— Это не потому, что Александров, а потому, что у нас она поработала и перевоспиталась! — вставил Полонский.
— Может быть, — согласился Густов. — Но муж ее тоже вроде помог нашим: через него Александров напал на след какого-то крупного и опасного фашиста, стал искать, ездил к английской зоне и поймал… или другие поймали, но, в общем, тип совершенно фашистский. Когда его раскололи, он разошелся вовсю и начал плести, что национал-социализм еще возродится, как эта птица…
— Феникс? — подсказал Полонский.
— Ну да! И возродится не только в Германии — вот что забавно! Идея такая: каждая великая нация, осознавшая себя таковой, придет к национал-социализму. Сейчас на очереди Америка. Русские тоже после этой своей победы могут почувствовать себя великой нацией. А вообще, если бы немцы и русские когда-нибудь объединились, в мире не нашлось бы силы, способной им противостоять. Но пока что немцам ближе по цели и по духу американцы, и потому они будут выступать вместе против русских. Еще он хвастал, что немцы могут, как русские, выжить даже под трехсотлетним игом…
— Бред какой-то! — не выдержал майор Медведкин. — Я это на самом деле слышу или уже опьянел?
— Все точно так, товарищ майор! — подтвердил Густов.
— Его, конечно, повесят?
— Этого я не знаю. Скорей всего, что он не только болтун, но и практик, то есть настоящий военный преступник. Так что, конечно…
— Я бы таких без суда и следствия — к стенке. Пока они будут ходить по земле, не знать нам ни мира, ни покоя…
— А ну их к чертям, товарищ майор, этих фанатиков! — остановил Полонский этот невеселый разговор. — Мы свое дело сделали, а они — пусть они сдохнут! Верно, Коля?
— Они уже сдохли! — вспомнил Густов тот совместный утренний танец в гроссдорфском особняке.
— А мы живем! — вспомнил и Полонский.
— И будем жить!
И все тут, за этим своеобразным столом, еще раз переменилось, разговоры пошли другие, в истинно русском духе: главное сделано, а всякие там мелочи, подчистки — не наша забота. Полонский же вообще начал вдруг отчего-то ерзать, поглядывать на выход.
— Коля, ты ведь с Василем приехал, на мотоцикле? — спросил он Густова.
— С Василем, — ответил Густов.
— Слушай, не махнуть ли нам в Гроссдорф? На прощанье…
— В самоволку? — задумался Густов. И неожиданно быстро согласился: — А, где наша не пропадала! Поехали! Фрау Гертруду проведаем.
— Вы нас отпустите, ребята? — спросил Полонский своих соседей.
— Я бы не советовал, Дима, — сказал Вербовой.
— Но и не пошел бы докладывать, верно?
— А вот это уже напрасные слова, — обиделся Вербовой.
— Извини, брат, времени нет. Последняя возможность…
Полонский весь горел, как в момент выезда на какое-нибудь отважное боевое задание, а Густов хотя уже и жалел, что согласился, но все же не настолько, чтобы отказаться. Все-таки бродил хмелек в голове. И хотелось наконец чего-то смелого, молодежного, рискового, а то уж слишком серьезно шла жизнь все эти долгие годы. Слишком серьезно и почти безрадостно…
Вербовой долго жал Густову руку и напоминал:
— Случится бывать в Сибири — звони в Иркутский обком. Там тебе скажут, где я. Заходи. Кедровых орешков пощелкаем.
25
Василь остановил мотоцикл перед комендатурой и лихо посигналил кому-то.
— Зачем ты гудишь? — прикрикнул на него Полонский.
— Нехай знають! — повернулся к нему улыбающийся Василь.
— Отправил бы я тебя в роту! Гудошник!..
В дверях комендатуры появился, постукивая палкой, лейтенант Бубна, и Полонскому пришлось подойти к коменданту поздороваться.
— Заходите, саперы, гостями будете! — обрадовался комендант. — У меня тут такая тоска, прямо хоть наган к виску.
— Тебе ли скучать! — намекнул на что-то, для него само собой разумеющееся, Дима Полонский.
— Вот чего нет, так нет, старшой! — серьезно и требуя серьезности, отчеканил комендант. — Уважаем! И умеем хранить верность своим далеким. И тебя не подпущу к ней.
— Ну, тогда вам найдется о чем поговорить с Николаем Васильевичем, — покладисто улыбнулся Полонский. — А я тут поблизости буду.
Он уже не сводил глаз с пекарни.
— Пусть идет, — подмигнул комендант Густову, — а мы с тобой сейчас холодненького пивка… Зойка! — крикнул он, обращаясь к окнам комендатуры.
И к тому времени, когда он и Густов вошли во внутреннюю комнату комендатуры, на столе там уже стоял графин пива и их встречала красивая переводчица, на которую и намекал Полонский.
— Так ты что, капитан, тоже считаешься верным мужем? — вспомнил комендант недавний намек Полонского.
— И неразговорчивым, когда об этом…
— Молодец! Я таких уважаю…
Лейтенанту очень захотелось добавить к своим словам нечто поувесистей, но присутствие переводчицы все-таки слегка сдерживало его.
— Зоя, ты тоже присядь с нами — этот человек достоин нашего общества, — пригласил лейтенант переводчицу. И спросил Густова: — Вы знакомы?
— Да нет, по-настоящему нас никто не знакомил. Хотя, конечно, я знал, что есть у вас…
— Ну вот, раньше знал, а теперь увидел… Хороша девка?
— Очень… И думаю, что требует такого же к себе отношения.
— Ничего, Зоя не обидится. Мы с ней знаешь какие друзья? Не в том смысле, как Полонский думает, а в настоящем. Она мою ногу лечит, с немцами помогает объясняться, а я ее уважаю. Понял?
— Не надо меня хвалить, товарищ лейтенант, — сказала Зоя.
— Не надо так не надо. Все ясно без слов.
Зоя допила свой стаканчик и пересела со стула на диван, откуда и продолжала слушать разговор хозяина и гостя.
Но скоро выяснилось, что говорить-то хозяину и гостю в принципе не о чем, они невольно начали повторяться и мямлить, да, кроме того, деятельный комендант вообще не мог долго сидеть на одном месте. Он начал проявлять беспокойство, стал говорить не слишком деликатные вещи, наконец словно бы что-то вспомнил и попросил:
— Капитан, у тебя все равно мотоцикл без дела стоит — дай мне его на часок.
— Я боюсь, горючего не хватит, — поежился Густов.
— Об этом не волнуйся — заправим под завязку… Вы посидите, посумерничайте, а я смотаюсь тут по одному дельцу.
— На дворе темно, — напомнила Зоя.
— А ты что, боишься за меня? — захохотал комендант.
Он прохромал через просторную служебную комнату, стал на улице звать Василя, потом заработал и начал удаляться мотоцикл.
Густов остался с Зоей. Вежливо смотрел ей в лицо, улыбаясь еще той, оставшейся от разговора с комендантом улыбкой, и понимал, что должен сказать что-то, однако не знал — что. Вспомнил рассказ Глеба Тихомолова о промелькнувшей в вагоне девушке и подумал, что то же самое повторится и здесь.
— Вы, значит, недалеко от нас уехали? — первой не выдержала молчания Зоя.
— Километров за двадцать, — быстро и как-то радостно отозвался Густов. — Не больше!
— А у нас тут теперь совсем глухо стало… Скорей бы домой!
— Этого все ждут.
— А вы со своей женой с самого начала войны не виделись?
— Да нет, в прошлом году повидались.
— Счастливый!
— Не знаю…
Это у него сорвалось совершенно непроизвольно, и как только он услышал свои слова — испугался. Стал лихорадочно думать, как же теперь объяснить их, если Зоя спросит.
Зоя действительно спросила:
— Слишком короткая была встреча?
— Да, — благодарно ответил он.
Но теперь ему стало стыдно за обман. Ведь не в том было дело, что короткая… И он вдруг начал объяснять Зое, какая необычная была у них любовь и женитьба — по почте и что они с женой, в сущности, очень мало знали друг друга… Теперь он как будто в чем-то оправдывался перед Зоей и вроде бы что-то переосмысливал в своих отношениях с Элидой, и это опять было нехорошо.
Он умолк.
— Простите, я, наверное, напрасно навела вас на этот разговор, — сказала Зоя.
— Да нет, это я сам разболтался… В общем, я не знаю теперь, как у нас будет.
— Даже так?
— Да…
И теперь уже ни ему, ни ей невозможно стало сказать хоть что-либо. Кроме самого обыденного. И Густов спросил:
— Как вы думаете, по вашему телефону можно позвонить в нашу часть?
— Если знаете позывные, я думаю, можно, — ответила Зоя.
— Так вы разрешите?
— Пожалуйста.
— Только никуда не уходите, хорошо?
— Мне некуда уходить, — улыбнулась Зоя.
Густов прошел в служебную комнату комендатуры и попросил скучавшего там солдата соединиться с «Форумом». Для солдата и это было развлечением. Он начал звонить, вызывать разные «Фиалки» и «Сирени», наконец добрался и до «Форума». То есть до саперного батальона. Но разговора не получилось. Густов слышал, как ему отвечал дежурный по батальону, но сам дежурный Густова не слышал. Покричав в трубку минуту или две, Густов отказался от этой затеи. «Объяснюсь завтра утром!»
Когда он возвращался обратно, к Зое, в душе у него вдруг возникло какое-то странное беспокойство, похожее на детское ожидание праздника. Возникла нетерпеливость, торопившая, подгонявшая его, и в то же время надо было сдерживать себя: уже не ребенок! И надо было придумать, что сказать Зое, когда снова увидит ее. Решил: попросит поставить ту пластинку, которую слышал под этим окном однажды ночью — после беседы с членом Военного совета.
Когда он вошел, Зоя поставила как раз ту самую пластинку.
— Как вы догадались? — удивился он.
— Больше мне нечем вас угощать, — просто ответила Зоя.
Но для него теперь все здесь было не простым, все было преисполнено внутреннего значения и особого тонкого смысла, а больше всего — сама Зоя, которую он впервые увидел и разглядел сегодня, а на самом деле как будто знал ее хорошо и давно — настолько хорошо, что даже приоткрыл перед нею самую тайную свою тайну.
— Что-то у вас там случилось? — спросила Зоя, посмотрев ему в глаза.
— Нет, ничего, просто не дозвонился.
— Тогда потанцуем? — предложила Зоя.
— Пожалуйста… То есть — я прошу вас…
Но танцев