— Что?
— Ну, раздевайся, по-сибирски.
— А? Никогда не слышал.
— Да? Ты ж там столько лет…
— Тобольск с Комсомольским давно уже к Уралу пристегнуты. Так что сибирские слова там неактуальны.
Посмеялись. Сергей присел, расшнуровывая высокие ботинки.
— Надюш, — позвала Юлька, — иди поздоровайся с дядей Сережей!.. — И ужаснулась: — Это ж сколько мы не виделись?
— Ну так, полноценно, — семь лет. Вы на мамины похороны приходили со Славкой — я видел, спасибо… но не до общения было…
— Да-да, помню, конечно, Сереж. Извини, что быстро ушли — очень было тяжело… Обалдеть как время летит — семь лет. Вот глянь, — Юлька подвинулась, пропуская высокую, почти с нее ростом, девушку, — узнаешь?
— Надя? — Сергей честно ее не узнавал. Действительно вошла девушка. — Привет. Я дядя Сережа… — Он кашлянул. — Сергей Андреевич. Помнишь?
— Здравствуйте, — вежливо ответила Надя. — Извините, не помню.
Сергей внимательно посмотрел на нее, пытаясь заметить то короткое выражение, какое бывает у подростков, когда они говорят неправду. Не заметил.
— Я пойду? — Надя повернулась к маме и ушла.
— И сколько ей? — тихо, недоумевающе спросил Сергей.
— Двенадцать. Не поверишь, да? Вот они теперь какие. А на самом-то деле ребенок ребенком… Так, идем за стол.
Тот же стол, та же скатерть на нем, с золотистым орнаментом типа древнегреческого меандра, та же посуда, мебель, шторы… Сергею стало так хорошо и грустно, что глаза защипало.
— У меня коньяк есть, — сказал Славка.
— Давай лучше вина. Двух бутылок хватит ведь…
— Ну, если не хватит — кониной усугубим.
Снова немного посмеялись.
— Надь, иди есть!
Из своей комнаты вышла Надя, присела, деловито наполнила тарелку оливье, пюре, мясом и попросила:
— Можно я там?
— Ну посиди с нами, — попросил Славка. — Гость ведь… однокурсник наш с мамой. Тебя нянчил…
Надя искоса глянула на Сергея и стала есть, но через пару минут повторила:
— Я у себя, пожалуйста? Мы там в переписке.
— Пусть идет, — разрешила Юлька, — все равно ведь не даст покою.
— Спасибо!..
— Вот такие наши дела, — вздохнул Славка. — В школе воспитываем чужих, дома — свою.
— И как успехи? — сделав голос шутливым, спросил Сергей.
— Переменные. То мы их, то они нас… Ты рассказывай — надолго, какие планы?..
Может, оттого что давно не выпивал — все месяцы после увольнения не притрагивался к спиртному, боясь, что не оторвется, или из-за непривычно обильной еды — ел тоже мало, все больше холодное, запивая чаем, — или из-за обстановки такой домашней, теплой, от которой отвык, довольно быстро потянуло в сон.
Сначала отвалился на спинку дивана, но активно участвовал в беседе, потом стал больше молчать, потом веки отяжелели и стали опускаться на глаза, и в конце концов задремал. Так сладко стало в дреме, и тут же нечто хихикнуло внутри: «Как уличный пес возле печки».
— Серёг, — затормошил Славка, — спишь, что ли?
— Что-то — да… Какой-то я стал… — Вспомнил стихи и процитировал, чтоб сгладить эту неловкость с дремотой: — Ах, и сам я ныне чтой-то стал нестойкий, не дойти до дому мне с дружеской попойки…
— Если что — у нас заночуй. А то действительно.
— Нет-нет! Пойду. Я здесь, видимо, надолго. Так что — будем встречаться.
— Конечно!.. Надь, выйди, дядя Сережа уходит! Попрощайся.
Появилась Надя, кивнула и без всякого выражения сказала:
— До свидания.
— До свидания, — машинально повторил за ней Сергей, и тут вспомнились ее тот взгляд, взрослый, странный, глубокий. — Ты меня помнишь? Скажи, пожалуйста, — он услышал в своем голосе слезливую мольбу, — ты меня помнишь? А?
— Не помню, дя… Сергей Алексеевич.
— Андреевич, — почему-то шепотом поправил Славка.
— Не помнишь? — Сергея захлестнула обида. — Не помнишь, как на коленях сидела, говорила, что любишь? Как пришла тогда?..
— Серег, ты чего?..
— Не помню, — беспощадно пресно повторила Надя. — До свидания.
Не зашнуровывая ботинки, Сергей вышел из квартиры, ответил: «Да-да» каким-то словам Юльки и Славки, сбежал по лестнице.
На улице было холодно. Сухой снег оглушительно хрустнул под ногами. За углом дома светилась, гудела и шипела автомобильными шинами широкая улица… Сергей потерянно, как оказавшийся здесь впервые, стоял на месте, не понимая, куда идти.
Гэ ЛянМедиум
Досадно, что в полночь напрасно спустился поближе,
не расспрашивал о народе, спросил лишь о духах покойников[9].
Тогда я видел Ажана в последний раз.
Да, я должен объяснить, как мы познакомились.
Это связано с характером моей работы, я в каком-то смысле фотограф и кинооператор. Конечно, это не основная моя работа. Я не заинтересован в том, чтобы упоминать о своей официальной работе, поскольку там нет возможности проявить себя. Можно назвать меня госслужащим. Но на самом деле я занимаюсь некоторыми формальностями в похоронном бюро — встречаю приходящих и провожаю уходящих, назовем это так. Живых провожаю и мертвых.
Поэтому я очень серьезно относился к этой подработке. Она позволяла чувствовать себя выше, ощущать, что я приношу какую-то пользу. Конечно, другие могут это воспринимать иначе. В конце концов, я гипертрофированно самолюбивый человек.
Дело в том, что фотограф — далеко не идеальная работа. Это такая широкая сфера деятельности: я снимал свадебные видео, домашних питомцев, а иногда, если случалось быть на мели, выслеживал «звезд» и снимал их секретные занятия в спальне. Но я хочу прояснить: я четко разделяю для себя работу и хобби. Не надо думать, что у меня нет принципов.
Из-за моих принципов я и смог познакомиться с Лао Каем. Иными словами, только из-за них я и обратил внимание на него.
Когда теща Лао Кая умерла, церемония кремации проходила в нашем похоронном бюро.
В день прощания мы забронировали наш самый большой зал, пафосный до невозможности. Организовано все было по высшему разряду, в том числе видеозапись всего процесса. Я, честно говоря, не очень это понимаю — все-таки это не церемония прощания с великим государственным деятелем. Вряд ли в ней есть какая-то историческая ценность, разве что для близких, которые, пережив горечь утраты, ощутят ее вновь. С фотографии смотрела старушка совсем преклонных лет с суровыми, насупленными бровями.
Она не была похожа на тех благообразных бабулек, что заботятся о своем здоровье и умирают в собственной опочивальне на руках родных, прожив весь отмеренный им срок; говорили, что она умерла от прободения язвы. Это делало весь процесс каким-то натянутым. Вначале с траурными речами выступили гости. Им пришлось долго ждать снаружи, и они уже проявляли нетерпение. Какой-то толстяк звонил на фондовую биржу, и по его богатой мимике можно было судить о происходящем с акциями. Его спутница вытащила ватный диск стереть фиолетово-черную помаду. Стерла половину и все равно недовольно поджала нижнюю губу. Остальные, казалось, не знали куда себя деть от скуки.
В самом деле, даже мне, с профессиональной точки зрения, казалось, что подготовка затянулась. Согласно пожеланиям клиента, слой за слоем выкладывали матрешку из маргариток, гвоздик, розовой герани, аира, лаванды, это действительно требует времени. Тем более что о таком проекте нам сообщили за два часа до начала панихиды. А два бумажных «журавля бессмертия»[10] накануне отсырели, поэтому как их ни укладывали, никак не получалось придать им величавый и торжественный вид, что тоже всех утомило. Персонал сбился с ног, и только один парень, зажав в зубах сигарету, неспешно ходил туда-сюда с камерой на плече.
Я сказал:
— Братан, может, хватит, а? У меня от твоего мельтешения в глазах рябит.
Он смерил меня презрительным взглядом:
— Что значит «хватит»? Если я правильный ракурс для съемки не найду, ты будешь отвечать за результат?
Я и замолк. Клиент пригласил его с телевидения, где тот снимал крупным планом участников популярных передач о поисках брачных партнеров, поэтому в съемках живых он был дико опытным кинооператором.
Он неожиданно хлопнул меня по плечу:
— Парень, жизнь, как плохой кадр, переснять нельзя.
Я подпрыгнул от испуга: сказанные здесь, эти слова оказались до такой степени философскими, что у меня кожа покрылась мурашками. Я изобразил улыбку и отошел в сторону.
Тут меня отвлекли — пришлось показывать только что пришедшей девушке, куда прикрепить надпись «Ты вечно будешь в наших сердцах».
Примчался встревоженный Лао Ли:
— Тому парню плохо!
— Кому? — спросил я.
Лао Ли ответил:
— Оператору.
Я взглянул на него: в лице ни кровинки, держится за живот, и пот катится градом. Я подошел ближе и спросил, что случилось. Он дрожащими губами ответил:
— Выпил с утра соевое молоко с горохом, три раза уже бегал в туалет. Всё, опять прихватило.
Видя его зверские муки, я подумал: вот что может погубить любого героя, — и сказал:
— Немедленно возвращайся домой, отдохни.
— А как же тут… — он был в нерешительности.
— Не снимай, и всё, — предложил я.
— Не годится, я аванс уже получил. — Тут его лицо позеленело.
Лао Ли, стоявший рядом, спросил:
— Мотор, ты ведь умеешь снимать? Помоги братану.
— Дядя Ли, разве я посмею хвастать своим скромным искусством перед настоящим мастером! — ответил я.
Глаза у «братана» сверкнули:
— Кто, этот? Повращать камеру, сделать крупный план и все такое ты сможешь?
Я холодно усмехнулся, подумав про себя: «Нашел время передо мной выпендриваться, вонючка». А вслух сказал:
— Не смогу. — Развернулся и ушел.
— Ай, ладно… — Он болезненно махнул рукой. — Давай ты.
Надо сказать, все люди перед объективом умеют притворяться. Когда предполагалась торжественная и благоговейная тишина, все были исключительно торжественны и старательно ревели, один другого сильнее.