Следующие три года я вел жизнь, о которой всегда мечтал. Объездил весь мир, снимал то, что хотел снимать, ездил туда, куда стоит съездить. В мае этого года компания поручила мне поехать в бухту Халонг и снять там рекламный ролик с красивыми пейзажами для Государственного управления по делам туризма. Мне сначала это не показалось интересным. Потом я подумал и согласился.
Диск с фильмом «Жизнь духов и демонов» я положил в чемодан.
Когда работа была закончена, я дозвонился до Ажана. Он очень удивился моему неожиданному звонку, но, похоже, еще помнил меня. Он осторожно поприветствовал меня со всеми полагающимися дежурными любезностями.
Я спросил:
— Ты сейчас в Хюэ?
Он, замявшись, ответил:
— Нет, я все еще в Ханое.
Мы встретились с Ажаном в пасмурный день после полудня. Воздух был влажным и горячим, и пот ручьями тек по телу. Судя по адресу, который Ажан мне сообщил, жил он неподалеку от Старого города, но найти его было непросто. Я долго плутал по переулкам, пока наконец не обнаружил вывеску с нужным номером на старом, полуразрушенном частном доме.
Перед домом была большая лужа. Несколько детей, сидя на корточках, что-то пристально высматривали в ней. Я прошел мимо. В луже что-то копошилось. Когда я разглядел новорожденного крысеныша, меня чуть не стошнило. Дети мутили грязную воду, заливая крысу. Крыса барахталась из последних сил, пытаясь выбраться из лужи. Тогда они прижали ее голову.
Рядом с лужей росла гардения, усыпанная крикливыми крупными белыми цветами.
Я не успел постучать в дверь, как наружу вышел коренастый, до пояса голый мужчина и выплеснул тазик с водой в лужу. Дети бросились врассыпную.
Я спросил его:
— Где Ажан?
Он вначале не понял. Потом разобрал и, указывая наверх, сказал:
— Он мне за два месяца должен.
Я стал подниматься по деревянной лестнице. Она была уже не слишком прочной, каждый шаг отзывался скрипом. На перилах сидели голуби, склонив набок головы, и удивленно смотрели на меня. Я подошел ближе, они отодвинулись на несколько шажков. Я взмахнул рукой, тогда они с шумом взмыли вверх и улетели — «пурр-пурр».
Дверь наверху была открыта.
Я заметил, что свет внутри не горел. Комната была крохотной, Ажан сидел на круглой плетеной подстилке и что-то бормотал себе под нос. Лучи предзакатного солнца проникли через окно и осветили его лицо. Ажан был коротко подстрижен, он сильно похудел за три года, что мы не виделись. Он отпустил бороду и казался старым.
Глаза его были плотно закрыты, правая рука лежала на грязном, лоснящемся от жира парике. Перед ним сидел мужчина средних лет, лицо его мне было не разглядеть, видна была только татуировка в виде дракона у него на загривке.
Я понял, что Ажан проводит спиритический сеанс и парик, видимо, принадлежал покойному, поэтому решил не мешать и остановился, прислонившись к дверному косяку. Я как раз собирался покурить.
Вдруг тот мужчина средних лет — хлоп! — вскакивает и бьет Ажана кулаком в переносицу.
Ажан раскрывает глаза, в ужасе глядит на него — и тут видит меня. Мужчина уже схватил Ажана за ворот и собирался его бить. Я одним прыжком кинулся к нему, перехватил и крепко сжал его кулак.
Я сказал:
— Парень, в чем дело? Ты сюда буянить пришел?
Он попытался высвободить руку и продолжить драку, но оценил мои метр восемьдесят роста, расслабил кулаки и сердито сказал:
— Нет таланта — так и не надо людей морочить.
Я схватил его за шею:
— А ну повтори, кто тут, твою мать, людей морочит? Ты меня взбесил!
Его гуандунский говор превратился во всхлипывания:
— Тоже мне, знаток, как же он мог в моем имени ошибиться?
Как только я ослабил хватку, он вырвался и убежал за двери. Я рванул за ним с криком:
— Эй, вонючка, ты деньги заплатил или нет?
— Отпусти его, — услышал я тихий голос Ажана.
Он поднялся, вытер тыльной стороной руки кровь с уголков губ и, схватив парик, вышвырнул его в окно. И сказал:
— Этот человек инвестировал деньги, но прогорел, хотел просить своего умершего старшего брата, чтобы тот посоветовал какой-нибудь план. Жизнь человека, богатство и знатность определяются Небом. Какой толк спрашивать духа умершего?
Я помолчал и наконец сказал:
— Ну и терпение у тебя. Он решил, что ты обманщик.
Ажан горько усмехнулся.
Он налил мне воды, потом загасил курительные палочки.
Воздух стал немного чище. Доносился аромат гардении. Но он не перекрывал другой запах — легкий, чистый и слегка бьющий в нос.
Я спросил:
— Ты так и не ездил в Хюэ?
Он ответил:
— Собираюсь вернуться, есть кое-какие дела. «Живые, рождаясь из поколения в поколение, зачем нужна ваша жизнь?» — так четко сказано в пьесе. Я пел это много лет и только теперь постиг до конца.
Я оглядел комнату, в ней почти не было мебели. Были кровать и стол. Лежали несколько плетеных ковриков, даже алтаря для жертвоприношений не было. На стене вилась трещина, доходившая до потолка.
Я спросил:
— Все эти годы ты жил здесь?
Он, улыбнувшись, сказал:
— Убогое жилище, да? С нашим ремеслом теперь не так хорошо, как раньше. Каждый год случается такой период. Потерпишь, потерпишь, и все наладится.
Я сказал:
— Ах да, у меня для тебя кое-что есть.
Я открыл компьютер, который привез с собой, вставил диск и сказал:
— Подожди, смотри сначала. На одиннадцатой минуте появишься ты.
— Правда? — он уставился на монитор. Он редко так смотрел — взглядом хищника, выжидающего свою добычу. Когда увидел себя, лицо расплылось в улыбке:
— Посмотри, как по-идиотски я тогда одевался.
Я заметил по его глазам, что он пришел в возбужденное состояние. Когда дошло до той семейной пары, глаза его помрачнели. Он сказал:
— Увы, я не знаю, как они теперь. Ведь единственный сын.
— У каждого своя судьба. Ты помогал им. Считай, исполнил их заветное желание.
Он замолчал.
После долгих раздумий спросил:
— Ты правда веришь мне?
Я утвердительно кивнул головой.
Он опустил голову, потом вскинул ее, словно решившись на что-то. Открыл рот, но так ничего и не произнес.
— Ты не думал о том, чтобы вернуться в Китай? — спросил я, озираясь кругом.
Опустились вечерние сумерки. Луч света, скользивший по комнате, погас. Ажан подвинулся и включил лампу. Она выглядела как масляная, но на самом деле внутри была неяркая электрическая лампочка. Ее свет, пробиваясь сквозь пыльный стеклянный плафон, отбрасывал полукруг на стене.
— Приехал, разве смогу уехать? — голос Ажана был тихим, словно он говорил сам с собой.
Он выдвинул ящик и вытащил из него блокнот. Полистав страницы, осторожно вынул из него фотографию и передал мне.
Фото было черно-белым, явно сделано много лет назад, кое-где пожелтело. На фотографии была женщина в старинном одеянии, у нее были яркие глаза и высокий лоб.
Ажан сказал:
— Я приехал из-за нее.
— Мы познакомились, когда я поступил в труппу, — сказал он, не дожидаясь моего вопроса. Глаза Ажана глядели в пустоту. — В тот год я только закончил театральное училище, а она была в нашей труппе самой популярной исполнительницей партий хуадань — юных красоток. Говорили, что она из уезда Юйяо в провинции Чжэцзян, перешла к нам из уездной труппы. Когда она только поступила, многие, кто имел специальное образование, были против нее, говорили, что она дикарка. Но через месяц-другой никто слова против нее не мог сказать. Если она исполняла главную партию, успех был ошеломительным, овация за овацией. Если она пела, перемежая арии речитативом, «Оплакиваю облетевшие цветы»[22], ее пение вызывало у всех слезы. Если надевала головной убор и украшала волосы — вылитая Чжо Вэньцзюнь[23].
Тут Ажан забрал из моих рук фотографию и стал внимательно ее разглядывать. Он легонько погладил ее пальцем и продолжил:
— Она тогда пела на сцене, а я — я слушал под сценой. Слушал, как она поет «Изумрудную шпильку», «Партии и клики»[24], и не мог наслушаться. Заслушивался так, что забывал про свои собственные репетиции, за что мне попадало от руководителя труппы. Я думал тогда: «Наступит ли когда-нибудь день, когда я смогу спеть с ней вместе на сцене?» Но понимал, что это всего лишь пустые грезы. Как она может обратить внимание на меня, желторотого юнца?
Однажды, готовясь отметить годовщину труппы, мы репетировали «Карп-оборотень». Незадолго до выступления актер, который пел партию Чжан Чжэня, получил травму. И вдруг меня поставили его подменить. Она взглянула на меня и говорит: «Этому ребенку только молодых чиновников играть, не подходит он для роли». Не знаю, откуда у меня взялась такая смелость, но я попросил: «Позвольте мне попробовать».
Она кивнула головой, и началась генеральная репетиция в костюмах. Она улыбнулась и сказала: «Хорошо поешь. В глазах настоящее чувство. Мал, да удал». И погладила меня по голове.
Это был единственный раз, когда я пел с ней на одной сцене, — сказал Ажан и, взглянув на меня, добавил: — Потом она прислала мне эту фотографию в театральном костюме. После этого случая она и в труппе заботилась обо мне. Тушила тефтели «львиная голова», очень вкусные. Еще связала мне шарф. В труппе заговорили, что у нее появился взрослый сын. Мне это слушать было тяжело. Мне было восемнадцать, а ей тридцать два.
Влетел ночной мотылек, ударился о лампу. Рухнул на пол, побил крылышками. Ажан нахмурился, придавил его большим пальцем и размазал. На полу остался белесый след от пыльцы. Он сказал:
— О ее отношениях с руководителем труппы я узнал раньше всех. Не знаю, почему она доверяла мне. Она попросила меня передавать любовные письма. Руководитель труппы играл молодых храбрых воинов — амплуа у-шэн, красив собой, прекрасно пел. Но — был женат. Я видел, как они строили друг другу глазки на сцене и под сценой. Но еще и передавать любовные письма… Однажды я вскрыл конверт и прочел письмо. Потом позвонил его жене. Их застукали у него дома. Я думал, его жена закатит скандал, а в итоге — нет. Его жена покончила с собой.