— Вам здесь трудно, да! — говорит он, обращаясь в переполненный тихий зал. — Могу еще добавить, что это накладно и для бюджета. Поверьте мне: как только будет возможно, мы уберем отсюда вашу часть и отпустим всех вас на Большую землю, в самые желанные округа. Но сегодня вы нужны здесь. Представьте себе мысленно карту восточной окраины нашей родины, станьте где-нибудь посередине ее лицом к океану…
Здесь командующий ненадолго умолкает, словно бы давая людям время оглядеть всю эту часть родины, а может, и сам еще раз представляя ее себе в подробностях, как и полагается командующему.
Он молчит какую-нибудь минуту, не больше. Но все происходит на виду, на людях, и потому каждому становится любопытно: о чем же оно, это молчание?
О чем же оно, действительно?
Может, подумалось командующему о том, что сейчас делается в его отсутствие на его правом, далеко отстоящем отсюда фланге. Может, увиделся ему не только свой, но и противоположный берег — берег другого командующего, вместе с которым Крылов еще совсем недавно воевал против общего врага сперва на Западе, потом здесь, на Востоке. Непосредственно между собой не сообщаясь, они тогда шли навстречу друг другу и хорошо понимали один другого на расстоянии. Понимали не только вообще, не только по общим объединяющим целям, но и по каждому частному или частичному продвижению, по всякой вынужденной или нарочитой заминке. Все понимали они тогда, и очень многое, очень важное объединяло их — единство задачи, воодушевление общей борьбы, наконец — почти что братские, искренние объятия в день общей победы. И что-то доброе виделось впереди.
А теперь вот они замкнуто противостоят друг другу, стараясь наглухо скрыть свои замыслы и намерения и в то же время проникнуть в чужие…
Или, может быть, совсем о другом подумал в эти минуты командующий. Может, ему померещилось некое отдаленное будущее, когда всю территорию страны перекроет совсем иная система защиты, куда более надежная и непреодолимая.
Мог ли он в тот момент о чем-нибудь таком подумать?
Трудно сказать.
Во всяком случае сам Николай Иванович Крылов не в таком уж отдаленном будущем станет главкомом стратегических ракет и тогда, в минуты своих профессиональных размышлений, будет видеть перед собой не какую-то отдельную часть страны, а всю эту систему. И все сегодняшние здешние заботы могут показаться после того мелкими, как после Берлинского сражения многодневные бои у какой-нибудь смоленской или тверской деревеньки.
Но все, все было необходимо — и та смоленская деревушка, и этот чукотский гарнизон…
— Вот и все, что я вам хотел сказать сегодня, — вскоре после неожиданной и непредвиденной паузы закончил свое выступление генерал Крылов. — Прошу теперь вопросы.
13
Апрель отгорел.
И снова стало тускло на этой неяркой земле — может быть, до следующего апреля.
В мае, как раз после Дня Победы, разгулялась свирепая, видимо, уже последняя в эту зиму пурга.
Густова вызвали к начальству.
— Люди хотят нормальной земной воды, товарищ комбат, — сказал Олегов.
— Как только сойдет снег, начнем бурить скважину, товарищ полковник, — доложил Густов.
— А если не дожидаться?
Густов задумался. В самом деле, обязательно ли это — ждать, пока сойдет снег?
— Ну, значит, договорились, — заключил полковник. — Приступайте завтра же.
Густов ушел в некоторой растерянности. Точно так же, как не приходилось ему строить дома на вечной мерзлоте, не доводилось и бурить артезианские скважины, хотя на уроках инженерного дела это в свое время изучалось. Но именно в свое — время — в канун войны и без учета условий Севера…
В штабе батальона он застал Корбута и Тихомолова, о чем-то беседующих. Немного подивился тому, что у них обнаружились общие интересы, и чуть-чуть приревновал «своего» Глеба к Корбуту, однако углубляться в удивление и ревность не стал — не до того было! Просто рассказал о разговоре с Олеговым и подождал, что скажут его помощники.
— Я тоже мечтаю о настоящей воде и потому согласен с начальством, — так отозвался Глеб Тихомолов.
— Ну что ж, я могу заняться этим делом, Николай Васильевич, — так отозвался Корбут.
— Вам приходилось бурить? — с надеждой спросил Густов.
— Мне все приходилось, — отвечал Корбут со своим чуть надменным достоинством.
— Очень хорошо! — обрадовался Густов.
Настроение у него резко и хорошо изменилось. Вместо первоначальной настороженности и ревности он почувствовал к Корбуту доверие и благодарность. Появилась уверенность, что дело будет сделано как следует, — Корбут был надежным офицером. И что-то такое подумалось вообще о человеческих отношениях. Наверно, лучшей и самой надежной основой для добрых отношений надо считать добрые и серьезные, на общую пользу дела.
— А еще мне хотелось бы весны, комбат! — со вздохом потянулся Тихомолов, понявший, что деловая часть удачно закончилась. — Весны — и отоспаться. А то я с тех пор, как принес домой своего Ивана-басурмана, не имел ни одной спокойной ночи.
— Насчет весны… посмотри в окно, — посоветовал Густов.
На фоне светлого и солнечного неба было хорошо видно, как с крыши торопливо капает и сбегает струйками снеговая вода. Она журчала и под полом этой казармы, если прислушаться. Бежала ручьями под раскисающим мокрым снегом, который уже плохо держал людей. Затопляла тамбуры офицерских домиков, подступала к самому порогу и даже норовила перелиться через него, вызывая в семьях авралы. Наконец, вода плавала в самом воздухе, густо насыщенном ею и тяжелом. Часто и подолгу над дряблыми снегами и ненадежным, истлевающим льдом бухты стояли густые и глухие туманы, из-за которых весь наблюдаемый мир сжимался до мизерных размеров и казался расплывчато-серым…
— А мы не прозевали ее? — продолжал Тихомолов свои подспудные, как течение подснежных вод, размышления.
— Кого? — не понял Густов.
— Свою весну.
— Да ну тебя… философ!
— А ты не отмахивайся: это вполне могло случиться, — не унимался Тихомолов. — Проглядели — и все. Промелькнула — и нет ее!
— Весна еще только в разгаре, — авторитетно, как многоопытный дальневосточник, заявил Корбут.
Он встал и направился к двери:
— Надо мне подготовить людей.
Когда он открыл дверь, стало особенно хорошо слышно постукивание и шурханье ложек по солдатским котелкам: рядом, в казарме, ужинали. А на улице стоял день. Скоро он станет почти беспрерывным, и в час ночи люди будут фотографироваться. Чтобы помнить. И показывать потом другим: вот, снимались в полночь. И пусть бы уж скорей наступило это время — время воспоминаний о Чукотке!
— Прихожу недавно домой, — опять заговорил Тихомолов, — а у меня там сидят три женщины, во главе с моей Леной, и сморкаются в подолы. Я испугался. «Что случилось?» — спрашиваю. Они опять заревели и в один голос гудят: «Домой хотим! На деревья зеленые поглядеть. Цветы там сейчас красивые…» Вот еще как бывает, брат! Ностальгия на родной земле.
— А не пойти ли нам по домам, раз такое дело? — предложил Густов.
— Верно, пошли! По дороге зайдем ко мне — посмотришь моего богатыря. И послушаешь. Голос у него крепнет день ото дня, как у молодого сержанта…
У Тихомоловых оказалась Маша Корбут, которая тоже пришла посмотреть нового гражданина Чукотки. Места для четверых взрослых и одного маленького в игрушечной комнатке Тихомоловых было маловато, и Густов остановился у двери. Сказал общее «здравствуйте».
— Здравствуйте, Коля! — Лена вышла к нему навстречу и протянула руку. Исхудавшая и оттого какая-то особенно утонченная, особенно большеглазая, она казалась немного нездешней в этом сереньком замкнутом мирке. — Пробирайтесь к столу, там есть табуреточка…
Крепкая, основательная Маша, уместная в любом — в сером, и в белом — мирке, тискала юного гражданина Чукотки и что-то ему наговаривала, Густова она приветствовала приятельской, свойской улыбкой и тут же опять обратилась к Ванечке. Но со временем Густов понял, что, обращаясь к маленькому, она адресовалась отчасти и к Густову.
— …А потом Ванечка вырастет, и ему понадобится Светланочка. Да-да, маленькая Светланочка! Да-да-а! Тетя Маша подумает, да и придумает для Ванечки Светланочку, такую черноглазенькую, такую хорошенькую… Что? Ты не хочешь черноглазенькую? Хочешь с такими глазками, как у дяди Коли? Ну хорошо, маленький, тетя Маша еще подумает. Только не на-адо обижаться, не на-адо сердиться…
Повторяя это протяжное «не на-адо», она смотрела уже не на Ванечку, а на Густова, и лицо ее сделалось укоризненно-грустным. Густов опустил глаза, увидел на столе стопочку книг и журналов, взял в руки лежавший сверху «Новый мир». Начал его пролистывать, ничего в общем-то не видя и боясь одного: как бы Маша не сказала чего-нибудь для всех понятного.
— Ты дай-ка мне почитать этот журнал, — обратился он к Глебу.
— Пожалуйста, пожалуйста… — Глеб подошел к нему вплотную. — И обязательно прочитай «Неопубликованный рассказ» Павленко.
— Ну, я пошел ужинать…
— Мне тоже надо идти кормить Корбута, — сказала Маша и передала Ванечку Лене. — Выйдем вместе, Николай Васильевич, за одной стужей?
На улице она сразу провалилась в снег и ухватилась за руку Густова. Он помог ей выбраться на твердое. Маша не отпустила его руку и после этого, а он начал нервничать. Он словно бы ерзал внутри себя, не зная, как отделаться от Маши.
Маша заметила это.
— Да ты не волнуйся, не бойся, — сказала она. — Когда вот так открыто идут, никто ничего не подумает.
— А ты все это уже… проверяла? — спросил он.
— «Сердиться не надо…» — тихонько пропела она из хорошо знакомой здесь песенки, не раз передававшейся по радио. Дальше там были еще такие слова: «Мы встретились случайно… В этой тайне — красота…»
— Нам, Маша, теперь… ничего нельзя, — проговорил он неловким, деревянным языком.
— Гляди сам.
— Нет, нет, ты пойми…
— Я все понимаю, друг мой.
Прошли немного молча.
— Я уеду… если хочешь, — сказала потом Маша.