2 октября
Я п о н с к о е м о р е
Говорят, что сегодня 2 октября, а я считал, что вчера было 30 сентября. Так или иначе, но сегодня в четыре или в пять часов утра мы снялись с якоря и очень медленно ползем по бегущему навстречу нам морю. Оно чистого лазоревого цвета — так определила Лена. Движение кажется особенно медленным из-за того, что слева от нас все время видны одинаковые, обрывистые, палевого цвета берега.
На палубе, как и вчера во время стоянки, — людно. Солнце яркое, ветерок хотя и свежий, но не сильный, одним словом — благодать. Пароход идет как по рельсам, только плавнее, без тряски и шума. Где-то глубоко в подсознании теплится надежда, что, даст бог, вот так и «проскочим». Но эту надежду боязно высказывать — ведь столько говорили бывалые люди об осенних штормах, о качке, поголовной морской болезни. Октябрь — месяц штормов.
Плывем, наслаждаясь минутой.
5 октября
П р о л и в Л а п е р у з а
Более суток нас трепал шести- и восьмибалльный шторм. Теперь, когда все улеглось и пароход движется по довольно спокойному проливу Лаперуза, кое-кто уже шутит, вспоминая пережитое. Но во время шторма вид у всех был неважный. Это была картина какого-то всеобщего бедствия. Особенно мучились женщины.
— За что? За что мы терпим такие муки? — вопрошали они.
Наша соседка по нарам Фрося Буряк, которая вчера целый день звала «мамочку ридну», сегодня ответила на эти вопросы так:
— Хто убил отца и матерь, тильки тот нехай едет сюда.
Очень тяжело пережила все это моя Лена. В который раз я пожалел, что взял ее с собой… и в который раз теперь, когда стихло, радуюсь тому, что она со мной, что она может уже улыбаться. Кажется, ничего бы не хотел, ничего не стал бы просить у жизни, только бы очутиться сейчас в теплой и чистой комнате на суше. А здесь — боль внутри, страдания рядом и туман впереди.
Слабым моряком оказался и мой комбат Николай Густов. Лежал наверху пластом, ни разу во время качки не поднялся, не вышел даже поглядеть волны с палубы. Накормив Лену, я принес поесть и ему. Но все ему невкусно, так же как и Лене. Им хочется пососать лимон.
— Ты у меня тоже как беременный, — сказал я Николаю.
— Ой, не говори! — он слабо улыбнулся.
— Твоя беда в том, что тебе тут ни за кем не надо ухаживать. А то бегал бы как соленый заяц.
— Может быть, — согласился Николай. — Я бы с удовольствием.
— Ничего, еще успеешь!
Мне хотелось настроить его на веселый лад, но получалось невесело.
Пришли судовые плотники ремонтировать нары и всех сгоняют на пол. Вчера, во время шторма, эти нары, на которых лежало не меньше ста человек, чуть было не завалились. Стойки уже вырвались наверху из своих гнезд, и вся конструкция так опасно, заскрипев, накренилась, что люди соскочили вниз. Но нары все же не рухнули, и верхние жильцы снова забрались на свои места, почти равнодушные к опасности.
Уже выдают по одной трети литра воды на человека, а в ней, наверно, одна шестая — осадков. Ржавая, желтая. Говорят, что будем заходить за водой в порт Корсаков на Сахалине. Это лишние сутки пути и не меньше суток стоянки. А тут установилась хорошая погода, и только бы идти да идти.
6 октября
Действительно, зашли в Корсаков и вот с ночи болтаемся на рейде. Сутки уже потеряны — на один только заход, теперь будем считать, сколько проторчим здесь. Интересно, думает ли кто-нибудь о том, что здесь едут люди, что им еще очень далеко и долго ехать.
Берега Сахалина — серые, скалистые, неприветливые. Корсаков похож на рыбачий поселок с пристанью.
7 октября
Все еще болтаемся на рейде у Корсакова. Наш батя начал наконец подходить к «Чкалову». До этого все происходили переговоры:
«Ч а й к о в с к и й». Мне нужно взять у вас воду.
«Ч к а л о в». Подходите и берите.
«Ч а й к о в с к и й». Подойдите вы ко мне.
«Ч к а л о в». Сено к корове не ходит.
Как и всякие важные переговоры, эти тоже продолжались длительное время — около двух суток.
Между тем выяснилось, что у нас на пароходе нет какого-то пластыря, без которого нельзя выходить в рейс. Стали просить у всех подряд. Что-то наклюнулось на «Кларе Цеткин». У нас на «Чайковском» спустили шлюпку. Обнаружилась дыра. Спустили другую… Кажется, привезли.
Смех и грех!
Наш сосед Федя Буряк начинает кормить свою годовалую или, может быть, немного постарше дочку:
— Валечка сама будет есть пряник. Валечка никому не даст пряника. Ляля хочет пряника, и дядя хочет, а Валя не даст, Валя сама, сама будет есть…
Самое забавное здесь то, что моя «Ляля» действительно хочет пряника, но попросить не может.
11 октября
О х о т с к о е м о р е
Оказывается, пятидневная стоянка в Корсакове была вынужденной. После шторма в днище судна была обнаружена трещина, и ее заваривали там, в воде, водолазы. Что-то не ладилось по-прежнему и в машине.
Вчера, часов в девять вечера, снялись наконец и пошли. Порт Корсаков, красивый с моря, как и всякий ночной порт, постепенно ушел за корму. Батя бодро, гибко, как молодой, взошел на свой мостик и даже вступил в разговоры с палубой.
— Дойдем! — пообещал он.
— Мы в бане не успели помыться, — пожаловались женщины.
— Ничего, не горюйте, в Охотском море дадим душ. Всех вымоем.
— Только не за бортом!
— А вот так в море шутить не надо. Никогда.
И вот мы в Охотском море, про которое рассказывалось столько страхов. Утром оно было таким, каким море вообще редко увидишь, — совершенно гладким, словно какое-нибудь лесное озеро. Было тепло и как-то мягко вокруг. Взошло солнце — стало даже жарко. И море по-прежнему оставалось мирным, тихим, красивым.
— Вот так бы пройти до места! — не перестают люди высказывать свои затаенные надежды.
Другие согласны на меньшее:
— Хотя бы еще сутки пройти хорошо, а там уж пусть бы и потрепало — в Петропавловске отдохнули б.
Наблюдали нырков, дельфинов, косаток с пилами на спинах.
Весь вечер мы с Леной и Николаем Густовым просидели на верхней палубе, на подветренной стороне. Вспоминали с Николаем войну, толковали о новых наших задачах в послевоенном мире… Как приятно было сознавать после войны, что самое главное дело сделано и что теперь все будет легче!
Легче-то легче, но все еще нелегко…
Жизнь на корабле идет своим чередом. Сегодня даже узнали кое-что из того, что делается в мире, и прежде всего — о подробностях и последствиях землетрясения в Ашхабаде. Страшная трагедия. Нам здесь стыдно жаловаться на что-нибудь.
Говорят, что из нашего твиндека забрали в изолятор женщину с ребенком, у нее как будто бы признаки тифа.
Отчаянно пахнут горшки под нарами.
А за бортом плещется несильная волна, под палубой вздрагивают и поворачиваются тяжелые мощные механизмы; когда стоишь возле люка, то даже слышно, как внизу что-то повизгивает. За кормой и возле бортов фосфоресцирует вода. Пароход идет все дальше и дальше, навстречу новым морям, новым дням, новым землям, новой жизни.
12 октября
Выходил ночью на палубу и еще раз смотрел на светящуюся у борта воду. Светлячков было очень много, вода кипела, и временами казалось, что она плавится и искрится зеленоватым светом. Красиво! Это зеленоватое свечение, рождаясь у движущегося борта, глубоко пронизывает прозрачную черную толщу ночной воды…
А утром накрыл туман, и старина «Чайковский» плетется теперь еле-еле, через каждые 5—10 минут ревя гудком. И началась медленная, чуть заметная качка, от которой болит голова.
Любопытно наблюдать жизнь людей, открытую для всех, обнажившуюся совершенно. Многое можно бы записать, но мне как-то неудобно писать о человеке, который в это время лежит рядом на нарах и смотрит на меня. Из какого-то суеверия я стараюсь как можно меньше упоминать в своих заметках о Лене. Боюсь повредить ей. И той будущей жизни, что в ней и которую мы, опять же чуть колдуя, называем Наташкой. Хотим-то сына…
14 октября
Р - н К у р и л ь с к и х о с т р о в о в
Вчера исполнилось два месяца с тех пор, как мы отправились в эту дорогу из Симферополя. Ночью прошли четвертый или пятый Курильский пролив. А вчера всю вторую половину дня наблюдали Курилы. Тяжелое, мрачное впечатление. Не острова, а островерхие камни, брошенные в море. Торчат над водой своими темно-синими макушками. Справа прошли и остались за кормой две вулканические сопки, причем одна из них время от времени выбрасывала из себя облачко. Рваные края кратера красиво-зловещи. Все острова — в тумане, и он кажется здесь вечным. Туманы или облака обвивают остров слоями.
Слева, в тумане, остался у нас большой скалистый гигант, скорей всего — необитаемый.
Ночью у нас опять случилось что-то с машинами или с котлами, и пароход не то шел, не то стоял. С утра началась болтанка, и сейчас многие женщины уже лежат, не поднимаясь.
Через нас и несколько в стороне пролетают стайками и в строю дикие утки. Летят зимовать в теплые края. А мы к зиме — в холодные. Грустно и… голодно. Полученные в Корсакове продукты кончаются.
Ветер все усиливается, начинается дождь. Моряки ожидают сильного, до 12 баллов, шторма. Они хорохорятся, шутят, а в прошлый раз я видел, как некоторые из них травили через борт ничуть не хуже пассажиров. Не такие уж они у нас морские волки: большая часть команды — недавние выпускники мореходного училища. Бывает даже страшновато, когда подумаешь, кому вверена наша судьба.
Мальчишки ведь!
Храни боже таких морячков в первую очередь!
10
— Глебушка, ты сходил бы на палубу, проветрился от этого твиндека, от меня отдохнул бы…
Глеб чуть было не сказал «спасибо», потому что и в самом деле уже с трудом переносил здешнюю духоту, устал от беспрерывной беготни то с котелками, то с бидоном, то с тазиком. Когда начиналась качка, ему приходилось ухаживать не только за Леной, но и за своим комбатом, да еще и выполнять поручения старшего седьмой команды, совершенно утратившего в море свою руководящую осанку. Он лежал на нарах пластом, доблестный майор Доброхаткин, не брился, и на него даже нельзя было обижаться за прежнее, береговое хамство. Он и сам как бы «сдался на милость» и по мере надобности похваливал Глеба: «Ты — герой, Тихомолов, ты вон гляди как держишься! Слушай, сходил бы ты к начальнику эшелона…» Глеб улыбался и шел, и это даже доставляло ему какое-то необъяснимое удовольствие.