Первое практическое помышление солдата-победителя — поскорее вернуться в свой знакомый, оставленный дома мир. Но ведь прежнего-то, довоенного мира в том привычном облике уже не существует. Война много чего натворила и на земле, и в человеческих душах. Последние годы ее, и победа в особенности, были подобны океанской волне цунами, поднявшей всех нас на гигантскую высоту… и там приостановившейся, замершей в своем огромном движении. Что тут открылось перед нами! Звездной холодной пылью замерцали еще не проторенные космические дороги. Возникла раскрепощенность пространственного и временного мышления. Создавались иллюзии неограниченных возможностей, и, по всей вероятности, именно тогда происходило как бы кумулятивное, фокусированное усиление мыслительной энергии, которая уже положила начало цепной реакции великих открытий века. Великих, радующих — и устрашающих.
Все это как будто еще впереди, но уже и сегодня.
Солдаты еще не знают, что в тайных заокеанских подземельях уже существует, уже обозначено первой буквой алфавита самое ужасное из когда-либо существовавших оружие. О нем уже сказано — не без значения! — в кулуарах Потсдамской конференции, его уже исподволь накапливают, и отсюда потянется еще одна страшная цепная реакция — гонка вооружений. Не мы начнем ее, но и нам никак не уклониться от этого. И едва ли не по каждой солдатской и человеческой судьбе пока еще таинственная «миссис А» прочертит свою недобрую линию, свою болезненную царапину. Кого-то она задержит сверх срока в армии, кого-то погонит на край света, кому-то испортит потомство, кого-то сведет до срока в могилу. Совсем, совсем скоро, в уже неотвратимое августовское утро, она вспыхнет новым злым солнцем XX века над стотысячным японским городом и в один краткий миг испепелит его. И не в то ли самое утро начнет складываться выразительно краткая формула дальнейшего нашего бытия: или — или. И возникнет отсюда совершенно неслыханная, никем еще не изведанная общечеловеческая ответственность: или — или…
Все это как будто еще впереди, и все начинается уже сегодня. Невнятными сигналами из будущего проникает в сознание уставших, израненных, истосковавшихся по простой человеческой жизни солдат-победителей. Проникает и будоражит.
Казалось бы, что может волновать их теперь, после такого грандиозного, только что завершенного дела?
Ан нет, волнует.
Слушают солдаты Время и самих себя, прислушиваются и думают. И уже понимают: все завтрашнее, все назревающее не сможет обойтись и без них, уставших.
Жизнь идет волнами, и вслед за сегодняшней волной будут подниматься все новые. С каждой из них будут приходить и новые заботы, тревоги, радости и потрясения, новая мера ответственности, расходов, потерь. Произойдут неожиданные пересмотры установившихся понятий и авторитетов, о чем сегодня даже подумать страшно. Но все это неизбежно произойдет, как неизбежным бывает освобождение идеалов от идеализма…
Не меньше, чем о всеобщем, и о том думается человеку: а как же пойдет моя собственная жизнь? Что уготовило великое Время для меня, маленького?
Но на такие вопросы Время не дает ответа.
И продолжает стоять дыбом высоко взметнувшаяся, восторгом дышащая волна…
12
А в это же самое время один здешний «маленький человек», меньше других уверенный в своем завтрашнем дне, решительно вышел из своего дома на улицу и стал пробираться к городской окраине, в пустынные росные луга, в серебристо-молочную ночь. Это была Гертруда Винкель. Она снова шла на свидание к мужу, неизвестно на сколько дней обретенному. Ей было страшно, как девчонке, идущей через кладбище; от этого страха кожа ее холодела, а временами женщина чувствовала себя как бы неодетой. Ей хотелось бежать, но она понимала, что нельзя, и сдерживала себя. Бегущий в ночи человек — это или вор, или какой-то другой преступник, кого-то боящийся. И все-таки через молодой лесок, посаженный на ее памяти, выстроившийся ровными рядками, она бежала буквально не чуя под собою ног. В лесу всегда страшнее, чем на открытом месте. Она даже ухитрялась услышать какие-то предостерегающие голоса птиц. Вот до чего все в ней обострилось и насторожилось!
Сразу за леском обозначилась огоньками и поманила к себе знакомая деревня. Фрау Гертруда поправила на руке корзиночку. Там глуховато булькнула бутылка вина, стоявшая в подвале с тех времен, когда в доме был мужчина. Еще там, в корзинке, лежала, создавая приятную тяжесть, кой-какая провизия «от русских»… Пусть Фердинанд хорошенько поест, выпьет вина, и тогда она скажет ему: «Пойдем домой!»
Целый день, хлопоча на кухне, она обдумывала, как им с Фердинандом быть дальше, и вот решила, что ничего другого не придумаешь. Раз уж все равно неизвестно, сколько времени отведено им провести вместе, так уж лучше провести это время в своем доме, в родных стенах, а не в чужом затхлом подвале, напоминающем о войне. В Гроссдорфе хотя и много русских, но зато все спокойно. И пока что никого из оставшихся в городе немцев русские не расстреляли, не арестовали. Похоже, что они и не собираются ни за кем охотиться. К самой Гертруде только один раз пришел в дом русский солдат, да и то затем, чтобы позвать кухарничать. Племянница Кристина пряталась, пряталась на чердаке, а теперь ее уже и не загонишь туда. «Зачем мне прятаться, если меня никто не ищет!» — сказал она с обидой.
Конечно, Кристина и Фердинанд — это совсем разное. Кристину если и найдут, так в Сибирь не отправят, самое большее — уложат в постель, а Фердинанда могут, конечно, забрать и отправить…
«Господи, если бы можно было сделать так, чтобы все люди забыли о прошлом и не вспоминали о нем!» — взмолилась фрау Гертруда.
Но она понимала, что это невозможно.
Она и сама не могла забыть. Вот только подумала об этом прошлом, и сразу возникла черная надпись на их калитке: «Здесь живет красная собака». Они вдвоем с Фердинандом соскабливали эту надпись, потом перекрашивали калитку, но через несколько дней надпись появилась снова. Никаким красным Фердинанд, конечно, не был, он просто хотел остаться «честным социалистом», да не так-то это было просто. Нацисты упорно переманивали к себе всех социалистов, созвали специальное собрание, на котором уговаривали и угрожали. Тогда-то Фердинанд и выступил. Он сказал, что социалистическая партия существует в Германии многие годы, что она старше НСДАП и что он не собирается изменять ей… На второй день ему и намалевали эту «красную собаку». И люди перестали заказывать Фердинанду обувь, хотя он считался лучшим в Гроссдорфе сапожником. Даже ремонтировать обувь не приносили: одни — чтобы наказать за строптивость, другие — из страха перед первыми… Фердинанд тогда начал ловить и продавать рыбу — у него были на озере за автострадой лодка и сеть. Рано утром он садился на велосипед, ехал на озеро, а к обеду возвращался с уловом. Но однажды он приехал к своей лодке и увидел, что у нее прорублено дно, а развешанная для просушки сеть вся изрезана. Он понял, чьих рук это дело, и обратился в местное отделение нацистской партии. Его там встретили такими словами: «Ну что, Фердинанд, ты видишь теперь, что твоя партия — дерьмо!» И стали убеждать его, что это сделал один из его товарищей-социалистов… И много еще чего было, прежде чем Фердинанд сдался и вступил наконец в НСДАП. «Все лучшие немцы города состоят в партии фюрера!», «Если ты настоящий немец, ты должен состоять в партии фюрера!»…
Если бы рассказать все это русским и если бы они сумели понять и поверить, то Фердинанд, наверное, мог бы и не скрываться. Но русские могут не поверить и не понять. У коммунистов все как-то по-другому. Они идут за свою партию в концлагерь и на виселицу и считают, наверное, что все должны поступать так же… Хотя бы уж объединились все партии в одну и все люди начали жить в мире, без ненависти, без убийства!
«А пока что нам надо держаться друг за друга и быть рядом, — еще издали начала убеждать фрау Гертруда своего мужа. — Пусть это не очень разумно, но будем рассуждать пока что так: хоть день, да наш! Нельзя постоянно откладывать что-то важное для жизни на лучшие времена — так можно всю жизнь прозевать».
К концу дороги она так убедила во всем себя, что не сомневалась и в решении Фердинанда. И с тем вошла к нему в подвал. Однако Фердинанд был чем-то расстроен и не очень слушал то, что она так долго обдумывала. Она умолкла. Спросила с тревогой:
— Что-то у тебя случилось?
Фердинанд нехотя и не сразу рассказал, что поссорился с одним своим бывшим сослуживцем и теперь не знает, чем все это кончится.
— Откуда же он взялся и как нашел тебя здесь?
— Мы жили тут вместе, — сказал Фердинанд.
— А где же он был вчера ночью? — встревожилась Гертруда и стала оглядывать подвал.
— Он ночевал на скотном дворе. Наверху, где корм.
— Так он, наверно, обиделся за это!
Фердинанд усмехнулся: за крышу над головой теперь не обижаются!
— Он был твоим начальником? — спросила Гертруда.
— Не то чтобы моим, но вообще-то был важной фигурой.
— Но здесь он не хозяин! Он у тебя в гостях. У твоих родственников.
— Он ушел.
— Куда?
— Это не имеет значения. Он требовал, чтобы мы пошли вместе, а я ждал тебя…
— Ты правильно поступил. И чем он дальше от нас уйдет, тем лучше.
— У него длинные руки.
Фрау Гертруда задумалась. Потом спросила:
— А русских он боится?
— Как все мы.
— Как все или немного больше?
— Может быть, немного больше.
— Тогда тебе обязательно надо идти со мной. В Гроссдорфе он не появится… Ты понимаешь?
Фердинанд задумался. Идти под защиту русских, от которых он здесь прятался, — не странно ли это? Но, с другой стороны, и здесь оставаться, пожалуй, небезопасно. И нельзя, в конце концов, провести всю оставшуюся жизнь в подвале. Надо на что-то решаться. Как ты теперь ни прячься, главное было в том, что уже совершилось и от чего нигде не скроешься.
— Ты, наверное, права, Герта, — проговорил он тихо и как-то почти обреченно. — Только… не лучше ли прямо пойти к русс