А не нужно ли ему тоже побыть в одиночестве? Как той девочке, что тайком разговаривала с Барби и не хотела, чтобы ее услышали взрослые. Она ощутила жар в груди — то накатила тоска, на медленном огне сжигавшая душу. Когда муж погружался в себя и задумывался, она всегда находилась рядом, и даже если ему хотелось побыть одному, она не решалась ему это позволить.
Тетушку Чжан она заметила стоящей у входа в жилой комплекс. Вцепившись в холщовую сумку, та стояла у ворот и с нетерпением озиралась по сторонам. Увидев хозяйку, она поспешила к ней:
— Наконец-то вы вернулись, больше я присматривать за ним не буду. Ваш муж беспрестанно спрашивал, кто я такая. Скажешь ему — и без толку, через пять минут опять спрашивает. А еще, еще… Да вы сами идите и посмотрите.
Вид у тетушки Чжан был такой, словно ее жестоко обманули.
— А давно вы вышли из дома? Он упал?
— Да нет, сами увидите.
Чжоу Сугэ не стала больше задавать вопросы, а бегом бросилась домой, торопливо вставила ключ в замок, распахнула дверь и увидела, что муж сидит на диване на том самом месте, где она его и оставила. Ни ушибов, ни инсульта, ничего такого страшного, что она себе нафантазировала. Чжоу Сугэ с облегчением вздохнула. Но, подойдя поближе, она вскрикнула, поняв, что так смутило домработницу. Оказывается, он обмочился. Моча стекла по дивану на пол и образовала огромную лужу.
Чжоу Сугэ нахмурилась и упрекнула его:
— Сдурел совсем, почему не сходил в туалет?
Он сердито таращился на жену. Помолчав, он показал на нее рукой и стал ругаться. Первое проклятье было звучным, последующие же становились все тише и тише, как будто, излив гнев, он потерял голос.
— Ты ведь умеешь ходить на унитаз, неужели даже это позабыл? — не унималась она.
Она заметила, что муж полузакрыл глаза, положил руки на бедра и стал сжимать кулаки. Худо дело, он начал глубоко дышать, все глубже и глубже. Она про себя застонала, по прошлому опыту зная, что так у него начинается припадок буйства.
— Не надо, не надо, прошу тебя, Цяо Ланьсэнь, успокойся.
Перепугавшись, Чжоу Сугэ нашла спасительный выход — она закричала, опередив мужа, повалилась на пол и стала кататься. Женщина каталась по всему пространству в центре гостиной и что-то бормотала. Она сама не могла разобрать, что бубнила, мысли ее путались, из горла вырывались вереницы звуков, похожих на отчаянные заклинания.
Катаясь по полу, она наблюдала за выражением его лица. Ее уловка и вправду подействовала. Он с глуповатым видом открыл рот и сидел как истукан. Похоже, он больше буянить не собирался. Успокоившись, она ощутила, как болят у нее ребра от катания по полу, но сразу же остановиться не решалась. Дыхание ее становилось все более хриплым, а движения замедлялись, наконец она откинулась на спину и замерла.
В полной прострации она стала проваливаться вниз, пока ее не обволокла тьма, мягкая как вата. Одолевала сонливость, но она не могла позволить себе уснуть здесь: пол, диван и муж ждали от нее срочной помощи. Тихо и незаметно над ней возобладал рассудок. Она ведь не на самом деле сошла с ума и не утратила чувство реальности, катание по полу только подтверждает этот факт. Первым желанием было выплакаться. Сознание незаметно скользнуло из настоящего в прошлое, и она увидела себя стоящей на кафедре и рассказывающей притчу о том, как мудрецу Чжуанцзы приснилось, будто он бабочка, а проснувшись, он не мог решить, кем является на самом деле. Это была единственная философская притча из учебника по родной речи в средней школе первой ступени. Она много раз рассказывала ее школьникам, и эта история ее не трогала, а сейчас она наконец осознала эту великую печаль и бессилие. Ведь между Чжуанцзы и бабочкой наверняка была непреодолимая грань, и когда Чжуанцзы проснулся, не захотелось ли ему первым делом тоже выплакаться?
Она повернулась на бок, едва не коснувшись носом подставки для газет и журналов, стоявшей рядом с чайным столиком. Она слегка приподнялась, достала книгу и стала листать ее, чтобы прочитать слова на первой странице. Вообще-то, можно было и не искать, она давно выучила их наизусть: «Чаща — это старое название леса. В лесу есть дороги. Эти дороги в большинстве своем обрываются в непроходимой чаще»[28]. Где-то год назад домработница протирала подставку, и Чжоу Сугэ, заметив, что тряпка отжата не досуха, убрала книги на диван. Она открыла одну из них наугад, прочитала эту фразу и надолго замерла, сердцем овладела невыразимая тоска. Эти книги раньше часто читал муж. «К генеалогии морали» Ницше, «Безумие и общество» Фуко — эти сочинения ее пугали, а теперь и муж больше не мог их читать. Но она их все же не убирала, а оставила на подставке и часто, не дожидаясь домработницы, сама аккуратно вытирала с них пыль. Ей грезилось, что однажды она проснется утром и увидит, как муж, вооружившись карандашом, что-то черкает в книге.
Когда ее дыхание немного успокоилось, она поднялась с пола, села рядом с ним и прошептала:
— Неприятно, наверное, в мокрых штанах, иди переоденься.
Муж сидел с каменным лицом и не реагировал. Чжоу Сугэ взглянула в окно и пробормотала, что тогда займется полом.
Сначала она промокала мочу газетами, а когда почти все впиталось, взяла на балконе ведро, заполнила его наполовину водой и, держа в одной руке швабру, в другой ведро, вошла в гостиную. Муж приподнял ноги, она быстро все помыла, затем прополоскала швабру, сменила воду и еще дважды протерла пол.
Женщина тщательно принюхалась и, убедившись, что ничем не пахнет, распрямилась и отнесла инвентарь на балкон. Она стояла, уперев руки в боки, и смотрела, как в доме напротив одно за другим загораются окна, а воробьи, словно листья, слетают вниз.
Раньше по выходным Цяо Ланьсэнь любил, расположившись на балконе в плетеном кресле, рассуждать со студентами о философии. Речь его лилась размеренно, он легко приводил цитаты, имел прекрасные манеры. Они обсуждали только высокое — Эмпедокла, Юма, Лао-цзы, Лу Сяншаня[29], Витгенштейна; человека, независимость, мораль, свободу, диалектику, абсолютный дух. Она обычно накрывала им в гостиной, принося чай и выпечку, а слыша эти грандиозные и глубокомысленные слова, лишь качала головой и улыбалась. Сейчас же она наконец поняла, что эти слова никакие не глубокомысленные, они напрямую касаются бренной жизни. Так все-таки связывать ей мужа или нет? Это тоже был философский вопрос.
Она помнила много прекрасных мгновений. Когда мужу было сорок с небольшим, он коротко стригся, имел стройную фигуру, а когда принимался ходить по балкону, то каждый его шаг был четким и резким, словно звон колокольчика на ветру. Она видела, что муж не скрывал перед студентами своей симпатии к ним. Любимым учеником мужа был парнишка-магистрант, приехавший в Шэньчжэнь на учебу с Северо-Запада. Оба они увлекались философией и игрой в облавные шашки, и то и другое служило испытанием для ума. Остальные студенты, поговорив, расходились, а парнишка с Северо-Запада оставался на ужин и затем составлял мужу компанию в шашечной партии. Ей навсегда запомнился вид мужа, двумя пальцами поднимающего шашку, и стук шашек на игровой доске из китайского лавра. Перестук шашек сразу же вызывал в душе покой. Теперь, когда ночью в безмолвном пространстве принимался настукивать мелкий дождь, она просыпалась, но дробь дождя вызывала умиротворение. Под эти звуки она вновь засыпала и глубоко проваливалась в сон. При окончательном пробуждении в душе ее царила полная безмятежность.
Он что-то крикнул из комнаты, она не расслышала и сначала откликнулась наугад. Вернувшись в гостиную, Чжоу Сугэ вновь вспомнила об окаменевшем носороге из музея. Она вдруг представила себе такой конец: верхом на шерстистом носороге безмолвно прыгнуть с пятого этажа и исчезнуть в золотистых небесах.
Глядя на ужин, Чжоу Сугэ несколько запереживала. Чашка с крупно порезанными огурцами, яичница с древесными грибами и шесть сосисок. Хотя сосиски были зажарены по рецепту из сериала «Полуночный ужин» и походили на щупальца осьминога, любой человек в здравом уме сразу бы понял, что ужин приготовлен на скорую руку и по пути наименьшего сопротивления. Она надеялась, что в этот раз как-нибудь заморочит ему голову. Разборчивость мужа в отношении еды была то повышенной, то пониженной; иногда он ел не выбирая, но иногда был страшным придирой и мог припечатать парой едких слов.
Он стал жевать сосиску, и она ощутила, что атмосфера накаляется и становится натянутой, словно кожа барабана.
— Эх, без мяса досыта не наешься.
— А сосиски разве не из мяса?
— Нужно горячее мясное блюдо, нормальное мясное блюдо.
Чжоу Сугэ опустила глаза:
— Давай ешь.
Она знала, что он предпочел бы свинину, поджаренную с чем-нибудь вроде перца, грибов или картошки. Если бы он оставался самим собой, как бы ей хотелось дать волю чувствам и рассказать о своем отвращении к свинине! О том, как она не желает больше никогда резать мертвую плоть, холодную и склизкую. Запах крови вызывал у нее несильное, но ощутимое отчаяние.
Он добавил:
— И еды мало.
— Так ведь три блюда.
— Яичница не считается[30].
Как ей хотелось закрыть глаза и закричать, выплеснуть эмоции! Но когда слова были готовы сорваться с языка, она поняла, что это бессмысленно. Ведь ссора радует, лишь когда есть достойный противник, а у мужа понимание и реакция были замедленными, где уж тут поссоришься. Ей оставалось лишь сдержаться и вызывающе вопрошать саму себя: ну зачем человеку питаться три раза в день? Она всегда стыдилась животного чувства голода, возникающего к определенному часу. Он не мог знать, сколько хлопот ей доставляла ежедневная трехразовая готовка. Она забивала морозилку всякими полуфабрикатами, пирожками и пельменями для быстрой разморозки, чтобы можно было перебиться, когда особенно не хотелось готовить. Одно время Чжоу Сугэ даже заказывала фастфуд, но этим не наешься и впадешь в легкое отчаяние. А расходы на приличный обед в ресторане порождали невыносимое чувство вины, когда в выписке по карточке она видела, как проедаются все деньги. Не поверите, но постоянный прием пищи был для нее словно нож по сердцу, а самое противное, что она от этого еще и толстела. В итоге она стал