В очереди за помидорами уже почти в открытую говорили об аварии, поосторожней — о сигнале SOS.
В твиндеке Глеб роздал помидоры, рассказал о том, что услышал на совещании, своему комбату и только хотел лечь, как к нему прибрел, придерживаясь за верхние нары, майор Доброхаткин. Сел рядом. Посмотрел со снисходительной укоризной.
— Мне-то ты мог бы сказать все, — начал он.
— Я не успел, — оправдался Глеб.
— Ну, это ладно, — простил его майор. — Главное — впереди, и нам с тобой надо держаться дружно. Надо обеспечить место в надежной шлюпке — понял? У тебя беременная жена, у меня больная, да и сам я…
— Если дойдет до этого, то женщины и дети будут садиться первыми, — сказал Глеб. — И именно в надежные шлюпки.
— Но руководить-то мы с тобой будем!
— А старшие команд — последними.
Доброхаткин сообразил и отреагировал почти мгновенно:
— Ну какой я теперь старший, сам посуди! Просто больной человек, беспомощный балласт… Если что, нашу команду придется тебе возглавить. Ты оказался крепким мужиком.
— Меня никто не назначал.
— Это мы устроим. Я могу сходить к начальнику эшелона.
— Вы же больной, — напомнил Глеб, уже почти глумясь над этим небритым и неприятным человеком.
— Так если для дела…
Но тут Доброхаткин и сам, видимо, сообразил, что слишком раскрывает себя. Понуро опустил плечи… И вдруг Глебу стало жаль его и вообще как-то неловко за весь этот разговор, в котором он невольно слегка поиздевался над майором и вроде бы поставил себя выше. А перед опасностью, перед стихией, как и перед смертью, — люди равны. Правда, встречают они ее по-разному.
— В общем, номер шлюпки и номер рундука со спасательными поясами у меня записаны, — сказал Глеб деловым примиряющим голосом. — В случае чего — будем действовать вместе… Но я думаю, что все обойдется.
— Веришь? — спросил Доброхаткин.
— Хочу верить.
— Так это и я хочу. А что на самом-то деле будет?
Посидев еще немного, он неторопливо встал, нащупал рукой верхний край нар и, явно преувеличивая свою болезненность, старчески побрел на свое место. А Глеб прополз, продвинулся по нарам к Лене, которая с каким-то бедняцким наслаждением и старанием — чтобы ничего не осталось — высасывала самый крупный из доставшихся ей помидоров. Было похоже, что этот помидор, который она прижимала ко рту обеими руками, целиком поглотил все ее внимание и все чувства. Но, оказывается, она сумела услышать и разговор Глеба с Доброхаткиным.
— Это правда… насчет шлюпок? — спросила она, как только Глеб придвинулся лицом к ее лицу.
Изнуренная качкой, она говорила непривычно тихо и в последнее время — совсем мало. Сейчас не было прежней говоруньи и хохотуньи. «У меня и голос похудел, правда?» — спрашивала она недавно, и он тогда честно отвечал: «Да, немного». Потускнел или стушевался в сумерках твиндека ее всегдашний, в прежние времена даже немного избыточный румянец, потеряли блеск ее волосы, тоскующие по чистой воде. Запечалились ее глаза — и в них стало трудно смотреть. В них теперь не было ни жалоб, ни просьб, но временами открывалось что-то неизъяснимое и глубокое — то ли предельное страдание, то ли недоступная глубинная тайна душевного созревания. Обманывать ее было невозможно, однако и правду сказать… как сказать ее?
— Понимаешь, — начал Глеб немного издали, — на каждой плавающей посудине, оказывается, предусмотрены спасательные средства для каждого пассажира. На «Чайковском» — тоже. Вот нам и рассказали, где наша шлюпка, где лежат спасательные пояса… На всякий случай.
— Ты не обманываешь меня?
— Нет.
— Но если что-то случится… ты спасай себя.
— Вот это разговор! — усмехнулся Глеб.
Лена помолчала, что-то обдумывая. Потом попросила:
— А можно я еще один помидорчик возьму?
— Они все твои.
— Да, но я не знаю, на сколько дней они выданы.
— Добудем еще!..
Глеб прислушался к голосам в твиндеке и к тому надпалубному гулу, который проникал через люк: не изменилось ли, ни меняется ли там что-нибудь?.. Но ничего, кажется, не менялось — ни в твиндеке, ни на палубе. Продолжалась прежняя грозящая неопределенность. Несмотря на грохот и вой шторма, все здесь казалось притихшим или затаившимся — до первого драматического вскрика.
По часам была уже ночь… не сразу и вспомнишь, которая по счету ночь в пути! Люди уже не бродили по палубе, как будто все вымерли. Под сырым железным потолком в нескольких привычных местах горели желтые, сегодня еще более тусклые, чем всегда, лампочки. Поскрипывали плотно загруженные людьми двухъярусные нары… Все было привычно, все стало бытом. Даже затянувшаяся тревога.
Тихомолов то забывался в туманном, не приносящем отдыха полусне, то освобождался от него, не чувствуя облегчения. Даже и в полусне он не мог совсем забыть об опасном камчатском береге, и его не оставляло странное, удивительное, незаметно возникшее «чувство борта», что ли, — как будто он сам стал пароходом, и это его «борту» грозит встреча с зубастым берегом…
Один раз он просто физически ощутил это давно грозившее соприкосновение и услышал словно бы скрежет. Вздрогнув, очнулся и даже немного приподнялся на локтях. И действительно, услышал глухой отдаленный рык, похожий на тот, с которым заводятся танковые моторы. Поначалу он так и решил, что это заводят на палубе для какой-нибудь аварийной надобности, для каких-нибудь спасательных целей самоходную пушку. Однако гул исходил из трюмных глубин парохода, и первые взрывные звуки перешли в равномерную машинную работу.
Состоялось чудо?..
Словно бы отвечая на это, явственно и привычно заработали неподалеку за кормой винты. И даже вырвались в своем сверхрвении из воды, завертелись на холостом ходу с ужасающей скоростью, грозя разорваться на тысячу осколков… Но вот снова врезались в густую, приглушающую звук воду.
Да, пароход ожил! Он теперь способен отойти от берега и продолжить дорогу…
Глеб вздохнул, опустился да нары и через минуту спал настоящим крепким сном. Больше его ничто не тревожило. Как бы ни безумствовал шторм, к утру еще одна сотня миль останется за кормой…
15
Но утром кто-то, вернувшись с палубы, объявил:
— Обратно в Петропавловск идем!
— Вы такими шуточками не бросайтесь! — сразу вскинулся майор Доброхаткин.
— А вы сходите на палубу и посмотрите, — ответили ему. — Вчера берег был с одной стороны, а сегодня с другой.
— Это еще ничего не значит! — не сдавался Доброхаткин.
— Ну, тогда, конечно…
— Старшие — выясняйте! — потребовали из дальнего темного угла.
Глеб начал выбираться из-под шинели, из своего «домашнего» тепла. На этот раз его никто не посылал, но ему и самому уже хотелось быстрей узнать новости, двигаться, хотелось увидеть берег и море.
Берег действительно был справа и далеко. «Чайковский» шел на юг.
На палубе Глебу опять попался человек в свитере.
— Значит, действительно обратно идем? — крикнул Глеб, показывая на берег.
— А ты еще не знал? — быстро ответил человек в свитере. — Чешем в Петропавловск! Капитан решил не рисковать нашими жизнями.
— Сколько миль без пользы!
— Лучше отдать морю эти мили, чем всех нас. Капитану, ты думаешь, легко было решиться на такое? У них же, моряков, закон: вышел из порта — умри, но топай до следующего. Вернуться с дороги — позор для капитана на всю жизнь. «Батя» пошел на это… Тут ваши женщины, бывшие фронтовички, бабий бунт подняли. Собрались гурьбой, числом в пять или шесть юбок, ворвались к капитану и чуть ли не за бороду его: «До каких пор будешь гонять нас по морям, старый черт? За борт надо бросать таких капитанов!» И «батя» раскис. «Мне, говорит, кошку и ту жаль за борт выбросить, а вы капитану грозите». Потом все-таки взял себя в руки. «Если б, говорит, вы не были женщинами, я бы вас арестовал и запер в трюм». — «А мы и так в трюме!» — отвечают ваши солдатки… Ну, побранились немного, и началась беседа. Капитан сказал, что он мог бы гнать «Чайковского» дальше и сохранить свой престиж, но лучше уйти в отставку, никого не погубив, чем оставаться на мостике последним. «Лучше я буду гордиться своим позором, говорит»… Целая философия, брат… Запомни ее, раз ты тоже капитан.
— У меня не такая служба, — сказал Тихомолов.
— Всякая служба — такая…
Они помолчали, любуясь страшными волнами и все время бдительно держась руками за фальшборт.
— Вот у тебя — служба, — продолжал человек в свитере. — А мне, дураку, что тут надо? Что помешало сидеть на теплой земле? Глупость или привычка?.. Хотя скажу тебе совершенно точно: наши дети скажут нам за Чукотку спасибо. Это дорогая земля, буквально золотая… Наверно, потому и вас туда шлют, чтобы не оставлять такую землю без надежных сторожей…
Человек сомневался. Человек бодрился. Человек все еще искал необходимые для затянувшейся дороги, для трудной обстановки объяснительные слова.
— Конечно, я могу сойти в Петропавловске с нашего гиблого «Чайковского» и махнуть обратно на запад, домой, — кричал человек. — А ведь — не сойду. Поеду, раз уж отправился, до конца. Закон дороги… В русском человеке вообще сидят какие-то бациллы непоседливости, — продолжал он, благо его слушали. — Все время нам надо куда-то ехать, кому-то помогать, кого-то выручать, кого-то обучать. Черт знает что! Сами у себя, в коренной России, бедствуем, а окраины все поднимаем, все просвещаем — и по-другому, наверно, не можем. Как ты считаешь? Да еще хорошо, если нам потом спасибо скажут. А то и забудут…
Пока человек в свитере рассуждал о себе и России, а Глеб впервые слушал такие слова, к ним подошел моряк. На груди у него по-прежнему покачивался тяжелый бинокль, хотя в море теперь даже в астрономический телескоп нельзя было увидеть ничего, кроме нескончаемых водяных холмов. Моряк был в пронзительно черном форменном плаще с серебряными погонами («Свой брат инженер», — сказал бы Николай Густов) и выглядел, надо сказать, великолепно, убедительно, почти празднично на фоне всего серого и мутного.