— Разрешаю называть его по имени. — Урсула отряхнула юбку от крошек. — Или ты считаешь, что у львиного зева есть уши?
— В наше время все может быть. Он-то сам что говорит?
Урсула встречалась с Крайтоном, с «Мужчиной из Адмиралтейства», уже год (счет времени она вела с Мюнхена). Познакомились они на заседании какой-то межведомственной комиссии. Он был на пятнадцать лет старше, лихого и слегка хищного вида, который не смягчили ни годы брака с добропорядочной женщиной (по имени Мойра), ни рождение выводка из трех девочек, которые сейчас учились в частной школе.
— Я их ни за что не оставлю, — сказал он Урсуле в тот раз, когда они впервые занимались любовью в его более чем скромном «кубрике».
— Я и не требую, — сказала Урсула, хотя предпочла бы, чтобы его декларация о намерениях прозвучала как прелюдия к их близости, а не как кода.
«Кубрик» (она догадывалась, что была далеко не первой женщиной, которую приводил туда Крайтон) представлял собой квартирку, выделенную Адмиралтейством для тех случаев, когда сотруднику требовалось заночевать в городе вместо того, чтобы «пилить» в Уоргрейв, где ждала Мойра с дочками. Этим прибежищем пользовался не он один; когда «кубрик» бывал занят, Крайтон «подгребал» к Урсуле на Аргайл-роуд, где они коротали долгие вечера на ее узкой кровати (у него, как у моряка, выработалось утилитарное отношение к ограниченному пространству) или на диване, предаваясь, как он выражался, «плотским утехам», после чего он «отчаливал» в Беркшир. Любое передвижение по суше, вплоть до пары остановок на метро, вырастало у Крайтона до масштабов экспедиции. В душе он оставался «флотским», полагала Урсула, и с большей охотой курсировал бы между прилегающими к Лондону графствами на ялике, чем сухопутными маршрутами. Как-то раз они действительно взяли напрокат лодку и дошли до Обезьяньего острова,{77} где устроили пикник на речном берегу. «Как нормальная пара», — виновато сказал он.
— Что же это, если не любовь? — спросила Памела.
— Мне он просто симпатичен.
— А мне симпатичен мальчик-рассыльный, который доставляет нам продукты, но я ведь не ложусь с ним в постель.
— Уверяю тебя, он значит для меня гораздо больше, чем какой-то бакалейщик. — Обстановка накалялась. — К тому же он не желторотый юнец, — защищалась Урсула. — Он состоялся как личность, понимаешь?
— И как отец семейства, — уколола ее Памела и с озадаченным видом спросила: — Разве у тебя не заходится сердце, когда ты его видишь?
— Наверное, слегка заходится, — великодушно согласилась Урсула, чтобы только закончить этот спор и избавить себя от необходимости препарировать внебрачные отношения. — Кто бы мог подумать, что в нашей семье именно ты станешь романтичной натурой?
— Ну нет, это не про меня, это про Тедди, — сказала Памела. — А я всего-навсего считаю, что нашему обществу, чтобы оно не развалилось, требуются болты и гайки, особенно сейчас, и замужество служит той же цели.
— Да, в болтах и гайках романтики мало.
— Но если честно, — сказала Памела, — я тобой восхищаюсь. Ты сама себе хозяйка. Не идешь, как говорится, в стаде. Я просто не хочу, чтобы ты пострадала.
— Поверь, я тоже этого не хочу. Мир?
— Мир, — с готовностью согласилась Памела и рассмеялась. — Моя жизнь была бы такой пресной без твоих пикантных донесений с фронта. Этот роман — или как там называть ваши отношения — и меня наполняет восторгом.
В их вылазке на Обезьяний остров не было ровным счетом никакой пикантности: они чопорно сидели на клетчатом одеяле, ели холодную курицу и запивали теплым красным вином.
— «Зардевшаяся влага Иппокрены», — продекламировала Урсула, а Крайтон со смехом сказал:
— Подозрительно смахивает на литературу. Во мне поэзии нет. Пора бы тебе это знать.
— Я знаю.
Отличительная черта Крайтона состояла в том, что он никогда не раскрывался полностью. Урсула слышала, как в отделе кто-то назвал его сфинксом, и действительно, в нем всегда чувствовалась какая-то замкнутость, наводящая на мысль о неизведанных глубинах и потаенных секретах: то ли о детской травме, то ли о великом наваждении. Таинственная личность, думала Урсула, облупляя крутое яйцо и макая его в бумажный кулечек с солью. Кто собирал эту провизию, не сам же Крайтон? И уж конечно не Мойра — избави бог.
Он тяготился скрытностью их отношений. Урсула, говорил он, привносила толику радости в его унылое существование. Он участвовал в Ютландском сражении вместе с адмиралом Джеллико,{78} «многое повидал», а теперь, «считай, превратился в бюрократа». По собственному выражению, он не находил себе места.
— Ты собираешься с духом — хочешь либо признаться мне в любви, либо сообщить о грядущем разрыве.
Еще у них были фрукты: завернутые в мягкую бумагу персики.
— Балансировка весьма точная, — сказал он с печальной улыбкой. — Я колеблюсь.
Урсула рассмеялась: это слово не вязалось с его характером.
Он пустился в рассказы о Мойре: как она жила в деревне, как стремилась к общественной работе, и Урсула мысленно переключилась на другое: куда больше интересовал ее бисквит с джемом и миндалем, как по волшебству доставленный из недр адмиралтейской кухни. («Снабжение у нас хорошее», — только и сказал Крайтон. Как Морис, подумала она. Привилегии облеченных властью, недоступные тем, кто дрейфует среди желтых папок.)
Если бы старшие сотрудницы Урсулы прослышали, что у нее роман, они бы все как одна бросились за нюхательными солями; а узнай они, кто ее возлюбленный (в Адмиралтействе Крайтон занимал довольно заметный пост), — страшно подумать, что бы с ними стало. Но Урсула надежно, очень надежно хранила тайны.
— О вашей осмотрительности ходят легенды, мисс Тодд, — сказал Крайтон, когда их познакомили.
— Вот так раз, — отозвалась Урсула. — Неужели я такая скучная?
— Скорее, интригующая. Я считаю, из вас бы вышла отличная разведчица.
— А Морис сам по себе как? — спросила Урсула.
— Морис «сам по себе» — прекрасно: он всегда был сам по себе и уже не изменится.
— Меня почему-то ни разу не приглашали в Саррей на воскресный обед.
— Считай, тебе повезло.
— Между прочим, я его совсем не вижу. Кто поверит, что мы работаем в одной системе? Он ходит воздушными коридорами власти…
— Внутри священных стен.
— Внутри священных стен. А мой удел — суетиться в бункере.
— Где? В бункере?
— Ну, строго говоря, он находится выше уровня земли. В Южном Кенсингтоне — знаешь, наверное: перед Геологическим музеем. А Морис — совсем другое дело, из его кабинета на Уайтхолле наш военный штаб не виден.
Когда Урсула впервые решила подать заявление в министерство, она предполагала, что брат замолвит за нее словечко, но нет: он прочел ей нотацию о недопустимости использования родственных связей и заявил, что не может позволить себе быть замеченным в кумовстве. «Жена Цезаря… и так далее», — сказал он.
— Насколько я понимаю, Морис в данной ситуации мнит себя Цезарем, а не женой Цезаря? — предположила Памела.
— Ох, не наводи меня на такие мысли, — посмеялась Урсула. — Морис в роли женщины, подумать только.
— Не просто женщины, а римлянки. Ему бы пошло. Как звали мать Кориолана?
— Волумния.{79}
— Ой, совсем забыла тебе сказать: Морис пригласил на обед одного знакомого, — спохватилась Памела. — Еще по Оксфорду. Этого здоровенного американца, помнишь его?
— Еще бы! — Урсула попыталась припомнить имя. — Тьфу ты, как же его… что-то американское. Еще целоваться полез в день моего шестнадцатилетия.
— Каков негодяй! — засмеялась Памела. — Ты никогда не рассказывала.
— Это было совсем не похоже на первый поцелуй. Скорее как спортивный захват. Довольно неотесанный тип. — Урсула тоже посмеялась. — Кажется, я больно задела его самолюбие — и еще кое-что.
— Хауи, — вспомнила Памела. — Только теперь он Хауард, а если точно, Хауард С. Лэндсдаун Третий.
— Хауи, — задумчиво протянула Урсула. — Совершенно вылетело из головы. И чем он сейчас занимается?
— Пошел по дипломатической линии. Засекречен почище Мориса. В посольстве служит. Его кумир — Кеннеди. Да и старичка Адольфа очень чтит.{80}
— Как и Морис, по-моему, даром что Адольф — иностранец. Я однажды видела его на сборище чернорубашечников.
— Кого, Мориса? Ни за что не поверю. Правда, он мог за ними шпионить. С легкостью представляю его в роли агента-провокатора. А ты как там оказалась?
— Шпионила, как Морис. Нет, шучу. На самом деле — случайно.
— Надо же, один чайник — и столько откровений. Это все или еще один чайник заварить?
Урсула засмеялась:
— Не надо. Кажется, это все.
Памела вздохнула:
— Противно все это, да?
— А как Гарольд?
— Ему, бедному, придется остаться. Врачей, работающих в стационаре, призвать не могут, правильно я понимаю? Они понадобятся здесь на случай бомбежки или газовой атаки. А бомбежки и газовые атаки неминуемы, ты и сама это знаешь, верно?
— Да, конечно, — небрежно бросила Урсула, будто разговор у них шел о погоде.
— Страшно подумать, — вздохнула Памела, отложив спицы и потягиваясь. — Какой чудесный день. Не хочется верить, что это, скорее всего, последний спокойный день, — второго такого долго не будет.
В понедельник Урсула собиралась уйти в очередной отпуск. Она запланировала для себя неделю спокойных однодневных экскурсий: Истборн, Гастингс, а может, и подальше: Бат, например, или Винчестер, — но из-за угрозы войны ехать никуда не хотелось. От мысли о том, что будет дальше, на нее накатила внезапная слабость. Утром она сходила на Кенсингтон-Хай-стрит, чтобы пополнить свои запасы: батарейки для фонарика, новая грелка, свечи, спички, бесконечные рулоны черной маскировочной бумаги, банки консервированной фасоли и картофельного пюре, кофе в вакуумной упаковке. Купила и кое-что из одежды: добротный шерстяной сарафан за восемь фунтов, зеленый бархатный жакет за шесть, чулки и удобные башмачки из бежевой кожи, на вид прочные. Похвалила себя, что удержалась от покупки выходного платья: желтый крепдешин с рисунком из маленьких черных ласточек.