— А что с ним такое? — спросил в свою очередь Густов, подумав о каком-нибудь ЧП.
— Жениться собрался! — возмущенно пояснил Тихомолов.
— Теперь многие будут заниматься этим вопросом, — проговорил Густов. — Я думаю, даже до тебя дойдет дело.
— На немках будем? — спросил Тихомолов.
— А он что — на немке?
— В том-то и дело.
— Вспоминаю, вспоминаю, — нахмурился Густов. — Это на нашем молочном фольварке они встретились… Но, по-моему, они еще весной, так сказать, поженились.
— Так ему теперь по закону надо! Русский человек, он не может просто так, по-европейски, из него в подходящий момент обязательно Достоевский выглянет.
— Достоевским не увлекался, — быстро отмежевался Густов, — а вот с Лабутенковым…
— Я думаю, надо тебе с ним поговорить.
— Любовь-то по линии замполита идет.
— Твой замполит в этом вопросе — инакомыслящий.
— Ну ладно, скажи, чтоб позвали.
Тихомолов вышел, а Густов решил хотя бы пролистать принесенные начальником штаба документы — вдруг есть что-нибудь срочное. Он просматривал пока только лишь обозначенное вверху приказов и директив «содержание» — и ничего срочного или неожиданного не встречал. Здесь тоже все п р о д о л ж а л о с ь. Опять о дисциплине, о дорожных происшествиях, о политико-воспитательной работе в войсках, находящихся за границей… Несколько поразило его своей необычностью постановление Военного совета фронта — «Об организации улова рыбы на побережье Балтийского моря». В нем даже называлась контрольная цифра на второе полугодие 1945 года — 21 тысяча тонн. Как в постановлении какого-нибудь прибрежного областного Совета депутатов трудящихся. Только эта балтийская рыба предназначалась «для нужд германского населения»…
Густов читал и улыбался, когда в комнату снова вошел Тихомолов, теперь уже вместе с Лабутенковым.
— Вот, скоро поедем на побережье рыбу ловить, — сказал Густов, показывая им бумагу.
Но тут же вспомнил, зачем здесь оказался Лабутенков, и внимательно, как после долгой разлуки, пригляделся к нему.
— Как же ты все это мыслишь, друг-товарищ? — сразу и прямо спросил он, не тратя времени на подготовительную дипломатию.
— Я прошу вас помочь мне, товарищ капитан, — сказал Лабутенков.
— Как?
— За границей командир для солдата — это вся советская власть, — сказал Лабутенков. — Так что если вы запишете в мою красноармейскую книжку — женат на гражданке такой-то, то мы и будем считаться мужем и женой.
— А ты разве не слышал, что советским гражданам запрещено жениться на иностранках?
— Слышал… Так можно написать — Елизавета. Не Эльза, а Елизавета. Она согласна.
— Потом что?
— Потом мы поедем в Советский Союз и будем там жить.
— Как у тебя все просто!.. А ты забыл, сколько наших женщин остались без мужей? Сколько девушек ждут женихов!
— Эльза тоже потеряла мужа на войне.
— Тоже, да не оно же. Тебе, например, не приходило в голову, что твою семью мог уничтожить как раз муж твоей Эльзы?
— Так и я мог его убить.
«Вот-вот, то самое, о чем я тебе говорил!» — незаметно для Лабутенкова напомнил взглядом Тихомолов. Это он хотел сказать, что из Лабутенкова «выглядывает Достоевский».
— Все это я понимаю, — проговорил Густов. — Но и ты пойми, Лабутенков: никто тебя с твоей фрау через границу не пропустит!
У Лабутенкова и это было продумано.
— Тогда, может быть, я здесь, у нее пока поживу?
— Что-что? — не поверил своим ушам Густов.
— После демобилизации, конечно, — пояснил Лабутенков. — До тех-то пор я, конечно, служить буду как полагается.
— И за то спасибо!
Лабутенков пропустил это мимо ушей. Его задача была важнее мелких обид.
— Я ведь так рассуждаю, товарищ капитан, — продолжал он, — пока мне служить да служить, многое может тут, в Германии, измениться. Может, у них, как и у нас, советская власть установится, а тогда ведь никто нам запретить не может. У нас-то давно женятся кто на ком захотел. И на татарках, и на узбечках, и на еврейках.
— Так вот давай и подождем, когда так будет! — предложил Густов. — Или она торопит?
— Никак нет, товарищ капитан! — моментально отклонил догадку Лабутенков. — Она мне ни слова не сказала, для нее все только «гут» да «зер гут». Это я должен быть человеком по отношению к ней. И к старику отцу. Он тоже делает вид, что доволен, когда я прихожу, а мне стыдно в глаза ему смотреть.
Тихомолов в это время опять многозначительно взглянул на Густова — вот, мол, он, голубчик россиянин! И нельзя было понять, осуждает он или одобряет этого «голубчика».
Все долго молчали.
Наконец Густов что-то придумал, и было видно, что он доволен своей придумкой.
— Слушай, Лабутенков, — обнадеживающе заговорил он. — Что, если мы попытаемся отправить тебя на родину в очередным эшелоном?
Лабутенков поднял и опустил плечи.
— У меня там одни могилы, товарищ капитан. Так что спешить не к кому. А потом здесь для меня…
— Ну ладно, — чуть раздраженно оборвал его Густов. — Если и это вам не подходит — идите и служите!
Подобно майору Теленкову, в момент раздражения он перешел на «вы».
Он был просто возмущен. Любой другой солдат от такого царского предложения подпрыгнул бы на месте. Сам Густов согласился бы даже пешком идти на родину. А этот только плечами пошевелил.
— Можете идти, — официально предложил Густов.
— Я все-таки попросил бы вас, товарищ капитан, — проговорил бесчувственный к обидам Лабутенков, — может быть, есть какой-то выход. Вы ведь тоже любите и знаете, что это такое…
— Хорошо, хорошо, мы тут обсудим, посоветуемся…
Густову уже просто хотелось освободиться от назойливого Лабутенкова. И было неприятно оттого, что сам он вел себя сейчас не как Густов, а скорее как Теленков… Видимо, за этим столом и в этом кресле все становятся одинаковыми.
Когда Лабутенков вышел, Густов продолжительно посмотрел на Тихомолова. Тот как будто чуть-чуть улыбался.
— Ну что я могу? — развел руками Густов.
— Ни-че-го! — отвечал Тихомолов.
— Так зачем же ты мне навязал его?
— Он говорит — любовь. А ты в этом лучше меня понимаешь.
— Ты уверен?
Тихомолов не ответил.
27
Незаметно прошла неделя, а потом и еще три дня. Прошла половина комбатовского отпуска, а Густов так еще и не съездил в Гроссдорф. Вначале он просто побаивался уехать из батальона, слишком серьезно восприняв новую для себя ответственность, потом стало укрепляться прежнее — долг перед Элидой. Снова и снова напоминал он себе свою собственную формулу: любовь — одна, и только тогда она — любовь. Он даже гордился немного, что придумал такую формулу — этакий «закон Густова».
Но не проходило, все еще не кончалось и странное наваждение той гроссдорфской ночи. И надо было съездить хотя бы затем, чтобы понять: что же тогда происходило?..
На десятый день он все же призвал к себе Василя, велел ему хорошенько подготовить и заправить мотоцикл, затем подогнать его к домику, в котором жили офицеры батальона, каждый в небольшой комнатке. Василь обрадовался, почуяв хорошую прогулку, и даже проявил определенную подвижность — довольно прытко пошел мерить своими ходулями недлинную дорожку к батальонному парку. А Густов направился по своей дорожке — к дому… У немцев весь военный городок был прочерчен осмысленными дорожками, дорожки обсажены кустами, широкие дороги — деревьями. В качестве покрытия чаще применялся не асфальт, а бетон. Чтобы на века!
На половине пути Густова догнал посыльный: комбата вызывал к себе полковник Стрехнин.
— Прямо сейчас? — спросил Густов.
— Так точно, товарищ капитан. И срочно велели.
Густов усмехнулся: «Так точно — и срочно!» Нехотя, но не мешкая повернул обратно. И чем ближе подходил к штабу дивизии, тем заметнее прибавлял шагу, потому что начальник штаба дивизии полковник Стрехнин чуть ли не каждого вызванного офицера встречал продолжительным рассматриванием своих часов. Пожалуй, он немного оригинальничал, немного играл или подделывался под старого русского штабиста, и порой ему не хватало для этого разве что аксельбантов. Бывал ироничен, даже язвителен, за что некоторые офицеры подчеркнуто произносили его фамилию как «Стрихнин». Что ж, он вполне умел отравить человеку настроение. В рамках службы, разумеется.
Хотя Густов не потерял ни одной лишней минуты, он был встречен тем же: Стрехнин посмотрел на свои часы. Правда, обошелся без замечания. Молча подошел к карте Северной Европы, изготовленной Генеральным штабом, обвел колпачком закрытой авторучки немалую на ней территорию и сказал:
— Этот участок побережья Балтийского моря вам предстоит тщательно проверить на мины. Подготовьте две роты — и самого себя — к выходу. Третья рота останется здесь — для оборудования склада ВВ и других работ. Вам выступить завтра, по мере готовности, но без раскачки. Там уже подорвался человек.
— Наш? — спросил Густов.
— Человек, — повторил Стрехнин. — Прошу вопросы по существу.
— Нужны будут карты.
— Получите завтра утром. Что еще?
Густову хотелось попросить официального разрешения на свою задуманную поездку в Гроссдорф, но он вовремя вспомнил, что перед ним все-таки «Стрихнин», — и воздержался. Ехидный полковник мог с невинным видом спросить: «У вас там что, семья?» И пришлось бы отвечать, что нет, семья — в Ленинграде.
— Больше ничего, товарищ полковник! — отрапортовал Густов.
— Приступайте к подготовке.
По дороге в свой штаб Густов решал, какие взять с собой роты, и первой из них была, конечно, рота Иванова — Бывшей Бороды. В новой дивизии Иванова уже никто так не называл — прозвища, подобно традициям, остаются там, где рождаются, но для Густова он все же оставался и Бородой, и Бывшей Бородой, а главное — надежным командиром. Как всякий начальник, Густов первым долгом вспомнил «своего» — из тех, кто понадежнее, — человека.
Разговор с вызванными ротными командирами был почти таким же кратким, как и в штабе дивизии. И закончился тем же: