Женщина, с которой Она разговаривала, тоже плакала, потом громко вздохнула: «Умереть хорошо, как только умрешь, все сразу становится хорошо». Старуха, которая плыла позади них, беспрерывно рыдала в голос.
— Чего моя мама померла? Самой хотелось бы знать. В молодости ей, конечно, тяжко пришлось. Чтоб меня и двух моих братишек на ноги поставить, вместе с моим отцом от зари до зари в поле спину гнула, а еще ездила свою кровь продавать. Хотя тогда все в деревне кровь продавали, никто особо в голову не брал. Вот в те годы она и заработала себе язву желудка, ничего в рот взять не могла, ни холодного, ни горячего. Как боль ее скрутит, так сразу начинала жизнь свою клясть, говорила, чем так жить, лучше сразу помереть и обузой для детей не быть. Но тогда она лишь на словах страшила, на самом деле не собиралась с жизнью кончать.
Когда братья выросли, они дом отстроили, жен привели и к ней неплохо относились, можно сказать, она хозяйкой в доме была, как и прежде. Когда оба брата на заработки уехали, вместе с отцом моим участок земли в несколько му[6] обрабатывала, за внучатами присматривала. Хорошо жила, какую еду захочет, любую могла купить.
Иногда, если внуки слишком шалили, у нее опять желудок болеть начинал, и она снова принималась свою жизнь проклинать, говорила, что рано или поздно наступит день, когда напьется таблеток и умрет.
Когда я из Чунцина домой приехала, мама моя такая счастливая была, от радости то плакала, то смеялась, словно дочку с того света вернула. Она ведь взаправду думала, что я в чужом краю сгинула. Я ее послушалась, еще раз замуж вышла. Все было хорошо. Кто ж знал, что она окажется такой жестокой.
С нами по соседству жила семья, так их мужик два года назад таблетками отравился, ему тоже за пятьдесят было. Хотели желудок промыть, а он не позволил, сказал, чтоб дали поскорее помереть. Думаю, именно в тот день в маминой голове по-настоящему засела мысль о смерти.
Она лишь о себе думала, обо мне не вспомнила даже. Я ведь тоже могла покончить с собой, но я ж такого не сделала. Ее боялась ранить. А она вон какая, ни о ком не подумала, лишь бы самой поскорей освободиться от всего.
Постепенно возле них скопилось немало плывущих по реке людей, услышав их разговор, люди присоединялись к ним и вместе с ними плыли вперед. На ней была короткая черная блузка в цветочек и черные бриджи, на той женщине — красивое яркое платье, среди остальных плывущих были и мужчины, и женщины, и старики, и даже дети. Когда они продвигались вперед, у всех одежда вздувалась пузырем, и они походили на счастливых странников, сбежавших от мирской суеты.
Она внезапно почувствовала непреодолимое желание выговориться, высказать все те слова, которые все эти годы копились в ней.
— Мне давно уже жить не хотелось. Как только мама моя умерла, так я сразу решила покончить с собой.
Когда уезжала из горной деревни, мой тамошний муж купил мне золотую цепочку и колечко, вместе с сыном поехал в уезд на вокзал проводить меня. Он не позволил мне забрать сына с собой, потому что хотел сыном привязать меня к себе, думал, что из-за сына я обязательно вернусь. Глупый какой, мог бы вместе со мной уехать. Я всякий раз плачу, когда вспоминаю тот день. Вспоминаю сына моего: пухленький, личико беленькое, глазки черные, машет мне ручкой: «Мама, пока! Мама, возвращайся скорее!»
Мой нынешний муж жалеет меня. Свою родную дочь от предыдущей жены отдал своим родителям на воспитание. У него в поселке Учжэнь небольшой магазинчик, но он не разрешает мне ему помогать. Я целыми днями дома за компьютером в сети сижу, разглядываю выложенные в QQ фотографии сына. Вы даже не представляете, какой у меня красивый сын, крепенький, словно камушек, по любому поводу только и слышно было: «Ма! Ма!» Все время меня держался. Мы с ним четыре года не виделась, сейчас ему уже десять лет.
— Что ж ты, женщина, сглупила так? Зачем во второй раз замуж пошла? Поехала бы в Чунцин, забрала мужа и сына, сюда бы привезла. Да и тебе не впервой из родных мест уезжать, можно ведь и в других краях пообвыкнуть и жить себе дальше, разве не так?
Она не стала отвечать на эмоциональную реплику той женщины, лишь неотрывно смотрела на серо-синее облако в небе.
— Как только поезд тронулся, я сразу поняла: туда я больше никогда не вернусь. Тамошние горы такие высокие! Горы, горы, без конца и края, хоть год иди, не выберешься. Я не хотела возвращаться в горы. Не знаю, о чем думала тогда, сердцем ожесточилась. Я ведь за те семь-восемь лет ни разу с родной семьей не связалась, мама моя уже меня заочно похоронила, решила, сгинула ее дочка где-то в чужих краях. Я ведь тогда думала, что до конца своих дней в этих горах проживу. Но как только в поезд села, сразу поняла — ни за что не вернусь!
Она смотрела на цветное облако и вдруг поняла, что вернулась не ради матери, а ради самой себя. Это Она сама отказалась от сына, а свою вину постоянно перекладывала на мать, за все эти годы ни разу ей слова доброго не сказала, хотела, чтоб мать чувствовала, что это она лишила ее сына.
Мама, мамочка, я ошиблась! Ей хотелось опять и опять повторять слово «мама». Хотелось снова пойти на ее могилу и бить земные поклоны.
— А что, отец твоего сына не разыскивал тебя?
— Может, и разыскивал. Думаю, он и не знал моего домашнего адреса, кажется, я ему никогда не говорила. Знал только, что из Хэнани, а откуда точно — понятия не имел. Я ведь тоже сначала не знала, из каких он мест. Мы с ним в Гуанчжоу познакомились, оба на заработки приехали. Ему палец на руке прессом придавило, продолжать работать не мог, решил домой вернуться, позвал меня — ну, я и согласилась. Сначала ехали на поезде, затем на автобусе, потом на трехколесной моторикше, а уж дальше пешком. Я лишь в тот момент узнала, что он из горной деревни. Возненавидела его. Он тогда ни в какую меня не хотел отпускать, а когда забеременела, куда мне деваться было. Так и осталась в горах.
Когда домой вернулась, мама моя велела мне с этим мужчиной познакомиться. Я познакомилась. Потом велела мне замуж за него выйти. Я вышла. Мы с нынешним мужем не ссоримся, даже не разговариваем.
***
Она впервые рассказывала о своей личной жизни другим людям, да еще так долго и подробно. Никогда прежде Она ни с кем не делилась. Ни с мамой, ни с друзьями, ни тем более со своим нынешним мужем. Все грустные моменты ее жизни хранились внутри нее, причем очень, очень глубоко. Так глубоко, что Она сама думала, что о них позабыла. Однако они, как зерно, брошенное в землю, проросли в ее сердце и неизменно оставались в нем. Она все время винила других — свою мать, отца, после замужества — своего мужа, Она считала, что по их вине ей приходится жить без сына.
«Я ошиблась. Это я вынудила свою маму умереть. Но теперь это уже не важно. Мама мертва, последняя нить, связывающая ее с этой жизнью, оборвалась. Сейчас можно с легкостью умереть».
— В одном я не похожа на свою мать, не хочу своей смертью никого отягощать. Хочу уйти далеко-далеко, чтобы никто не нашел, — сказала Она.
Кто-то, засмеявшись, откликнулся:
— Прям как я. Когда начали строить эту Большую реку и в моей деревне уничтожали поля, прокладывали русло, заливали бетоном фундамент, я каждый день ходил смотреть, ждал, когда вода пойдет.
— Смотри, какие высокие бетонные стены укрепляют берега, если броситься в реку — почитай, верная смерть, даже захотят вытащить из воды, все равно не сумеют, — вступил в разговор еще один человек:
— Сейчас вокруг прибрежной зоны они еще выше сделали ограждение, но возле водопропускной трубы, что у деревни Ванчжуан, одна из опор сломалась, я там пролез, а потом на береговое укрепление вскарабкался. Не хотел, чтоб меня сыновья нашли.
Та беспрерывно рыдающая старуха вдруг успокоилась и тоже вступила в беседу:
— В нашем поселке Учжэнь люди шутят: как только воду пустили, так река стала людей убивать и всех мертвецов с собой в Пекин уносить.
Говорила старуха зычно, с категорично-насмешливой интонацией, словно боялась, что кто-то украдет ее остроумное замечание.
Все, перебивая друг друга, с самодовольным видом принялись хвастать, как им удалось прорваться за металлическое ограждение, взобраться на высокий забетонированный откос и подпорную стену и броситься в реку.
Она, не сознавая того, тоже рассказывала.
Та женщина в платье приближалась к ней все ближе и ближе, ее взгляд источал любовь, страдание, надежду, ей в одну минуту казалась, что она откуда-то знает ту женщину, но в следующую минуту казалось, что они незнакомы.
Она лишь могла спросить: «А ты почему по этой дорожке пошла? Выглядишь такой веселой».
— Знаешь, я… Я не такая, как ты, я радостной умерла, потому что одного человека отругала на чем свет стоит, а потом уже умирать пошла.
Женщина говорила быстро, не делая пауз, слова сыпались изо рта, как горох из дырявого мешка.
— Я сегодня с моим Ли два часа по телефону разговаривала. И все два часа его бранила. Мы два месяца не общались. Мой бывший, ну который отец моего сына, он повесился. Перед смертью велел нашей невестке написать мне письмо, сообщить, что хочет в последний раз со мной повидаться. Да он каждый день хотел со мной повидаться! А невестка не стала мне сообщать. Не хотела, чтоб я возвращалась, боялась, что вернусь и сяду ей на шею, придется кормить меня до конца моих дней. Старый хрыч с открытыми глазами помер, как ни старались, не смогли закрыть, а это что значит? Что даже после смерти не будет ему покоя. Невестка перепугалась, боялась, что старикан превратится в злого духа и за ними придет. На первые, вторые, третьи семь дней всякий раз просила меня приехать бумагу на могиле жечь. Ни разу не ездила. Мы с ним более десяти лет в разводе, с чего вдруг мне туда ехать понадобилось.
Когда со мной развелся, старый хрен не слишком много выиграл, пил каждый день. Водкой травил себя, не повесился бы — все равно не жилец.
Она взглянула на тараторившую женщину и не увидела на ее лице даже тени огорчения, словно речь шла о чужих людях.