— А не могло того же случиться и с Новожиловым?
— Думаю, что нет! — уверенно возразил Густов. — Он все время накачивал разведчиков: не расслабляться! Сегодня мин нет — хорошо, но это не значит, что их не будет и завтра.
— Но к тому времени он считал, что все закончено и впереди отдых.
— Он мог так думать, пока не подошел к фугасу. Дальше начинает работать опыт.
— Значит, оказался недостаточным опыт?
— Нет, он знал дело. Он все умел, с чем только сталкивался.
— Тогда что же — мистика?.. У него не было каких-нибудь причин для самоубийства? — вдруг спросил Александров.
— Да нет, что вы, товарищ капитан! — обиделся за Женю Густов. — Скорее у меня… или даже у майора Теленкова могло возникнуть такое желание.
— А почему у вас или у Теленкова?
— Да нет, это я к слову, — опять начал краснеть Густов.
— Ну, хорошо, — согласился капитан с таким объяснением. — Теперь скажите: вы или кто-нибудь в батальоне знали о предстоящем прохождении пленных через Гроссдорф?
— Я — нет… Ну, а если бы знал, так что?
— Ничего. Иногда задаются и нелепые вопросы… А что говорила ваша кухарка насчет тринадцатого дня?
16
Женю похоронили у самого перекрестка, чтобы могила его была видна всем едущим и всем идущим. Дали положенные три залпа из винтовок. Постояли над могилой и после того, как все было закончено. Веселый, улыбающийся с обелиска Женя Новожилов не хотел отпускать своих товарищей. «Красота — жизнь!» — как будто говорил он им, не признавая смерти. И саперы стояли, смотрели на его неуместную улыбку, перечитывали слишком официальную и вроде бы не имеющую отношения к Жене надпись на обелиске: «Новожилов Евгений Сильвестрович. 1.V.1924—22.V.1945». Кажется, никто, кроме начальника штаба, не знал, что у Жени было такое строгое отчество — Сильвестрович. Для всех он был Женей — и для друзей, и для девушек, и для начальства. И всегда был веселым. Когда стали искать фотографию для обелиска, то ни у кого не нашлось фотографии без улыбки. Только в личном деле. Но разведчики не приняли ее — слишком маленькая, и на ней командир взвода не похож на себя…
Саперы уходили с перекрестка, когда на нем — все равно как почетный караул у могилы — сменялись регулировщицы.
На другой день разведчики отправили родителям Жени письмо, подписанное всем взводом, и те немногие Женины вещи, что оставались во взводе. Сверх того один сапер положил свои часы, другой — серебряный портсигар, хотя Женя никогда не курил.
В этот же день к комендатуре пришли три немки с цветами из своих палисадников. Они стали объяснять коменданту, что хотели бы положить цветы на могилу погибшего русского лейтенанта, но еще не знают, разрешается ли это делать. Если им, немкам, не разрешается, то пусть это сделают сами русские.
Лейтенант Бубна стоял перед женщинами на терраске комендатуры, опираясь на свою палку, и слушал, как переводчица Зоя, миловидная грустноватая девушка, пересказывала слова немок. Выслушав, подумал, затем, верный себе, раскричался:
— Кто это вам сказал, что нельзя положить цветы на могилу русского лейтенанта? Хотел бы я узнать, кто этим занимается! Почему это нельзя?
Немки стояли притихшие, перепуганные.
— Что он говорит?
— Комендант разрешает и благодарит вас, — коротко перевела Зоя длинную и бурную речь лейтенанта.
Немки пошли к перекрестку.
Комендант еще оставался некоторое время на крыльце.
А Зоя вернулась в дом и села там к окну. Может быть, она тоже думала о лейтенанте-сапере, которого только один раз видела из этого окна и все же запомнила. Он ей даже понравился. И ведь дальше могло случиться так, что они через день, через два познакомились бы. Могли бы и полюбить друг друга и вместе уехать отсюда на родину. У них родились бы красивые и, наверно, веселые дети…
Для Зои все это еще возможно, и все у нее, надо полагать, еще будет. А для Жени все кончилось. Навсегда. От него уже никому не перейдут по наследству его светлый характер, веселое жизнелюбие и легкая готовность к любой трудной работе. Ни к кому. Никогда.
И сколько же, сколько вот таких невосполнимо драгоценных ребят закопали мы в землю — свою и чужую — на своем горьком и славном пути! Невозможно себе представить. Не сосчитать и не охватить мыслью. Миллионы их…
Миллионы — и еще один улыбающийся с обелиска.
17
Живые стремятся понять все до конца.
После разговора с Густовым уполномоченный «Смерша» прошел, как бы между делом, в кухню и там познакомился с Гертрудой Винкель.
— Мне сказали, что вы можете угостить меня чашкой кофе, — заговорил он на вполне приличном немецком языке.
— Разумеется, разумеется, — захлопотала фрау Гертруда и с этаким чуть игривым любопытством поинтересовалась: — Герр капитан — немец?
— Не совсем, — не стал капитан ни обманывать, ни разочаровывать ее.
— Это очень приятно, что вы так хорошо говорите по-немецки, — не удержалась фрау Гертруда от похвалы. — Среди русских офицеров все-таки мало кто говорят по-немецки.
— Раньше им это не требовалось.
— Да-да, разумеется. Мы жили далеко друг от друга мало знали.
— Очень интересно, фрау Винкель, как немцы теперь относятся к русским?
— Очень хорошо относятся!
— Это правда?
— Конечно… Мы ведь ждали, что вы всех нас будете… стрелять, а теперь все видят, что с русскими можно ладить.
— А скажите, о чем еще говорят в городе люди? — спросил капитан.
Фрау Гертруда несколько насторожилась.
— Я весь день занята здесь, герр капитан. Я теперь мало с кем встречаюсь и совершенно не имею времени поговорить.
— Но вы же услышали от кого-то насчет… тринадцатого дня?
— Просто на улице.
— Не помните — от кого?
— Нет, я не запомнила.
— Городок-то у вас небольшой, и немцев осталось не очень много.
— Все равно я не знаю всех людей.
— У вас есть в городе родственники? — зашел капитан как бы с другой стороны, и фрау Гертруда поняла, что это не случайный и не простой собеседник.
— Племянница, — отвечала она уже с боязливыми нотками в голосе.
— Она живет вместе с вами?
— Да. Она, бедняжка, прибежала сюда из Штеттина, когда там… стали сильно бомбить. Ее мать погибла, и девочка осталась одна. Вы ее, пожалуйста, пожалейте.
— Да что вы, фрау Винкель! Ничего я не собираюсь делать ей плохого… Она по линии мужа племянница?
— Нет, она дочь моей сестры. Покойной сестры.
— А муж ваш… — продолжал капитан интересоваться семейными делами фрау Гертруды, — служил в вермахте?
— Да, служил. Теперь — не знаю.
— В каких войсках он служил?
— Я думаю, не в самых передовых.
— Почему вы так думаете?
— Он приезжал в отпуск из Польши, когда фронт был еще в России.
— Давно он был в отпуске?
— Скоро два года.
— А последние письма давно были?
— О, это было как раз в день эвакуации. Я получила письмо и никуда не поехала.
— Так посоветовал муж?
— Да… То есть нет, я сама так решила… Ведь если уехать из дому, можно потом не найти друг друга. Вы понимаете?
— Вполне понимаю… Вы с кем-нибудь посоветовались?
— Мы говорили с племянницей. Она никуда не хотела ехать.
— А с родственниками мужа?
— Разве я вам не говорила, что они живут в деревне?
— Нет, еще не говорили… У вас хорошие с ними отношения?
— Когда как. Его мать не очень любила меня.
— Это бывает во многих семьях.
— И в России тоже?
— Конечно… Но все-таки в деревне теперь лучше с продуктами, правда?
— Да, у них кое-что сохранилось.
— Они могли бы и вас поддержать.
— Я теперь сыта здесь. Но разумеется…
— Я слушаю вас.
— Ну, какой-нибудь там десяток яиц…
— Значит, они недалеко живут?
— Герр капитан! — взмолилась тут фрау Гертруда. — Если я в чем-нибудь провинилась, то не надо искать моих родственников. Они ведь ни в чем не провинились перед вами.
— Вы меня неправильно поняли, фрау Винкель, — начал объяснять капитан. — Просто у нас так полагается: если кто-либо служит в воинской части, мы должны знать его семейное положение и кто его ближайшие родственники. Я, например, должен спросить у вас и о том, не был ли ваш муж членом НСДАП?
— Простите, пожалуйста…
Фрау Гертруда кинулась к плите, будто вспомнила, что там что-то должно убежать. Но убегать там было нечему, а кофе, приготовленный еще раньше, помаленьку остывал. Еще раз извинившись, фрау Гертруда налила кофе и спросила:
— Вы здесь будете пить или вам подать в столовую?
— Здесь у вас очень приятно, — отвечал капитан. — Вы, может быть, тоже выпьете чашечку? И мы еще поговорим… О вашем муже, например, — напомнил капитан.
— Наши мужья больше воевали, — все же уклонилась фрау Гертруда и на этот раз.
— К сожалению, тем же самым приходилось заниматься и нам. И поэтому нас теперь многое интересует.
— Ну что ж, я расскажу вам, как это у нас было…
Фрау Гертруда рассказала, как переманивали социалистов в-партию фюрера.
— Это очень интересно, — сказал капитан. — Потому что мы, русские, до сих пор не можем понять, каким образом удалось Гитлеру сломить и подчинить весь народ, очень неглупый и рассудительный.
— Да, да, это было так, это происходило на моих глазах! — подтвердила свой рассказ фрау Гертруда. — Мы очень переживали тогда.
— Но все-таки они сломили вашего мужа? — спросил капитан.
— Да, — призналась фрау Гертруда.
И капитан надолго умолк.
А фрау Гертруда подумала в это время, что капитану-решительно все известно о ней и о Фердинанде и он просто играет с нею, как кошка с мышкой.
В результате они пришли к такому завершению разговора.
— Чтобы быть хитрым, надо таким родиться, — сказал капитан.
— Конечно, — согласилась фрау Гертруда.
— Вы не родились хитрой, фрау Винкель.
— Пожалуй, вы правы, герр капитан.
— Поэтому будьте умной.
— Я стараюсь, герр капитан.