— Как видно, разочаровалась в любви, — нашептывала Урсуле Рут Несбит, стараясь оправдать соседку сверху, и прижимала к груди костлявую, птичью ручонку, словно ее собственное хрупкое сердце могло выпрыгнуть наружу и прикипеть к неподходящему субъекту.
Барышни Несбит очень трепетно относились к любви, хотя и не испытали ее мук. Мисс Хартнелл сама могла разочаровать кого угодно.
— А ведь у меня тоже пластинки есть, — с видом заговорщицы сообщила мисс Эпплъярд. — Только слушать их, увы, не на чем.
Это «увы» несло в себе трагедию расколотого континента. Оно не могло выдержать возложенную на него нагрузку.
— Что ж, милости прошу, заходите и слушайте на моем патефоне, — сказала Урсула, надеясь, что забитая миссис Эпплъярд не воспользуется этим предложением.
Она могла только гадать, какая музыка нравится соседке. Вряд ли какая-нибудь сносная.
— Брамс, — ответила на ее незаданный вопрос миссис Эпплъярд. — И Малер. — (Ребенок беспокойно заворочался, будто не приемля Малера.)
Когда бы Урсула ни столкнулась на лестнице с миссис Эпплъярд, младенец всегда спал. Можно было подумать, у соседки двое детей: один, в стенах квартиры, горластый, а другой, за пределами жилища, тихий.
— Вы не подержите Эмиля, пока я ключи найду? — попросила миссис Эпплъярд и, не дожидаясь ответа, протянула Урсуле раскормленного младенца.
— Эмиль, — пробормотала Урсула.
Она даже не задумывалась, что у этого ребенка есть имя.
Эмиль, по обыкновению, был одет как на Северный полюс: подгузники, резиновые штанишки, ползунки, а сверху бесчисленное множество вязаных одежек с бантиками. Урсула имела опыт обращения с малышами: и она, и Памела нянчили сначала Тедди, потом Джимми, причем с тем же энтузиазмом, с каким пестовали щенков, котят и крольчат, а во всем, что касалось сыновей Памелы, Урсула была самой любящей тетушкой, однако ребенок миссис Эпплъярд не вызывал у нее большой симпатии. В семействе Тодд от младенцев всегда приятно пахло молоком, детской присыпкой, свежим воздухом, на котором сушились их вещички, а от Эмиля исходил какой-то противный душок.
Миссис Эпплъярд стала шарить в объемистой, видавшей виды кошелке, которая, как можно было предположить, тоже прибыла сюда из дальних стран (конечно же, неизвестных Урсуле) через всю Европу. С глубоким вздохом соседка наконец-то выудила ключ с самого дна. Ребенок будто почувствовал близость родного порога и заерзал, готовясь к перевоплощению. Он открыл глаза и сразу принял недовольный вид.
— Благодарю вас, мисс Тодд, — сказала соседка, забирая свое дитя. — Приятно было с вами поболтать.
— Урсула, — сказала Урсула. — Пожалуйста, зовите меня Урсула.
Миссис Эпплъярд помедлила, а затем почти застенчиво выдавила:
— Эрика. Э-ри-ка.
Уже год они жили через стенку, но разговорились впервые.
Как только соседская дверь захлопнулась, до слуха Урсулы донесся знакомый рев.
«Булавки она, что ли, в него загоняет?» — написала ей Памела, производившая на свет исключительно спокойных детей.
— До двух лет это ангелы, а потом как с цепи срываются, — говорила она.
Перед самым Рождеством у нее родился очередной мальчик, Джеральд.
— В следующий раз повезет, — сказала ей при встрече Урсула.
Она села на поезд северного направления и проделала долгий, трудный путь, чтобы повидать новорожденного племянника. Большую часть времени она провела в купе проводника, так как в поезде было полно солдат, ехавших в учебный лагерь. Урсула сразу сделалась объектом повышенного внимания; поначалу это было забавно, а потом стало невыносимо.
— Нельзя сказать, что это были благородные рыцари, — сказала она Памеле при встрече; до места они добирались на телеге, запряженной ослом, как будто перенеслись в другую эпоху, а может, и в другую страну.
Бедная Памми дошла до ручки от этой бутафорской войны и от такого количества ребятишек («как на хозяйстве в интернате для мальчиков»), не говоря уже о том, что Джинетт постоянно отлынивала от дел (а также занудствовала и храпела). «От дочки викария ожидаешь иного, — писала она, — хотя неизвестно почему». Весной она попробовала вернуться в Финчли, но, когда начались еженощные бомбежки, переселилась «до лучших времен» со всем своим выводком в Лисью Поляну, как ни пугала ее перспектива жить под одной крышей с Сильви. Гарольд, который теперь числился в больнице Святого Фомы, работал на переднем крае. Недели две назад в общежитие медсестер попала бомба, и пять женщин погибли.
— Каждая ночь — это ад, — рассказывал Гарольд.
Такие же сведения доходили от Ральфа, который отслеживал разрушения зданий. Ральф! Ну конечно же Ральф. Урсула совершенно о нем забыла. Он ведь тоже бывал на Аргайл-роуд. Был ли он там, когда разорвалась бомба? Урсула силилась повернуть голову, будто пыталась высмотреть его среди обломков. Никого; она была одна. Одна, зажатая среди разбитых балок и сломанных стропил; глаза, рот, ноздри забились пылью. Нет, когда завыли сирены, Ральфа уже не было.
Роман с чином из Адмиралтейства завершился. Объявление войны неожиданно пробудило в нем совесть. Пора заканчивать наши встречи, сказал ей Крайтон. Видимо, плотские утехи отступили перед воинским долгом — она почувствовала себя Клеопатрой, которая собирается погубить Антония во имя любви. По всей вероятности, в мире теперь было слишком много тревог, чтобы добавлять к ним опасную «связь с любовницей».
— Я — любовница? — Урсула даже удивилась.
Она никогда не думала, что помечена алой буквой, — это клеймо предназначалось для более легкомысленных женщин, разве нет?
Равновесие нарушилось. Крайтон заколебался. Если не заметался.
— Ну хорошо, — без эмоций выговорила она. — Как скажешь.
К этому времени она начала догадываться, что под загадочной внешностью Крайтона на самом деле не скрывалось ничего более интригующего или таинственного. Непроницаемость оказалась маской. Крайтон был всего лишь Крайтоном: Мойра, дочки, Ютландия — хотя необязательно в такой последовательности.
Разрыв произошел по его инициативе, но Крайтон мучился. Что уж говорить о ней?
— Ты бесчувственная, — сказал он.
Но ведь с ее стороны «влюбленности» не было, возразила она. В любом случае можно остаться друзьями.
— Думаю, не получится, — сказал Крайтон, уже сожалея о том, чего себя лишил.
Весь следующий день она, как водится, плакала о своей утрате. Ее «симпатия» к нему была очень далека от легковесного чувства, в котором заподозрила ее Памела. Затем она утерла глаза, вымыла голову и легла в постель с тарелкой намазанных мясной пастой гренок и бутылкой «Шато О-Брион», которую умыкнула из богатейшего винного погреба Иззи, неосмотрительно оставленного на Мелбери-роуд.
— Что найдешь, то твое, — сказала ей Иззи.
Она этим пользовалась.
Урсула все-таки жалела, что их с Крайтоном встречи прекратились. Война облегчала безрассудства. Затемнение служило идеальным прикрытием для порочных связей, а воздушные налеты — когда они в конце концов начались — давали ему повод не возвращаться в Уоргрейв к Мойре и дочкам.
На смену этому пришли совершенно открытые отношения с человеком из ее группы на курсах немецкого языка. После вводного занятия (Guten Tag. Mein Name ist Ralph. Ich bin dreizig Jahre alt)[41] они с ним уединились на Саутгемптон-роу, в кафе «Кардома», почти полностью скрытом мешками с песком. Как выяснилось, он работал в том же здании, что и она, — картографировал разрушенные бомбежками районы.
Только выйдя вместе с ним из душной аудитории четвертого этажа в Блумсбери, Урсула заметила, что Ральф прихрамывает. Получил ранение под Дюнкерком, объяснил он, прежде чем она успела спросить. Пуля попала ему в ногу, когда он, стоя в воде, ждал, чтобы его подобрал маленький катерок, что курсировал между берегом и стоявшими на рейде судами. Его втащил на борт рыбак из Фолкстона, который через считаные минуты сам получил пулю в шею.
— Ну вот, — сказал Ральф, — теперь можно больше не возвращаться к этой теме.
— Конечно, — согласилась Урсула. — Но все же какой это кошмар.
Разумеется, она видела кадры кинохроники. «Мы хорошо разыграли плохую карту», — сказал Крайтон. Урсула столкнулась с ним в Уайтхолле вскоре после эвакуации войск. Он сказал, что скучает. (Опять колеблется, подумала она.) Урсула намеренно изобразила непринужденность, сослалась на то, что должна отнести доклады в офис Кабинета военного времени, и прижала к груди щит из желтых папок. Она тоже скучала. Но не собиралась это показывать.
— Ты напрямую связана с Кабинетом военного времени? — изумился Крайтон.
— Всего лишь работаю в штате заместителя министра. В подчинении даже не у первого помощника, а у такой же «девушки», как я.
Хватит разговоров, решила она. Он смотрел на нее так, что ей снова захотелось оказаться в кольце его рук.
— Надо бежать, — бодро сказала Урсула, — война, знаешь ли.
Ральф был родом из Бексхилла: слегка язвительный, с левыми взглядами, утопист. («Разве не все социалисты — утописты?» — спросила Урсула.) Он ничем не напоминал Крайтона, которого Урсула задним числом сочла слишком властным.
— Принимаешь ухаживания красного? — спросил Морис, встретившись с ней в священных стенах. Ей показалось, он специально искал этой встречи. — Если кто-нибудь узнает, это может тебе повредить.
— Он же официально не состоит в компартии, — сказала она.
— Не важно, — сказал Морис, — по крайней мере, этот не будет в постели разглашать позиции военных кораблей.
Что это значило? Неужели Морис пронюхал насчет Крайтона?
— Пока идет война, твоя личная жизнь не может оставаться твоим личным делом, — неприязненно проговорил Морис. — А кстати, с чего это ты взялась учить немецкий? Ждешь оккупации? Готовишься приветствовать врага?
— Я всегда считала, что ты подозреваешь во мне коммунистку, а не фашистку, — вспылила Урсула.
(«Вот осел, — сказала Памела. — Боится всего, что может бросить на него тень. Нет, я его не защищаю, боже упаси».)