Из кабины вылезли двое — офицер в шинели и тяжелая, беременная женщина в солдатском полушубке, едва застегнутом на животе. Они торопливо, как от преследования или горящей машины, засеменили по дороге. Потом женщина остановилась. Офицер обхватил ее, перекинув ее руку через свое плечо, и повел дальше — точно так же, как здоровый солдат вел бы с передовой раненого. На скользкий и крутой противоположный берег они карабкались уже почти ползком, и, кажется, по всей бухте были слышны жаркие слова страдающей женщины: «Я не могу больше… У меня больше нет сил… Я не донесу его…» — «Надо идти! — убеждал а умолял ее офицер. — Надо идти!.. Это вон тот двухэтажный рубленый дом». — «Так далеко еще?» — «Нет, это недалеко. Надо только подняться. А там я донесу тебя…»
Дойдут ли они? Успеют ли?..
Солнце смотрело на них бесстрастно. Белые горы молчали. В бело-голубом небе по-шмелиному жужжал одиноко бредущий куда-то самолет. Куда-то мимо…
11
Зоя прилетела на следующий день вместе с командующим войсками округа Николаем Ивановичем Крыловым. В Анадыре кто-то рассказал генералу о женщине, которая в одиночку добирается к мужу, и генерал велел разыскать ее, посадить в свой самолет, а в самолете даже разговорился с нею и похвалил за смелость. Ну, а домой, к Густову, Зою привез на клубной машине Николай Михайлович Чернявский. Он втащил в кухню ее чемодан и прямо с порога крикнул:
— Принимай жену, слепой черт!
Густов не поверил и не пошевелился: как сидел на койке, так и продолжал сидеть, разглядывая в своей темноте разные картинки. Он только попросил не выстуживать квартиру, закрыть дверь. И в это же время услышал, что кто-то бежит к нему в легких маленьких валеночках — вместе с волною чистой морозной стужи.
Он встал.
Нетерпеливо сдвинул на лоб повязку.
И увидел яркий свет.
На улице все горели и горели белым огнем снега.
И в этом пока что нестерпимом для него свете Густов увидел Зою. Она была в белой длинноухой шапке — все равно как в сиянии или в надетом на голову белом солнце.
Он прикрыл глаза рукой и крепко зажмурился.
— Правда, что это у тебя временно? — вместо привета, вместо «здравствуй», первым делом спросила Зоя.
— Правда, Зоя. Уже проходит.
— Ты увидел меня?
— Да. Только слишком ярко.
— Тогда вернем повязку на свое место…
Своими прохладными руками Зоя начала поправлять повязку, а Густову почудилось, что она в то же время и приласкала его. Он протянул к ней руки и обнял ее.
— Ну вот… А теперь — здравствуй! — сказала Зоя и поцеловала его в губы.
Он еще сильнее прижал ее к себе, как будто ее могли отнять у него.
Говорить он не мог больше. Он чувствовал, что в глазах у него и даже во рту накапливаются сухие горькие слезы, которым вряд ли суждено пролиться. Может быть, на протяжении всей оставшейся жизни при каждом воспоминании об этом дне они так и будут разъедать глаза своей солью и горечью, если, конечно, вся его жизнь и весь устоявшийся мир не перевернутся от его бессмысленного и ненужного вчерашнего предательства…
— Тебе, наверное, лучше сесть? — проговорила Зоя уже спокойным, освоившимся, «домашним» голосом, напоминавшим Густову чудные иркутские дни.
— Да, наверно, — согласился Густов, думая про себя так: «Мне лучше бы ослепнуть совсем!» Он просто не мог представить себе, как посмотрит в глаза своей Зое, когда окончательно прозреет. И во второй раз за эти томительные дни был доволен, что глаза его скрыты под повязкой… Потом пожалел, что сейчас не война, на которой можно бы попроситься в разведку боем или на другое какое-то смертельное дело и честно умереть в бою, оставшись в памяти друзей и любимых верным и честным человеком.
Он послушно сел на койку, поближе к подушке, на всякий случай оставив рядом место и для Зои. Когда ощупывал край койки, под руки попалась пистолетная кобура…
— Ну что ж, братцы, — напомнил о своем присутствии Чернявский, стоявший где-то на кухне, уже как будто не у себя дома. — Теперь вы без меня обойдетесь, я думаю.
— Большое, большое вам спасибо, Николай Михайлович! — поблагодарила его Зоя.
— Вечерком я начну переселяться на новую квартиру, — продолжал Чернявский, — так что ты мне разреши, Николай Васильевич, поэксплуатировать твоего Башмакова.
— Ну конечно, — отозвался Густов.
— А может, мы втроем… пока что? — неуверенно предложила Зоя, понявшая, что своим приездом она как бы выгоняла человека на улицу.
Примерно так же думал и Чернявский — насчет улицы. Еще утром он во второй раз жаловался и пенял Густову, главному строителю поселка. Переселяться ему было, честно сказать, некуда. И он был в этой квартире более старым и, стало быть, главным хозяином, приютившим в свое время и самого Густова.
Но он все-таки достойно отказался от предложения Зои:
— Разве я нехристь какой-нибудь!..
— Хороший он человек, — сказала Зоя, когда Чернявский вышел.
— Николай Михайлович-то? — переспросил Густов.
— Да.
— Да! — подтвердил Густов.
И потянулась длинная, а для него еще и темная пауза. И чем дольше она продолжалась, тем труднее становилось преодолеть ее. Но и молчать становилось нестерпимо. Отчего-то подумалось, что Зоя уже все знает, — в таких замкнутых гарнизонах сплетни разносятся быстро! — и он решил: «Что ж, придется сказать. Будет еще хуже, если она узнает об этом от других…» Он уже приготовился встать и открыться, покаяться, а дальше — будь что будет!
— Коля, ты рад, что я приехала? — словно бы заподозрив его в чем-то, спросила Зоя и села рядом с ним на койку. В ее голосе если и не прозвучало, то все же таилось сомнение.
— Зоя… — начал было Густов и словно бы поперхнулся. — Дороже тебя у меня никого не было и нет…
— Да ты не волнуйся, — сразу прониклась Зоя и доверием и сочувствием к нему. — А то еще повредишь себе.
— Ничего со мной не сделается! Все уже прошло…
Он подсунул под повязку большие пальцы рук, отогнул ее и поглядел на Зою. Она была уже без пальто и без белого сияния на голове. Уставшая. Похудевшая. Смертельно родная и действительно единственная, казалось бы — единственная навсегда… и вот неизвестно ради чего обманутая. Та самая, что излечила его от неуверенности и боязни, избавила от беды одиночества… Столько натерпелась в дороге, стремилась к нему…
Нет, это было бы слишком безжалостно, даже бесчеловечно — говорить ей сейчас, после такой дороги, о своем предательстве. Надо было пожалеть ее хотя бы сегодня. Надо думать прежде всего о ней… и подольше молчать…
— Ты не смотри, не смотри так долго! — Зоя подняла руки, как бы заслоняясь.
Но Густов уже сдвинул повязку на лоб, а потом и совсем снял ее, бросил на койку. Растер лицо ладонями.
— Все. Хватит!.. Здравствуй, Заинька!
— Здравствуй, здравствуй…
Они снова, теперь уже по-любовному, крепко обнялись и поцеловались продолжительным, прерывающим дыхание поцелуем. И все на этот миг забылось, все отпрянуло в отдаленные уголки сознания, где собирается и хранится не самое важное из того, что необходимо знать и помнить. Остались только двое любящих и радость их встречи, да еще белый пожар снегов за окнами.
Это продолжалось, наверное, не очень долго, но в тревожной душе Густова всколыхнулось и пронеслось очень многое и необыкновенное по своей силе. Как прошлым летом в Иркутске, он снова пережил здесь великую благодарность к Зое, и в нем возникла почти уверенная надежда на то, что вдвоем они преодолеют и случившуюся с ним беду. Один человек слаб и податлив, это как бы полчеловека, а вот так, вдвоем, рядом — все по силам. Сама жизнь, весь мир становятся шире и чище… Спасибо, спасибо тебе, Жизнь! Пусть я никогда больше не скажу о тебе ни одного плохого слова и не предам Идущую Рядом! Пусть никогда!.. Пусть я умру, прежде чем отступлюсь от всего этого…
— Ну, вот мы и вместе! — расслабленно, даже с каким-то изнеможением вздохнула наконец Зоя.
— Теперь мы всегда будем вместе! — ободренно ответил Густов.
— Да, я не хочу больше одна оставаться.
— И не будешь!
— Вдвоем легче… На каждого вдвое меньше ложится всяких забот и даже обид. Правда?
— Правда…
В это время кто-то уверенно и легко сбежал по снежным певучим ступенькам в тамбур, без стука взялся за дверную ручку, дернул ее. Дверь успела примерзнуть и с первого раза не открылась. Это дало Густову время отпрянуть от Зои и заслонить ее собой. Он решил, что это бежит к нему Маша.
Но вошел Башмаков, уже привыкший входить без стука, поскольку считал этот дом наполовину своим. Быстрым глазом разведчика он сразу все схватил и сразу все понял.
— О, товарищ майор, к вам приехали! — воскликнул он удивленно и радостно. — И вы уже без повязки?
— Да, Петя, уже!
— С приездом вас, Зоя Сергеевна! — поспешным неловким кивком приветствовал Башмаков новую хозяйку дома.
— Спасибо, — кивнула и Зоя. — Я смотрю, меня здесь многие знают, — повернулась она к Густову.
— Так ведь письма! — пояснил он. — И длинные вечера. Мы тут почти все знаем друг о друге.
— А знаете, какой случай в Анадыре произошел? — тут же приготовился Башмаков рассказывать.
Но Густов остановил его:
— Расскажешь вечером, Петя. Сейчас давай-ка за обедом.
— Ясно, товарищ майор!
— На двоих. И получше!
— Товарищ майор! — обиделся Башмаков. — Все понятно с первого взгляда.
Он схватил котелки и направился было к двери, но потом, мельком глянув на Зою, вернулся к плите, плеснул в один и второй теплой воды из чайника, ополоснул их и вылил воду в таз под рукомойником. Не преминул заметить: «Чистота — залог здоровья!.. Хотя у нас в роте был один жуткий неряха — и самый здоровый! Всех побарывал… Ну я побег!»
— Забавный какой! — проговорила Зоя, глядя на дверь.
— Смоленский говорун.
— А ты не знаешь, какой анадырский случай он хотел рассказать?
— У него всяких случаев целый короб!
— Не про жену летчика Калугина?
— Ты тоже слышала?