За окном спальни поднималась тяжелая луна. Луна, которая «властвует», по Китсу. «Как эта ночь нежна!»{189} Боль снова пронзила голову. Пришлось налить воды из-под крана и принять пару таблеток.
— Но если бы Гитлера убили прежде, чем он стал рейхсканцлером, не было бы и этого арабо-израильского конфликта, правда?
Так называемая Шестидневная война закончилась решительной победой израильтян.{190}
— То есть я прекрасно понимаю, почему евреи добивались создания независимого государства, а потом всеми силами его отстаивали, — продолжала Урсула, — и сама всегда сочувствовала сионистской идее, даже до войны, но вместе с тем я могу понять и арабские страны, которые чувствуют себя ущемленными. Опять же, если бы Гитлер не затеял холокост…
— По причине своей ранней смерти?
— Вот именно, по причине своей ранней смерти. Тогда и создание еврейского государства не получило бы такой сильной поддержки.
— История — это сплошные «если», — заметил Найджел.
Первенец Памелы и любимый племянник Урсулы, он преподавал историю в Брейзноуз-колледже, который в свое время окончил Хью. Сегодня она пригласила его на обед в «Фортнум».{191}
— Приятно поговорить с умным человеком, — сказала она. — Я тут ездила в отпуск на юг Франции со своей подругой Милли Шоукросс — знаешь ее? Нет? Сейчас у нее, конечно, другая фамилия — она меняет мужей как перчатки, и каждый следующий богаче предыдущего.
Милли, военная невеста, не чаяла, как унести ноги из Штатов: ее новые родственники оказались, как она выразилась, «пастухами». Вернувшись «на подмостки», она крутила интрижки одну за другой, но в конце концов нашла клад: отпрыска нефтяной династии, сбежавшего от налогов.
— Она теперь живет в Монако. Карликовое государство, я и не знала, насколько оно крошечное. А она что-то совсем поглупела. Я тебя не утомила еще?
— Нет, что ты. Налить тебе воды?
— Одинокие люди грешат болтливостью. Не знают удержу — по крайней мере, в словах.
Найджел улыбнулся. У него были серьезные очки и подкупающая улыбка Гарольда. Сняв очки, чтобы протереть их салфеткой, он сделался совсем юным.
— Ты выглядишь совсем юным, — сказала Урсула. — На самом деле ты такой и есть. А я — полоумная тетка, да?
— Господи, да нет же. Ты, возможно, самая умная из всех, кого я знаю.
Воодушевленная такой похвалой, Урсула намазала булочку маслом.
— Я где-то слышала, что судить задним умом очень полезно, — без этого бы не было истории.
— Наверное, так и есть.
— Нет, в самом деле, подумай: мир сейчас был бы совсем другим, — не унималась Урсула. — Железного занавеса могло не быть, Россия не заглотила бы Восточную Европу.
— А она заглотила?
— Исключительно от жадности. Если бы не военная экономика, американцы не смогли бы так быстро оправиться после Великой депрессии, а потому не забрали бы такую огромную власть над послевоенным миром…
— Была бы предотвращена гибель миллионов людей.
— Да, это очевидно. И весь облик европейской культуры был бы иным в силу присутствия евреев. А вспомни перемещенных лиц, которых швыряло из одной страны в другую. Британия осталась бы империей, или, во всяком случае, падение империи не было бы столь стремительным — только не подумай, что я ратую за империю. Мы бы не обанкротились, а значит, нам не пришлось бы долго и мучительно вставать на ноги, финансово и психологически. А Общий рынок…
— Нет, он бы нас так или иначе к себе не пустил…
— Подумай, какой сильной была бы Европа! Хотя не исключено, что место Гитлера занял бы Геринг или Гиммлер. И все сложилось бы точно так же.
— Не спорю. Но ведь нацисты были маргинальной партией вплоть до прихода к власти. Психопаты-фанатики, все до единого, только без харизмы Гитлера.
— Да, я знаю, — сказала Урсула. — Он был необыкновенно харизматичной личностью. Люди обычно говорят о харизме как о положительном качестве, но на самом-то деле это лишь эффектная оболочка, магия, как говорилось в старые времена, понимаешь? Одни его глаза чего стоили. У него был неотразимый взгляд. Посмотришь ему в глаза — и чувствуешь, что уже готов поверить…
— Ты была с ним лично знакома? — поразился Найджел.
— Ну, как сказать, — ответила Урсула. — Не совсем. Десерт будешь, дорогой мой?
В адский июльский зной она вышла из «Фортнума» и направилась по Пикадилли в сторону дома. Даже цвета, казалось, плавились от жары. В ее глазах все теперь выглядело ярким — ярким и молодым. Рядом с ней работали девушки, у которых юбки едва прикрывали срам. Молодые взирали на себя с восторгом, как будто это они изобрели будущее. Старшее поколение воевало ради них, а они теперь запросто жонглировали словом «мир», как рекламным слоганом. Они не нюхали пороху («И слава богу, — послышался ей голос Сильви. — Пусть лучше растут такими, как есть»). Им, как сказал Черчилль, были даны права на свободу.{192} А как распоряжаться свободой — это, насколько она понимала, их личное дело. (Вот старая брюзга — никогда не думала до такого дожить.)
Она решила свернуть в тень и перешла через дорогу в Грин-парк. По воскресеньям она всегда ездила в какой-нибудь парк, но, когда стала пенсионеркой, все дни превратились в одно сплошное воскресенье. Шагая без остановки, она миновала Букингемский дворец и вошла в Гайд-парк, купила себе мороженое в киоске у озера Серпентайн и решила взять напрокат шезлонг. На нее накатила страшная усталость: этот обед ее вымотал.
Кажется, она вздремнула — еще бы, столько съесть. По воде скользили лодки и катамараны, люди смеялись и шутили. Вот черт, подумала она: подступает головная боль, а таблеток в сумочке нет. Надо бы выйти на главную аллею и поймать такси — в такое пекло, да еще с головной болью, пешком до дому не дойти. Но боль почему-то не нарастала, а стихала, и это было внове. Урсула опять закрыла глаза от палящего сверкающего солнца. По всему телу разлилась приятная истома.
Засыпать на людях было для нее в диковинку. Казалось бы, от этого должно возникнуть беспокойство, но к ней, наоборот, пришел удивительный покой. Как там сказано у Теннесси Уильямса: «доброта первого встречного»?{193} Роль Бланш Дюбуа в постановке пятьдесят пятого года стала лебединой песней в карьере Милли, закончившейся в Бате.
Парк убаюкивал жужжаньем и гомоном. В жизни главное — не становление, правда ведь? В жизни главное — бытие. Доктор Келлет одобрил бы такую мысль. Все эфемерно, и вместе с тем все вечно, сонно думала она. Где-то залаял щенок. Заплакал ребенок. Ее ребенок — руки ощущали приятную тяжесть. Восхитительное чувство. Ей снился сон. Она оказалась на лугу, где лен и шпорник, лютики, полевые маки, красные смолевки, ромашки и множество — в это неурочное время — подснежников. Причуды мира снов, подумала она и услышала, как дорожные часики Сильви мелодично бьют полночь. Кто-то запел; голос нежный, как тростниковая свирель, выводил: «В саду растет кустарник, на вид совсем простой». Muskatnuss, сообразила она, вот как по-немецки будет мускатный орех. Годами не могла вспомнить — и на тебе пожалуйста.
Теперь она очутилась в саду. Чашечки деликатно позвякивали о блюдца, скрежетала и кашляла газонокосилка, ноздри щекотал перечно-сладкий аромат садовых гвоздик. Какой-то человек взял ее на руки и подбросил в воздух, а по лужайке рассыпались кусочки сахара. Она позволила себе тихо посмеяться, зная, что прилюдно смеются своим мыслям только безумцы.
Невзирая на летний зной, вдруг начался снегопад — чего только не увидишь во сне. Снег запорошил ее лицо: в такую жару он давал приятный холодок. А потом она стала падать в темноту, непроглядную и глубокую…
И вновь к ней прилетел снег, белый, приветливый, а вместе с ним свет, который заточенным клинком пронзил тяжелые шторы, и снова ее подняли чьи-то мягкие руки.
— Я назову ее Урсулой, — сказала Сильви. — Как ты считаешь?
— Мне нравится, — сказал Хью. Над ней всплыло его лицо. Аккуратные усы и бакенбарды, добрые зеленые глаза. — Добро пожаловать, медвежонок, — сказал он.
Конец начала
— Добро пожаловать, медвежонок.
Ее отец. У нее были его глаза.
По сложившейся традиции, Хью долго мерил шагами ковровую дорожку от фирмы «Войси», устилавшую коридор верхнего этажа; само внутреннее святилище оставалось для него недоступным. Он не до конца понимал, что происходит за дверью, и был только благодарен, что его избавили от знакомства с механикой деторождения. Крики Сильви наводили на мысль о пытках, а то и кровавой расправе. Женщины — невероятно храбрые создания, думал Хью. Он курил сигарету за сигаретой, чтобы подавить в себе неуместную брезгливость.
Бесстрастный бас доктора Феллоуза принес ему некоторое успокоение, которое, к несчастью, нарушилось истерическими воплями молодой служанки. Куда же запропастилась миссис Гловер? От кухарки в таких случаях могла быть немалая польза. У его родителей в Хэмпстеде ни одно серьезное дело не обходилось без кухарки.
В какой-то момент до его слуха донеслась нешуточная сумятица, которая могла означать как великую победу, так и сокрушительное поражение в той битве, что велась за порогом спальни. Без приглашения он обычно не входил, но приглашения не последовало.
Наконец доктор Феллоуз распахнул дверь «родильной палаты» и возвестил:
— У вас здоровенькая, крепенькая малышка. — А после некоторого раздумья добавил: — Чуть не умерла.
Хвала Господу, подумал Хью, что удалось добраться до Лисьей Поляны, пока дороги не завалило снегом. Он притащил свою сестрицу с другого берега Ла-Манша — эта кошка буянила всю ночь напролет. У него на руке краснел довольно ощутимый укус; кто же мог привить его сестре такой свирепый нрав? Уж конечно не нянюшка Миллз в детской Хэмпстеда.