Жизнь продленная — страница 48 из 77

Тут он остановился, словно от какого-то предупредительного сигнала. Ведь и так много было сказано слов, а Зоя все еще молчала!

— Я очень врасплох застигнута, — как бы не поняв его, проговорила Зоя. — Все так быстро, а я — медлительная сибирячка… Вы не сердитесь на меня пока что.

Говоря это, она повернулась и неторопливо пошла обратно, к своему дому.

У дома, прощаясь, она первая поцеловала его, примолкшего и оробевшего.

И тогда он снова вспыхнул:

— Я останусь ночевать у ваших дверей!

— Вам негде ночевать? — спросила Зоя озабоченно.

Соврать он не смог — у него была койка в гостинице.

— Тогда — до завтра? — сказала Зоя как-то уж очень хорошо.

— До утра? — уточнил Густов.

— Да… И не через три года!

Он уходил с легкой и счастливой душой, с запасом какою-то доброго внутреннего блаженства или благополучия. На своем лице он чувствовал застывшую улыбку спокойно-радостного человека, которую принято считать глуповатой.

Ну что ж, пусть она такой и останется.

И пусть бы наши вечно озабоченные умные лица почаще озарялись такой глуповатостью…


На следующее утро Густов спросил Зою:

— Ты согласилась бы поехать со мной?

Зоя посмотрела на него с улыбкой:

— А ковер у тебя есть?

За минувшую ночь, проведенную врозь, они оба перешли на «ты».

— Маленький есть, — ничего не понимая, все же ответил Густов.

— Нужен большой, — сказала Зоя.

— Но зачем? Ты все-таки скажи мне.

И она рассказала, как один ее знакомый лейтенант, иркутский парень, во время маньчжурского похода встретил в каком-то городе, чуть ли не в Харбине, красивую русскую девушку, дочь эмигранта. Началась у них любовь. Девушка давно мечтала о России, читая Тургенева и Толстого, и, когда ее лейтенанту пришло время возвращаться на родину, решилась ехать вместе с ним. А ехать можно было только нелегально. И вот лейтенант закатал ее в трофейный ковер, благополучно миновал контрольно-пропускные пункты на территории Маньчжурии, но на нашей границе ему приказали раскатать ковер. Он возмутился. Тогда пограничники сами залезли в кузов — и военная хитрость лейтенанта была разгадана. Девушка плакала горючими слезами. Лейтенант грозился дойти до самого Сталина, обещал девушке приехать за нею хоть через год, хоть через десять лет, умолял девушку, чтобы она ждала его…

— Может быть, она и теперь еще ждет его, — невесело закончила Зоя этот весело начатый рассказ.

— А он? — спросил Густов.

— Пока еще не женится…

— Но у нас так не будет! — спохватился Густов. — Мы у себя дома. Ты только скажи мне «да».

Зоя подумала и сказала:

— Да.


— Почему-то я действительно ждала тебя, — словно бы извиняясь за свою поспешность, говорила она на следующий день по дороге в загс.

Вместе с ними шел свидетель — Вербовой Петр Прохорович, секретарь горкома.

— Пощелкать орешков нам на этот раз не придется, — говорил он Густову, напоминая о прощальном разговоре в Германии, в палаточном «лагере для победителей». — Но теперь я надеюсь, что мы еще не раз встретимся. Приезжай к нам, когда отслужишь, становись сибиряком, раз на сибирячке женишься.

— Там будет видно, Петр Прохорович, — уклонился от каких-либо обещаний Густов.

— Сибирь заманит, — сказал Вербовой.

— Она умеет, — согласился тогда и Густов, поглядев на свою серьезную и красивую спутницу.

Вербовой выхлопотал для Густова еще три дня. Но и этого времени не хватило, чтобы оформить документы на Зою.

Но зато все эти три дня и три ночи молодые провели неразлучно, и Густов впервые за свои три десятка прожитых лет узнал и понял, сколько может дать женщина добра и счастья.

Он уехал один, как тот лейтенант.

8

На кухне Башмаков, укладываясь спать, громко рассказывал:

— У нас в деревне, когда еще ликбез проходил, устроили такой вечер, наподобие выпускного. Лучших, конечно, премировали, а выдавали премии так: вызывали человека к столу и предлагали прочитать, что написано против его фамилии. Прочитаешь — получаешь, не сумеешь — не суди. Вызывают одну женщину, самую активную. «Читай», — говорят. «Пла-ток», — прочитала женщина. «Правильно, получай платок». Другого, третьего вызывают — все идет нормально. Потом дядю Кузю к столу пригласили: «Читай!» Он наклонился к списку и говорит: «Ко-ро-ва». — «Ты повнимательней, повнимательней», — советуют ему. «А я и так горазд внимательный», — отвечает дядя Кузя. «Но там же «топор» написано!» — «На кой же хрен мне топор? — говорит дядя Кузя. — У меня своих два. А коровы нет…»

— Ловко ты выдумываешь, Башмаков, — сказал Чернявский, тоже укладываясь спать.

— Что вы, товарищ майор, истинный крест — правда! — начал божиться Башмаков. — В деревнях знаете какой ушлый народ! Там того и гляди задники на ходу отрежут.

— Хочется домой? — спросил Чернявский.

— Кому не хочется…

Но, немного подумав, Башмаков добавил:

— А вообще-то уже и перехотелось, если правду сказать. Отвык. Я теперь насчет города больше подумываю. После стольких лет службы в армии человек сильно меняется. Много видит, сравнивает, и все ему хочется еще чего-нибудь повидать.

— Кстати, Башмаков, — вдруг вспомнил и приподнялся на койке Густов, — ты не хотел бы пройтись пешочком по тундре?

— Как будет приказано, товарищ майор, — отозвался Башмаков.

— За приказом дело не станет. А вот как ты сам решил бы?

— Зимой-то, конечно, скучновато.

— Нет, это с весны. Нам нужно будет выслать группу для разведки дороги через тундру к Ледовитому океану. Один офицер…

— Лейтенант Коньков?

— Еще неизвестно… Может быть, даже я сам.

— Так я готов, товарищ майор!

— Ну хорошо…

Густов снова лег на подушку и успокоенно расслабился, как будто выполнил важное дело. Об этой группе ему сказали в штабе части еще до опыта с танками и предложили думать: кого отобрать, как снарядить, где взять проводника. Времени до настоящей чукотской весны оставалось еще не меньше двух месяцев, спешить с этим делом нужды пока что не было, но забота эта, оказывается, уже поселилась в мозгу и при случае напоминала о себе.

«Один кандидат есть!» — твердо решил Густов.

Он сейчас подумал о том, что Башмаков будет хорошим для всех спутником — у него хватит разных баек на всю однообразно-унылую дорогу через тундру, Да и солдат он выносливый, изворотливый — «две войны обманул», живым вышел.

«Надо вот так же, не спеша, приглядеть и командира группы, — решил Густов. — А потом, вместе с ним, подобрать остальных».

«Возглавить группу должен опытный во всех отношениях офицер, — говорили ему в штабе. — И не слишком молодой — чтобы без всякой там романтики. Дело серьезное».

«Могу возглавить сам», — предложил тогда Густов полушутя-полусерьезно.

«Подумайте, подумайте», — сказали ему.

Он пошел бы и сам. Пока что он видел на Чукотке одни лишь снега — то неподвижно-холодные, то жарко алеющие на восходе солнца, то вихрем несущиеся куда-то, а то еще и ослепляющие. Под снегами — камни, подо льдами — вечно студеное море. А в тундре, говорят, растет даже смородина…

«Но при чем тут все это? — опять удивился и остановил себя Густов. — Ведь Зоя, Зоя едет ко мне! Сидит в Анадыре. Волнуется… Или у меня не только с глазами, но и с головой что-то случилось?..»

Он долго не мог успокоиться и уснуть.

А среди ночи проснулся от кошмарного видения: Зоя была с другим!

Он тут же начал убеждать себя: раз она летит ко мне — значит, любит меня! Отважиться на такую дорогу может не каждая даже любящая женщина. Здесь, в общем-то, и не существует регулярного сообщения. Даже почту бросают с воздуха. Еще ни одна женщина не прилетела сюда с Большой земли самолетом, да и мужчин таких пока что не много было…

Все это вызывало у Густова гордость за свою Зою. Только она могла на такое решиться!

Но ревность не такое чувство, которое считается со здравым смыслом. Она изощренно спорит с ним. И вот теперь тоже: если Зоя пустилась в эту необдуманную опасную дорогу, не дожидаясь морской навигации и конца учебного года, — значит, что-то ее гнало из дому. Значит, что-то у них там произошло.

«У них» — это у Зои и бывшего жениха ее, о котором она ничего не говорила в Иркутске — «не хотелось лишних объяснений», — но написала потом в письме. Письмо было большое и хорошее и, пока Густов читал его, не вызывало ни ревности, ни обиды. У каждого была до этой неожиданной и радостной свадьбы своя жизнь, свои привязанности и ошибки. Только одно чуть-чуть укололо его тогда: «Мы учились в одной школе, а теперь преподаем в одном техникуме…» Как видно, эта заноза так и осталась в сознании. Раз вместе работают — стало быть, постоянно встречаются, о чем-то разговаривают или демонстративно не замечают друг друга, что опять же говорит о неравнодушии…

С ревностью трудно спорить.

И вот уже слышится Густову старая, знакомая мелодия одиночества, вот уже мерещится ему, что вся жизнь состоит из повторений: сначала Элида, теперь вот Зоя… Неужели судьба ничего другого не может придумать? Неужели она выбирает вот так среди множества людей одного несчастливца и долбит его в темя и в сердце, пока не добьет окончательно?..

Он сел на койке, нащупал валенки и влез в них босыми ногами, набросил на плечи китель, в котором лежали принесенные Тихомоловым Зоины письма, и стал пробираться на кухню. Ему показалось, что он уже кое-что различает в темноте: печь, стол, топчан Башмакова… Он легко нашел рукой выключатель и зажег свет.

Вроде бы чуть-чуть посветлело. Он потер глаза. Но ничего не изменилось. Посветление было лишь обманным, ожидавшимся. На самом же деле он по-прежнему ничего не видел. Только возникла в глазах еще и болезненная напряженность, как будто они очень старались что-то разглядеть и не могли.

— Вам что-нибудь нужно, товарищ майор? — заворочался на своем топчане Башмаков.

— Спи, спи, — сказал ему Густов.

— А то если что, так я — пожалуйста, — продолжал Башмаков чуть заплетающимся со сна языком и уже делал какие-то движения, заявлявшие о его готовности помочь, услужить, поддержать.