Все это творилось с нею как раз в то время, когда Густов стоял перед окошком военного коменданта станции Иркутск и выпрашивал разрешение на остановку.
«Будешь говорить, что нэвеста здэсь живет?» — проницательно спросил комендант, едва только Густов обратился к нему.
«Буду», — сказал Густов.
«Все так говорят, дарагой».
«У меня еще и фронтовой друг здесь работает», — добавил Густов, вспомнив Вербового.
«И так тоже многие говорят… А как фамилие?» — комендант пронзил Густова своим жарким южным взглядом. Жарким и недоверчивым.
«Друга, что ли?» — не понял Густов.
«Ясно — не твое. Твое я и так вижу».
«А его — Вербовой».
«Ну, канэчно! Не меньше, как сэкретарь горкома!»
«У нас он был замполитом».
«Ну, канэчно…»
Комендант еще не верил Густову, но руководящая фамилия уже подействовала на него. Он нехотя и как-то осторожно сделал отметку на проездном билете и вернул документы.
«Гуляй, дарагой! Трое суток даю тебе. Успеешь жениться — женись, не успеешь — твое дело».
Густов поблагодарил и пошел «гулять». Трое суток полной свободы в незнакомом городе представились ему подарком судьбы, счастливой отдушинкой в жизни, в общем-то не переполненной счастьем. И хорошо, что вспомнился Вербовой. Это было хорошо не только для разговора с комендантом, но и на тот случай, если не отыщется Зоя. Все-таки он распрощался с нею ровно три года назад, а потом ни разу не написал ей.
Письмам он больше не доверял.
Он только недавно, перед самым отъездом на Дальний Восток, сжег не меньше сотни писем Элиды…
Встречные прохожие охотно показывали ему дорогу, и он шел легко, с веселой душой. Представлял, как Зоя удивится ему. Боялся, что не узнает — или она его, или он ее. Наконец, уже перед самой дверью ее дома, подумал: «А вдруг она замужем?»
Вся недавняя легкость моментально слетела с него, оставив вместо себя неясность и сомнительность.
Он осторожно постучал и прислушался — почти так же, как делает это сапер, простукивая стенку в заминированном доме. За дверью послышались, словно прорвавшись откуда-то, громкие женские голоса, и один из них — явно знакомый, когда-то слышанный. Потом там заскворчал-засмеялся ребенок, которому сделали «козу рогатую, козу бодатую». И дверь отворилась.
На пороге стояла Зоя — веселая, оживленная, с ребенком на руках.
— Неужели это вы? — недоверчиво проговорила она, и ее продолговатые глаза стали почти круглыми. И показалась она Густову такой недоступно прекрасной, такой чужой и манящей, что он даже отступил немного.
— Я самый, Зоя Сергеевна…
Он хорошо помнил, как было написано в той гроссдорфской карточке: Холмичева Зоя Сергеевна.
— Да нет же, этого не может быть! — все еще не верила, не могла поверить Зоя.
— Да нет, это действительно я, — совершенно серьезно, даже как-то настойчиво сказал Густов. — Еду на Дальний Восток, подъезжаю к Иркутску… адрес ваш я все время помнил…
— Простите, я что-то ничего не понимаю.
— Я тоже… Я не знал…
Он смотрел то на нее, то на ребенка и уже начинал понимать, почему она так прекрасна и недоступна: такою делал ее ребенок.
— Сейчас… Минуточку… Проходите, пожалуйста…
Зоя пропустила его в просторный коридор, заперла дверь и громко позвала:
— Саша!
Густов приготовился увидеть ее мужа. Но вышла женщина, немного старше Зои, слегка располневшая. На ее лице была добрая улыбка, а в глазах веселое любопытство. Она сразу поняла, зачем ее позвали, и протянула руки к ребенку:
— Иди ко мне, моя Белочка, иди ко мне, моя дочечка!
— Ди-ди! — согласно отозвалась притихшая от удивления Белочка.
Густову сразу стало полегче.
Зое — тоже.
— Ну вот, я теперь немного лучше соображаю, — сказала она. — Пойдемте ко мне.
Коридор был по-старинному просторным, а комнатка, в которую Зоя провела Густова, оказалась совсем маленькой. Кровать, столик, окно, этажерка. «Почти как у Элиды», — подумал невольно Густов и весь как-то внутренне сжался, погрустнел.
Зато Зоя, освободившись от первого замешательства, разговорилась:
— Знаете, я сегодня прямо с утра ждала кого-то, и наша кошка тоже намывалась для важного гостя, но вот уж никак я не могла предположить, что это вы появитесь. Я недавно в Ленинграде была, — так там подумала, что могу вас встретить, а здесь, у нас, — никогда.
— Понравился вам Ленинград? — спросил Густов.
— Очень… Но мне и наш Иркутск нравится.
— А я вот все разъезжаю…
— В какой же город теперь? — полюбопытствовала Зоя.
— На самый край земли, — не стал уточнять Густов, и Зоя поняла, что больше об этом спрашивать не надо.
— Не хотелось, наверно, из Ленинграда-то уезжать? — спросила она.
— Я сейчас из Крыма еду.
— Из Крыма еще обиднее, — заметила Зоя.
— Да как вам сказать. Мне теперь почти все равно.
— Это только так говорится!
— Нет, правда…
Тут было самое время сказать, что он теперь один и одинок, что с Элидой у него ничего не вышло и для него даже лучше уехать в отдаленные края, раз уж так сложилась судьба. Но он ничего такого не сказал. Побоялся, как бы Зоя не подумала, что, отвергнутый, он приехал искать у нее утешения.
— Правда, Зоя, — повторил он. — Мне незачем вас обманывать…
— Но что же мы стоим-то? — забеспокоилась Зоя. — Давайте сядем.
Они сели друг против друга — как для дипломатических переговоров. Лежавший на столе учебник немецкого языка Зоя отодвинула в сторону, как будто он мешал или мог помешать разговору. Потом спросила:
— Как вы жили эти три года?
— Просто служил, — отвечал он, первый раз продолжительно посмотрев в ее глаза и сразу почувствовав, как в нем вспыхнуло и начало нарастать что-то тревожное. Оказывается, он просто не может смотреть на нее без волнения и беспокойства. Радость видеть ее смешивалась с какой-то тревогой и неуверенностью, как если бы радость эта висела на волоске и грозила вот-вот оборваться…
— Вы вспоминаете Гроссдорф? — спросил он наконец.
— Уже начинаю забывать, — не поняла Зоя намека или пока что не захотела отвечать на него.
— И коменданта своего?
— Ну что вы, его нельзя забыть!
«А меня, значит, можно», — подумал Густов с обидой, хотя обижаться ему было не на что.
— Он даже письма мне писал, — продолжала Зоя. — Не то что вы.
— А я, наверно, часто поступаю не так, как надо, — проговорил Густов, как бы оправдываясь и сожалея.
— И сегодня тоже? — улыбнулась Зоя.
— Нет, сегодня я правильно… Сегодня я так, как надо, — ответил Густов с полной серьезностью.
Но после такой неожиданной и неподготовленной смелости снова свернул куда-то в сторонку.
— Вы не помните нашего капитана Вербового? — спросил он.
— Нет. А что?
— Он работает у вас секретарем горкома.
— Слышала, слышала.
— Он в нашем батальоне служил!
— Ах, вот что! Вы уже были у него?
— Да нет. Может быть, завтра… А вообще-то я не к нему, хотя, конечно, и его надо бы повидать…
Густов отчего-то засмущался и замолчал. Все эти пустые, обыденные слова были совсем неподходящими, не соответствующими тому, что происходило и накапливалось внутри, в душе. Нахлынуло нечто сильное и, может, неизречимое, похожее на то, что было пережито в ту памятную гроссдорфскую ночь. Тут надо было или броситься старомодно к ногам Зои, или снова убежать. Но броситься к ногам он почему-то не мог и боялся, а убежать не мог и не хотел. У него просто не было теперь лишнего времени для того, чтобы убегать и возвращаться.
Зоя, кажется, поняла его состояние и предложила:
— Знаете что, пойдемте, я покажу вам наш город.
Он обрадовался:
— Я готов!
В центре города стояли добротные старинные дома, каких уже не встретишь в старых городах европейской части России, искаженных войной. Зоя рассказывала об иркутском остроге, с которого начинался город, и об Ангаре, на которой вроде бы собираются строить крупную гидроэлектростанцию, — после этого, может быть, начнется совершенно новая история города. Густов соглашался. И все ему здесь нравилось: и старинное, и завтрашнее, но прежде всего то, что здесь жила Зоя. Она тысячу раз ходила по этим улицам — и тем освятила все здешнее. Булыжник и асфальт, старые деревья и река Иркут знали Зою — и тем были особенно дороги.
Густов сказал:
— Вы мне больше ничего не рассказывайте, а то я возьму да и останусь здесь.
— Поедете дальше, — спокойно возразила Зоя, — туда, где вас ждут.
— Не дразните меня! — чуть предупреждающе проговорил Густов. — Когда-то и я могу поступить разумно.
— Разумно?
— Зоя! — вдруг отважился Густов. — Я действительно не хочу уезжать от вас. Пусть меня даже судят…
Зоя смотрела на него с удивлением и, пожалуй, с осуждением.
— Да, Зоя! Я сейчас понял, что, кроме вас, у меня никого нет и никого никогда не будет. Я начал это понимать еще в Гроссдорфе, но вы тогда уехали, и я решил: значит, не судьба. Хотел написать — не осмелился, побоялся чего-то. У меня ведь уже была одна военно-почтовая… дружба.
— А не любовь? — спросила Зоя.
— Любовь, конечно. Только она тогда… умирала. И я больше не доверял письмам.
— А я ждала, — проговорила Зоя.
— Спасибо… то есть — прости. У меня опять как-то не так получается… Но теперь я знаю все. Я люблю тебя. Хочешь верь, хочешь нет, но я не уеду от тебя. Мне больше никого и ничего не надо…
Многие годы он приучал себя к сдержанности и прятал свои потаенные чувства внутри себя, создав там своеобразную непроницаемую «зону», и никого туда не впускал. Там-то и накапливалось невысказанное.
И вот взорвалось.
Если бы раньше кто-то показал ему этого порывистого, немного обалдевшего от своих чувств и слов Густова, он не узнал бы самого себя и не поверил бы, что это он. Между тем это был тоже Густов, хотя и неузнаваемый.
А Зоя молчала, глядя на медленно текущую в Ангаре воду и что-то обдумывая.
— Я понимаю, — сказал он. — Мы очень мало знаем друг друга, но я умею ждать… Я только не хотел бы ждать, потому что… не доверяю разлуке. Но если вы скажете…