чтоб не произнести это слово по-гороховски — жестко, шипяще. Вон на горе, на той ее части, что спускается к селу чистой от леса, до сих пор виднеются буквы, которые они всем классом выкопали в день окончания школы. Усердней всех копал Горохов — радовался, что больше в школу не придется ходить. Раньше такая традиция у юголокских выпускников была — оставлять на горе четыре цифры года выпуска. Сейчас цифры затянулись травой, но, если приглядеться — Галя щурится, — можно еще разглядеть девятку.
— Зайка! — в последний раз кричит она и идет от реки прочь.
И как только Галя поворачивается к горе, речке и лесу спиной, из-под еловых лап выходит рыжая корова и смотрит на худую ссутуленную женщину, пока та не скрывается из виду.
Был бы телескоп, то можно было бы посмотреть на звезды, приблизить их к глазам еще больше, хотя сейчас — как обычно в середине августа — они так ярко и низко сидят над землей, что кажется: сверху на небо давит синим прессом космос и небо может разбиться. А утром небо снова уходит вверх, и вот так, не переставая, работает невидимый поршень, поднимающий небо то вверх, то вниз.
Галя сидит у дома и сначала просто бесцельно смотрит в небо, а потом начинает замечать, как зажигаются звезды в ковше Большой Медведицы, как квадраты, ромбы, треугольники рассыпаются по небу. И чем дольше Галя на них смотрит, тем подвижней становятся звезды и спускаются ниже к ней.
Галя вспоминает Зайкиного теленка. Он родился здоровым и крепким, рыжим, как Зайка, но с большим белым пятном на животе. Встал на ножки, ходил, пил из матери молоко, а на третью неделю ослаб, лег, перестал вставать, и Сергей сказал: «Надо его скорей резать».
Был вечер — не как сейчас. Был осенний вечер. Уже начало раньше темнеть. Галя собралась к ветеринару, думая, если того не застанет, позвать кого-то другого — из старых юголокцев, разбирающихся в болезнях телят.
— Куда собралась? — спросил Сергей.
— К ветеринару, — ответила Галя.
— Какой ветеринар? — зло спросил он. — Резать его надо сейчас. Мясо пропадет.
— Так он маленький… — начала Галя и ахнула, получив удар по лицу.
Сергей схватил ее за волосы и потащил в кухню. Галя шла за ним, некрасиво согнувшись, размахивая рукой, а другую держала на его руке, схватившей ее за волосы. Глядя на мужа из-под низу, она видела его крепкие руки, плотную мужскую кожу на вздувшихся мышцах, белую майку. Он бросил ее на пол в кухне, и Галя с удивлением смотрела на его полусжатую пустую руку — ее темя так жгло, что ей показалось, он содрал с него кожу вместе со всеми ее длинными черными волосами.
— Какой ветеринар? — Сергей пнул ее ногой, попав под челюсть.
Галя прищемила зубами язык и потом шипела несколько дней.
— Быстро взяла таз и пошла помогать! — Он толкнул ее ногой в грудь, и Галя встала, пошла.
Сергей зажег во дворе свет, выволок теленка на каменный пол перед сараем, и Галя сидела на коленях, подставляя таз, принимая из рук мужа горячие внутренности и слушая, как мычит Зайка.
Ночью, когда в доме сладко пахло молочным мясом, она встала с постели, где Сергей спал рядом с ней, отвернувшись в другую сторону, пошла в хлев. Когда Зайка на нее посмотрела, Галю горячо и насквозь пронзило чувство — есть в жизни что-то, чего не исправишь, с чем придется жить и нести это до конца, и выть, может, иногда, скрипя зубами, стесывая их до корешков, и в конце — в самом конце — благословлять смерть, потому что она пришла, чтобы освободить тебя от этого неисправимого, чтобы дать тебе умереть и, может быть, родиться заново и жить чистой жизнью, в которой всего этого не было.