— Радио не работает, — сказал моряк, — так что неплохо бы выпустить в твиндеках боевые листки, посвященные нашим ремонтникам. В этих невероятных условиях они совершили настоящее чудо, которого трудно ждать даже при штилевой погоде. Совсем мальчишки, салажата, второй или третий раз в море, травили над станком — и работали с точностью до микрона. Можете поверить, я кое-что понимаю в этом деле…
— Есть же у нас люди! — не утерпел человек в свитере.
— Есть, и о них пока еще никто ни слова, — продолжал моряк, кажется тоже чуть-чуть воодушевляясь. — Представляете ситуацию? Нам на помощь идут ледокол и транспорт, за ходом дела постоянно следит Москва, а спасают положение двое этих неожиданных салажат!
— А нельзя ли поговорить с ними? — загорелся тут и Тихомолов, дразнимый своим журналистским и просто человеческим любопытством. — Я в газете работал, — добавил он, помня благотворное действие этих слов на людей.
Моряк действительно посмотрел на него несколько по-новому, с некоторым интересом и проговорил:
— Попробую устроить.
Он повел Глеба в сторону капитанского мостика, удивительно сохраняя свое моряцкое достоинство. Он шел ровно и прямо, не позволяя себе сделать и двух шагов в сторону, тем более — сорваться в неудержимое боковое пикирование по раскачавшейся, как огромная люлька, палубе. Не спеша, красиво поднялся он по металлической лесенке, то бишь трапу, наверх, в святая святых, куда пассажирской ноге ступать не позволялось, и вошел к капитану. «А жалкий на вид, наземный капитанишка, остался внизу, так сказать, у крыльца…» — подумал Глеб. Но через несколько минут к нему соскользнул, скатился сверху маленький ловкий колобок — старший механик.
— Пошли вниз! — махнул он рукой.
Глеб едва поспевал за ним.
Чем глубже во чрево, тем маслянистее были трапы и поручни, громче и мощнее становился гул работающих машин. Здесь уже чувствовалась сила работающего, шевелящегося крупного железа.
— Живут! — прокричал стармех, имея в виду свои машины.
И юркнул куда-то в сторону, открыв железную дверцу.
— Сюда!
Хватаясь и придерживаясь за что придется руками, Глеб вошел.
Судовая мастерская выглядела очень скромно: небольшой верстачок со многими вмятинами и заусеницами на дереве, маленький и старенький токарный станок, механическое сверло, тиски. Под потолком — тусклая, как в пассажирских твиндеках, лампочка. Пахло железом, маслом, и никого не было видно. Однако стармех позвал:
— Витек!
В дальнем углу на деревянном ящике кто-то заворочался, из-под жесткого, пропитанного железной пылью ватника высунулась нога в проношенном на пятке нечистом носке, а с другой стороны — маленькая светловолосая голова.
— Есть! — по-морскому отозвался малорослый парнишка, чье детство пришлось на войну.
— Вот тут товарищ журналист хочет с тобой побеседовать.
— А чего? — совсем по-мальчишески спросил Витек.
— Расскажи, как работал в море по ремонту машины.
Витек поочередно всовывал ноги в стоявшие у ящика растоптанные полуботинки.
— Так вы же сами знаете, товарищ стармех.
— Я — одно дело, ты — другое. Ты — герой этого случая.
Витек немного привел себя в порядок.
— Здравствуйте! — вспомнил он.
— Здравствуй.
— Так что ж, я не знаю… Вот товарищ стармех показал нам с Сашкой Удодом деталь, спросил: «Можете такую выточить?» А мы и сами не знаем, можем или нет. Я говорю Сашке: «Давай попробуем!» — «Давай», — говорит. Ну и начали… Нам даже обед сюда приносили, хотя рубать ничего не хотелось.
— Качка мешала? — спросил Глеб.
— Да и качка, — смущенно улыбнулся Витек. — Хотя, когда работаешь, ее не так заметно.
— А какие еще трудности были?
— Так главная трудность — точность. Надо было точь-в-точь сделать… Тут к нам еще капитан второго ранга приходил, советовал кое-что.
— А что именно?
— Ну, как удобнее во время качки у станка стоять. Мы даже пробовали ногу к станку привязать, чтобы вместе с ним качаться.
— Лучше стало?
— Да сперва вроде получше, потом отвязался…
Глеб задал еще несколько традиционных вопросов — кто учил, да кто помогал, да кто дома есть, — но ничего необычного не услышал. Все было обыденно, даже как-то скучновато. Ярко запомнились одни только руки, когда Витек подошел к токарному станку, зажег над ним более сильную, чем под потолком, лампочку и стал поглаживать суппорт. Они были темные, в ссадинах и царапинах, тонкие в запястье и широкие в ладонях, с какими-то расплющенными на концах пальцами. Небольшие, мальчишеские, но уже умелые руки — и старенький, как сам «Чайковский», скорее всего не современный, станок. Вот и все, что было и теперь, и тогда, когда пароход безмолвно ждал той небольшой детальки, придвигаясь помаленьку к гибели…
Глеб так и не придумал, о чем бы спросить этого паренька, — отвык от журналистики! Он только смотрел на слабые руки подростка, пытался как-то сопоставить их с размерами всей ожившей железной громадины, и мысли уносились неведомо куда! Чуть ли не к самым истокам человеческого бытия и деяния. Ему вдруг подумалось, что само понятие Ч е л о в е к возникло, может быть, одновременно с понятием — р а б о ч и е р у к и.
Человек остался бы не очень красивым зверем, если бы не они.
Жизнь на Земле протекала бы совсем по-иному, если бы не они.
И если когда-то сама Земля окажется в смертельной опасности, спасут ее люди со здоровой, хорошо работающей головой и умными рабочими руками.
Но как все это связать с худеньким смущенным парнишкой, пожалуй еще и недовольным, оттого что его разбудили, не дали как следует отоспаться?
16
24 октября
С н о в а П е т р о п а в л о в с к - н а - К а м ч а т к е
Нас поставили к причалу судоверфи, где «Чайковскому» предстоит ремонт. У причала медленно, муторно покачивает. Прибыл главный инженер судоверфи, осмотрел машину и весь пароход, поставил диагноз:
— Хорошо, если дойдет до Чукотки. Обратно его гнать не стоит.
А пока суд да дело, ко всему привычные «чайковцы» двинулись на городской базар, потащили туда свой заветный владивостокский лук, припасенный против чукотской цинги. Оказывается, здесь растут и созревают почти все овощи, но лук почему-то не растет и потому пользуется большим спросом. Местные жители быстро освободили нас от лука, а мы закупали на вырученные деньги картошку, балык, молоко для детей. Пытались продавать кое-что из одежды, но такой товар здесь не в почете. Местные не хотят «обарахляться» и подкапливают деньги к возвращению на Большую землю. А для здешней жизни — что есть, то и ладно. Не для гулянок сюда приехали…
Когда мы сошли с парохода на причал, Лена вдруг пошатнулась и схватилась за мою руку.
— И тут качает! — с ужасом сообщила она.
Мне тоже земля показалась недостаточно прочной. Пошутил:
— Узенький полуостров — вот океан и раскачал его.
— Я тебе правду говорю! — обиделась Лена.
И всю дорогу жаловалась, что земля «плавает под ногами».
Потом у нас был царский обед — балык с горячей картошкой. Поуспокоилась качка. Лена повеселела и сразу как-то посвежела — у нее это делалось одновременно и быстро.
— Может, я и доеду? — вдруг спросила она, глядя на меня чистыми глазами, которые снова вдруг стали их сиятельствами. — Может, мне и не надо здесь оставаться? Как ты считаешь?
Это она продолжала разговор, начатый в море, в последнюю ночь перед Петропавловском. Ей тогда совсем стало плохо. «Если я дотяну до Петропавловска, ты меня оставь в нем, — просила она. — Больше я не смогу… Доживу до весны, до следующей навигации, а там приеду к тебе… Или ты за мной приедешь… Я еще прошлый раз слышала, что за четыреста рублей в Петропавловске можно снять маленькую комнатку… Ты же сможешь присылать мне сколько-нибудь денег?..» В общем, она думала обо всем этом всерьез, практично, и я не мог отговаривать ее. Я уже и сам боялся за ее здоровье, даже за жизнь. Тут еще прошел слух, что одна женщина родила на «Чайковском» мертвого ребенка. Потом добавили, что умерла и женщина-роженица… «Да, — согласился я тогда. — Если можно будет остаться тебе в Петропавловске и как-то дотянуть до получения денег, оставайся».
А теперь она уже боится и сомневается: хорошо ли не доехать до места? Как-то еще раньше она говорила, что эта дорога для нас самая важная. Как мы пройдем ее, так и вся наша дальнейшая жизнь пойдет…
25 октября
С утра по всему твиндеку разносится стук и звон всевозможной посуды, выкрики: «Пятая команда — за завтраком!», «Третья команда — за чаем!». Дежурные «кашеносы» быстро отправляются за супом. Потом возвращаются.
— Давайте посуду под суп!
— Чай получай!
На трепе, выходящем на палубу, нередко возникают пробки: сверху несут суп и чай, наверх — горшки, тазики.
После завтрака женщины начинают промышлять насчет стирки. Более совестливые выходят на палубу или на берег, другие устраиваются прямо в твиндеке. Много пеленок.
Вечером на середине твиндека за столом заседают преферансисты, вокруг них — болельщики. В разных концах разгораются самые неожиданные споры — например, о том, положен ли ординарец начальнику связи полка, или сколько тестомесов надо иметь в пекарне, выпекающей 10000 кг хлеба, или почему на море бывает качка, когда почти не видно волны, и т. д. и т. п. Некоторые читают. Другие занимаются с детьми. Молодые — целуются в темных уголках. А женщины, как и в любом другом месте, судят потихоньку других, бранят капитана, пароход, своих мужей и бедного Петра Ильича Чайковского, чье имя неразумно было присвоено пароходу-неудачнику. Невольно подумаешь, всегда ли хорошо быть пароходом-человеком.
Так живем.
Во Владивостоке сел на пароход маленький щенок. Теперь он уже вырос и просится сам «на двор».
Сегодня объявили, что на корабле новорожденный.
Лена простудилась и лежит. Трудно ей! И без того тяжко, бездомно и неприютно, а тут еще холода, морозы — и полное отсутствие теплых вещей. Ей хочется то одного, то другого, а у нас ничего такого нет. И мне очень тяжело слышать: