— Хорошо идут, мать иху так! — похвалил он немцев.
И сам же начал объяснять себе:
— А чего им не идти, так иху мать? Не в концлагеря, не в крематории гонят.
В разговорах о немцах лейтенант Бубна был неумолимо суров. «Вы их жалеть-то погодите! — внушал он саперам еще при первом знакомстве. — Немца пожалеешь — сам пропадешь. Им теперь всем надо пройти через хороший страх, чтобы они потом по-человечески рассуждать начали. И чтоб навсегда запомнили: идешь воевать в Россию — готовься увидеть Ивана в своем собственном доме… Я их тут воспитываю — будь спок, и прошу мне моих немцев не портить всякой там жалостью и благотворительностью…» Так он бахвалился в первый день знакомства со своими соседями-саперами. А на второй день старший лейтенант Роненсон слышал в продотделе дивизии, как тот же суровый лейтенант Бубна выколачивал там продовольствие. «Мне город кормить надо — вы понимаете или нет? — кричал он. — Да, немок! И немчат в первую очередь… Я для чего тут был оставлен еще во время боев? Чтобы жизнь продолжалась! Так было мне сказано, и так я понимаю свою миссию!» Знал он, оказывается, и такие слова, как «миссия», не только матерные… Наконец, там же, в продотделе, вдоволь накричавшись и кое-чего добившись, он «удивлялся сам на себя»: «Узнала б моя покойная мама, что ее сын, хромой от немцев, теперь тут о прокормлении немок хлопочет! Она меня, наверно, из могилы вытолкает, когда мы там встретимся».
14
Движение колонны стало отчего-то замедляться и постепенно прекратилось совсем. Беспокойно начали перекликаться между собой конвоиры: «Что там случилось?» — «А бис их знае!» — «Придумали тоже — останавливаться в городе!»
Однако остановка все же произошла, и конвоирам ничего больше не оставалось, как понадежнее отделить своих подопечных от тех людей, что стояли на тротуарах.
— Ребята, отступите подальше от мостовой! — просили они русских солдат. — Фрау, цурюк, цурюк! — без особой вежливости оттесняли назад немок.
И солдаты и немки понимающе отступали поближе к домам.
Потом в этом коридоре между сплошной стеной пленных и жиденькой цепочкой любопытных появился бегущий солдат-сапер. Женя Новожилов, увидев его, выступил на свободное пространство, и солдат с ходу остановился перед ним, начал негромко, чтобы не все слышали, докладывать. Он запыхался, пока бежал, и через каждые два-три слова хватал ртом воздух.
— Товарищ лейтенант… в дорожной трубе… там, рядом с перекрестком, — фугас… Взрыватели сверху и сбоку… Похоже, что на полную… неизвлекаемость установлен… Придется взрывать, наверно, вместе с трубой… А тут еще немцев этих привалило…
— Насчет взрывать — надо еще посмотреть, — не согласился Женя. — Сейчас я доложу комбату.
Майор Теленков уже нетерпеливо поджидал, когда о нем вспомнят.
Женя подошел и доложил.
— Колонну, значит, твои ребята остановили? — догадался комбат.
— Так точно!
— Это правильно сделали. А то не хватало нам, чтобы под немцами взорвалось… Кто у тебя там остался?
— Сержант Четверухин.
— Ну, это толковый парень.
Комбату надо было принимать решение и не очень-то задерживаться с этим. Но он явно боялся. Взрывать дорогу в мирное время — это не шутка. Поэтому майор Теленков и тянул, и задавал необязательные вопросы, делая вид, что уточняет обстановку. Не удержался он и от того, чтобы слегка не упрекнуть Женю:
— А ты докладывал: «Мин нет!»
— Виноват, товарищ майор, поторопился.
— Так оно всегда и бывает, когда торопимся…
Не привыкший к неудачам и замечаниям, Женя покраснел так, что это стало заметно даже на его сильно загоревшем на полевых работах лице. Ему не пришло в голову даже такое самоочевидное оправдание, что это же он, а не кто-нибудь другой приказал разведчикам еще раз посмотреть давно проверенную дорогу. В том, что фугас обнаружили, была, в сущности, не вина его, а заслуга. Но Женя не умел оправдываться, не имел такого опыта, он умел только делать дело и отвечать за то, что ему поручено.
— Понимаешь, что тут будет, если мы рванем дорогу? — продолжал маяться сам и мучить Женю комбат.
— Мне бы мотоцикл, товарищ майор, — попросил Женя. — Я бы сам на месте…
— Так это можно! — кажется, почувствовал некоторое облегчение комбат. — Начальник штаба!
Полонский уже стоял рядом, поняв, что происходит нечто серьезное.
— Василь! — позвал он.
И Василь оказался рядом.
— Я за́раз… я за́раз, товарыщ старший…
— Посмотри все хорошенько и внимательно, — напутствовал комбат, пока еще оставалось время, Женю Новожилова. — Конечно, не рискуй… словом, не тебе объяснять, как обращаться с фугасами.
Теперь не только комбат, но и Женя почувствовал облегчение — оттого что комбат начал разговаривать просто о деле, без всяких недовольств и замечаний.
— Не в первый раз! — сказал Женя.
— Я думаю…
Василь подкатил на мотоцикле, и Женя на ходу одним махом впрыгнул в коляску, а прибежавший с перекрестка сапер вскочил на сиденье сзади водителя. И они помчались между колонной пленных и тротуаром, пробивая и расширяя гудками дорогу. Немки на тротуаре начали перешептываться между собой, а ко всему привычные пленные просто стояли, печально поглядывали на дома, на людей и ждали, пока им скомандуют двигаться дальше. Никакое недовольство задержкой или повышенное к чему-либо внимание были теперь им неведомы. В ближайшее время жизнь не могла принести им каких-либо резких перемен, и они ничего такого не ждали.
Саперы-штабисты собрались потеснее вокруг комбата и Горынина и пытались понять для себя, как этот фугас не был обнаружен раньше. Первая мысль была, конечно, такая: его поставил кто-то недавно. Однако не было слышно, чтобы немцы хоть где-нибудь что-то заминировали или взорвали после окончания войны. Похоже, что они и не собирались вести партизанскую войну, сразу и окончательно уверовав в свое поражение… Но как же все-таки появился этот фугас? Нельзя же предположить, что он оставался здесь со времени боевых действий и никем не был обнаружен… Густов вспомнил и рассказал товарищам, что вчера, переходя ручей, он по привычке заглянул в эту дорожную трубу, но ничего подозрительного не заметил. Правда, он должен был признать, что подробно трубу не обследовал, ибо не сомневался, что она обследована задолго до него… А что, если фугас появился минувшей ночью?..
— Товарищ майор, — обратился Густов к комбату, — я хочу тоже посмотреть на этот подарок.
— А зачем? — не понял майор. — Женя справится.
— Я хочу сравнить с тем, что видел вчера… Конечно, я не запомнил все до мелочей, но, может быть… Все-таки интересно: старый он или сегодняшний?
— Ну, смотри, я не держу тебя, — разрешил майор. — Только успеешь ли? Женя работает быстро, сам знаешь.
И Густов действительно не успел.
Когда до трубы оставалось с полкилометра, над дорогой поднялся черный рваный куст выброшенной земли с красным огненным сердечником внизу и раздался взрыв…
15
Потом, когда хоронили Женю, все еще не веря в реальность его гибели и словно бы надеясь на возможность воскрешения, люди продолжали высказывать догадки и предположения. Одни считали, что фугас был установлен на неизвлекаемость, а Женя понадеялся на свою опытность и взялся его обезвреживать, чтобы не рвать дорогу. Другим казалось, что виной всему могла стать торопливость, поскольку работал Женя на виду остановленной, как бы нависшей над ним колонны военнопленных. Он, конечно, нервничал и потому, что получил замечание от комбата. Наконец, было высказано предположение о химическом взрывателе, у которого как раз в тот момент истекло время. Правда, разведчики сняли один механический взрыватель и послали человека с докладом, после того как обнаружили еще одну оттяжку, уходившую в землю. Выходит, взрывателей хватало и без химического. Разведчики уже решили про себя взорвать все эти устройства к чертовой бабушке вместе с трубой и дорогой. Женя, однако, захотел посмотреть сам. Отогнал всех на безопасное расстояние и остался работать один. Минуты за две до взрыва он выглянул из трубы, как будто хотел что-то попросить или кого-то позвать, но тут же снова скрылся, так и не позвав никого.
Версией насчет химического взрывателя заинтересовался отдел контрразведки «Смерш». Если химический — значит, недавно установленный. Значит, где-то неподалеку есть преступник.
В батальон пришел общительный рослый капитан по фамилии Александров, который бывал у саперов и раньше. Поговорил чуть ли не со всеми разведчиками. Но они и сами мало что понимали. Фугас был засыпан старым сухим мусором. Свежей земли никто не видел. Докопались до одного взрывателя, потом увидели оттяжку… Они теперь проклинали себя за то, что не взорвали фугас сами, без всякого доклада командиру. Пусть бы они нарушили его заповеди («Самый лучший разведчик — дисциплинированный, самый храбрый сапер — осторожный»), пусть бы их всех потом как угодно наказывали, зато жив бы остался Женя…
Капитан на это ничего не отвечал, только слушал.
Он зашел потом к Густову — вроде как проконсультироваться насчет разных типов взрывателей. Но он не избегал и таких вопросов:
— Почему вы шли тогда полем, а не дорогой и почему заглядывали в эту дорожную трубу? У вас ведь не было такого задания?
— Не было, конечно, — отвечал Густов. И вдруг почувствовал, что краснеет…
В самом деле: как ты расскажешь контрразведчику о том, что за полосу оградительных насаждений тебя вынесло какое-то ребячество, какое-то странное для взрослого человека желание пробежаться по травке? И как объяснишь, почему сапер, не имея на то специального задания, заглядывает порой под мосты, присматривается к лежащей поперек дороги проволоке? А если сумеешь объяснить это, то как ответишь на следующий вопрос:
— Говорите — привычка? Но почему же вы не подумали о том, что идти по обочине более опасно, чем по проверенной, исхоженной и изъезженной дороге? На обочине могли быть мины…
— Знаете, я не подумал о них тогда. Просто в голову не пришло… Видимо, победа ослабила какие-то пружинки.