Но тогда многие люди нашего круга — писатели, художники — вдруг стали увлекаться антиквариатом. Мама тоже решила, что у нас в доме должна быть хотя бы одна старинная вещь. Поэтому она купила роскошное зеркало, псише красного дерева. По объявлению, где-то на окраине, в дачном доме, но в черте Москвы — таких домов было очень много в шестидесятые годы и даже до середины семидесятых. Помню крашеные дощатые полы в этом до нереальности старинном домике. Помню цену. Помню, как мы везли зеркало в грузовике, в кузове, на ребре, с двух сторон его поддерживая, а потом, раздобыв подмогу, поднимали на одиннадцатый этаж пешком, потому что оно конечно же не влезло в лифт.
***
Папа сидел, отражаясь в зеркале спиной. Я стоял перед ним. Я видел его затылок, у него были очень густые волосы, коротко стриженные, крупно-курчавые, черные с редкой проседью. «Соль с перцем», — говорила мама.
Мы ссорились, ругались, он кричал на меня, я кричал в ответ — так мне кажется, еще раз повторяю, когда я чувствую вину. А иногда мне кажется, что мы просто обсуждали какие-то домашние дела.
Я уже не знаю, как было на самом деле. То так, то этак.
В общем, мы попрощались. Было часа три, самое начало четвертого.
Потом я поехал к своему приятелю Андрею, чтоб вместе двинуться на дачу. Посидели у него, поболтали.
Мы договорились, что наш друг Алик, которого мы позвали с собой, будет ждать нас на площади Ногина. Сейчас она называется Славянская площадь.
У Андрея тоже была дача в нашем поселке, но там была куча народу, а у меня — никого. Поэтому решили, что поедем именно ко мне.
***
Было около шести часов вечера. А папа уже умер к тому времени. Он умер в одну минуту, от внезапного инфаркта. Мама рассказала. Он как раз был в спальне. Зашел туда зачем-то. Вдруг застонал, схватился за сердце, она подбежала к нему, подхватила под руку, помогла шагнуть к кровати. Он упал навзничь и замолчал, закрыл глаза. Скорая приехала буквально через десять минут. Врач поднял веки посмотреть зрачки. Всё. Мгновенная смерть.
Это случилось часов в пять примерно.
Мама назавтра рассказала, что она как раз собиралась в булочную, и как хорошо, что она не пошла, задержалась. «А то бы он умер один. Упал бы на пол. Ксюшенька (моя сестра, ей было шесть лет) испугалась бы».
***
То есть он умер уже тогда, когда мы с Андреем шли пешком от Столешникова переулка к площади Ногина, вниз по бульвару, к тому месту, где сейчас памятник Кириллу и Мефодию. Там была большая стоянка такси. В те времена московские таксисты не любили ездить за город. Мы специально ждали такси, которое работает до ночи: там на лобовом стекле были циферки, окончание работы. Чтобы таксист не отказался везти нас на дачу.
А дома были только моя мама и шестилетняя сестра. Ну, потом, конечно, стали приезжать родственники.
***
Мы тем временем доехали до нашей дачи. Отперли калитку, зашли в дом. Только вошли и сели, даже чайник не успели поставить на плиту, вдруг приходит какой-то мрачный старик. Сторож из поселковой конторы. Он говорит:
— Вашему отцу плохо, езжайте скорее в Москву, если хотите застать его живым.
А он уже умер два часа назад. Или даже три. Это меня так «готовили». У нас на даче не было телефона. Кто-то (не знаю кто — может быть, мама) позвонил в контору.
Мы сразу вскочили и побежали на дачу к Андрею. У них был телефон.
Звоню домой, к телефону подходит мамина подруга детства Роза Логинова. В папином рассказе «Он живой и светится» написано: «Мама всё не шла. Видно, встретила тетю Розу, и они стоят и разговаривают и даже не думают про меня». У папы в рассказах у всех-всех героев есть реальные прототипы. Вернее, так: все, даже мельком упомянутые, персонажи на самом деле реальные фигуры, но я сейчас не о том, конечно… Я о том, как я набрал номер, и тут же, через два гудка, трубку сняла мамина подруга Роза.
— Что случилось? — говорю.
Она говорит:
— Сейчас маму позову.
Мама берет трубку и говорит:
— Папа умер.
Почему тетя Роза сама не могла сказать, непонятно.
Ребята вместе со мной поехали назад в Москву. Поддержать по-дружески. Поймали машину — черную «Волгу», наверное, какой-то начальник приехал — за нашим поселком был министерский пансионат, и машины шли через нас. Обратно — порожняком, и поэтому шофер повез нас охотно и почти бесплатно. Доехали до нашего дома в Каретном ряду.
Вижу: там стоит медицинская машина у дверей, человек какой-то гуляет, опустив лысоватую голову. Я сразу понял, что это перевозка и шофер-санитар.
Я сказал своим друзьям, что дальше со мной идти не надо. Хотя они хотели идти, обнимали меня, держали под руки и говорили: «Держись, ты, главное, держись, мы всегда с тобой».
Но, наверное, мне было стыдно показывать им своего мертвого отца.
И еще было стыдно, что я начну плакать, сильно и громко, как маленький. Или не буду плакать вообще, и это будет еще стыднее: вот, значит, какой я черствый и равнодушный. Я попросил, чтобы они уехали. Они уехали.
Дверь в квартиру была открыта. Я вошел в спальню, где на кровати отец лежал мертвый, с подвязанной челюстью. Опустился в кресло и стал на него смотреть. У меня сильно билось сердце и болела голова.
Вошла мама, обняла меня и вдруг стала гладить мое лицо, ощупывать глаза и щеки. Она проверяла, заплакал я или нет. Мне стало так обидно и гадко, что вот тут-то я заплакал наконец.
Пришел мой брат Лёня, папин сын от первого брака. Пришел мамин брат, мой дядя Валерий. Вниз с одиннадцатого этажа мы несли папино тело на носилках. Санитар предлагал «в лифте на стульчике спустить», но мы отказались.
Было часов восемь, начало девятого, день еще не кончился, и еще в этот день было много всякого. Если все подробно описывать, выйдет целый том. Мелким шрифтом. Обязательно напишу. В другой раз.
***
Итак, я сидел со своей новой книгой и вспоминал наши с папой разговоры. Ничего серьезного или хотя бы мемуарно-интересного в голову не лезло.
Вспомнил разговор в машине.
Мне шестнадцать лет. У меня ужасное настроение, уже полгода, наверное. Сказал бы — депрессия, но тогда так не говорили, была всего только середина шестидесятых, и не было моды на это слово.
Я всех измучил своим мрачным видом и тоскливыми речами.
Мы ехали домой с дачи. Поднимались вверх по улице Горького от Манежной. Папа был за рулем. У нас была белая — почти белая, цвета «белая ночь» — «Волга-21». Я, наверное, опять что-то ныл. Насчет того, что жизнь тосклива, лжива и бессмысленна.
Папа притормозил. Проехал памятник Юрию Долгорукому. Остановил машину около книжного магазина. Около «сотки», как тогда назывался магазин «Москва», потому что официально это был «книжный магазин № 100».
Он не выключил мотор.
Помолчал и вдруг спросил: «У тебя есть любимая женщина?»
У меня все похолодело внутри. Я сначала не понял, потом до меня дошло, почему похолодело, — и тут я начал понимать. Сначала я подумал, что его вопрос означает: есть ли у меня девушка, в которую я влюблен. Да, разумеется! Даже две. Точнее, три — одна самая главная на фоне двух других, которые мне тоже очень нравились, и я звонил им из автомата, и ждал у подъезда, в общем — да, да, да. Три раза «да». Но почему он так странно спросил? А не просто: «Ты, наверное, влюбился?»
Похолодело, и я понял. И мне стало стыдно. Двойной стыд.
Во-первых, стыдно, что папа со мной об этом разговаривает. Мы с ним, кстати говоря, никогда ни о чем таком не говорили. С мамой тоже. С мамой, правда, я очень редко, но все-таки делился своими любовными переживаниями.
***
Хотя папа иногда меня подначивал на такие разговоры.
Однажды мама с папой пришли из гостей, папа был навеселе, он полулежал на диване, а я сидел за его письменным столом. Он громко и восхищенно говорил:
— Она красавица! Она чудесная, изящная, милая. Ты таких никогда не видел, клянусь. Да что там ты, мальчишка! Я таких видел, может, два раза в жизни, это третий. Ты в нее влюбишься, как только увидишь. Это будет твоя судьба! Вы должны познакомиться и влюбиться. Подрастете — поженитесь.
Разговор шел о дочке новых знакомых. Где-то на отдыхе папа с мамой встретили приятную пару. И вот побывали у них в гостях, увидели их дочь и решили, что это для меня отличная партия. Мне было семнадцать. Ей — пятнадцать. Нас познакомили. Разумеется, из этого ничего не вышло. Хотя она была очень красивая девочка. Юная, стройная и поразительно нарядная — поскольку мы познакомились у нее на дне рождения. Наверное, ее родители продолбили ей голову, говоря: «Ах, какой мальчик! Это будет твой жених». Заставили позвонить мне и пригласить. А мои родители дали мне денег, и я купил ей букет цветов и альбом репродукций.
Я таких великолепных платьев и безупречных вишневых туфелек никогда не видел — только в кино или на картинках.
Она долго на меня смотрела, но я ей не понравился.
И она мне — тоже. Ни капельки.
Мне тогда совсем другие нравились. Умные и хмурые.
Но у моего папы по этому поводу было свое мнение. Как нынче говорят, жесткая позиция.
Один раз ко мне в гости пришла вот такая умная девушка. Она была старше меня на год — дополнительный повод для моей гордости, кстати говоря. Я только в десятый перешел, а она почти студентка — было лето, она уже сдала выпускные. Мой папа был дома. Мы зашли к нему в кабинет поздороваться. Она была из очень интеллигентной семьи. Знала два иностранных языка. Мы посидели на диване у меня в комнате, тихонько целуясь, стараясь, чтобы было тихо. Потом пошли гулять. Потом я проводил ее до дому. Вернулся домой.
Папа вышел из кабинета, на ходу выдергивая ремень из брюк.
— Ну-ка, спиной повернись, — скомандовал он.
Я машинально повернулся. Он перетянул меня ремнем. Не очень больно, но ощутимо.
— Ты чего?! — завопил я, оборачиваясь и увертываясь от следующего замаха. — Что за шутки?
— Нет, это я тебя спрашиваю, что за шутки! Что это за рожа? Что за макароны вместо ног? Что за патлы? Что за прыщи? Что за ногти? Что за рукопожатие? Вялая, холодная, но зато влажная ладонь! Ты свихнулся, сынище? — И он, наконец, расхохотался.