— Куда?
— На Большую землю… К своим родителям.
— Ты сама решай… С мужем посоветуйся…
Маша отпустила его руку.
Он понял, что последние слова были как толчок в грудь. Получалось так, что он вроде бы предает теперь и Машу… «Стоит только начать…» — с горькой внутренней усмешкой подумалось ему.
— Так прощай, что ли, Николай Васильевич? — проговорила Маша.
— Прощай… И прости, если я…
— Не за что. Ты передо мной не провинился.
— Все равно.
— Ну что ж…
— Да, Маша…
В глазах у Густова словно вспыхнуло что-то ярко-белое, ослепляющее, и Он полуприкрыл их. Успел подумать, что это хорошо — если Маша уедет. Этим все разрешится и, может, закончится. Он забудет ее, она — его. Ему надо забыть ее как можно скорей и надежней… Он еще не знал, что будет помнить Машу долго и небезразлично, как помнятся фронтовые потери, старые раны, короткие встречи…
Свернув каждый на свою тропинку, они разошлись.
14
Посреди поселка, неподалеку от электростанции, уже почти целый месяц звякала бурильная установка. Возле нее часто останавливались солдаты, ребятишки, женщины и простаивали иной раз подолгу, втайне надеясь: вот сейчас ударит вода, и я стану свидетелем исторического события.
Но история не спешила, а вода была глубоко. И пока суд да дело, хозяйственные люди сооружали миниатюрные колодцы прямо у своих домов. Для этого достаточно было выкопать небольшую ямку на пути какого-нибудь неприметно бегущего от сопки, от снежников ручейка. Вода в нем, конечно, тоже «небесная» — талая и дождевая, но все-таки она пробежала сколько-то по земле, по камням и, возможно, обогатилась хоть чем-то земным.
Был уже июнь — весна и лето в одно и то же время. Снег оставался только в самых глубоких морщинах и впадинах земли. Бухта очистилась ото льда. Выдавались порою такие дни, когда вода в бухте превращалась в идеальное зеркало и отражала в себе всю вековую значительность окружающих сопок, всю божественную светлоту ненадолго очистившегося неба, — и все это тихо вливалось в человеческую душу, обласканную таким вселенским покоем. Скорей всего в такие дни и вечера, глядя на такую воду и глядясь в нее, сочиняли береговые чукчи и эскимосы свои бесхитростные сказки.
Однажды в бухту вернулась или приплыла с верхних северных широт удивительная льдина, похожая на лебедя со спрятанной под крыло головой. Она подплыла ночью к самому поселку и здесь у берега остановилась, будто стала на якорь. Все в ней было от лебедя — и белизна, и плавный изгиб шеи, и темный глазок, выглядывавший из-под крыла, — дети даже приняли ее за живую. И эта сказка продолжалась до половины дня, когда каким-то неслышным дуновением или невидимым морским течением льдину повернуло другой стороной. Сходство сразу пропало, очарование исчезло.
Вся здешняя земля такова. Вдруг повернется какой-то своей стороной, вдруг осветится робким сиянием — и невольно залюбуешься ею и даже влюбишься на это время. Но погаснет неожиданное, наползут облака обыденщины — и снова все тускло, серо, сыро. И пустынно-тихо. Разве что войдет в бухту пароход и огласит окрестности густым бархатистым ревом. Звук этот пойдет гулять по сопкам и ущельям, потом вернется обратно и будет еще повторяться где-то вдалеке, в каменно-гулких глубинах материка.
Пароход — это всегда радость, всегда надежда на что-то новое. А первый после зимы — просто праздник.
Лена Тихомолова, гулявшая в этот день со своим малолетним гражданином по берегу бухты, рассказывала потом: «Знаете, как будто я на холодной Луне голос Земли услышала. У меня даже слезы от этого гудка навернулись, а Ванечка завертел головкой: что это такое? Я ему говорю: «Пароход, Ванечка, пароход!» И он понял, стал смотреть на бухту…»
В этот день Лена пыталась познакомить своего сына еще с одним хорошим словом. Она вдруг заметила, что кое-где между камнями белеют маленькие цветочки с четырьмя лепестками. Обрадовалась им, набрала небольшой букетик, каждый раз тяжело приседая со своим драгоценным кулечком и каждый раз показывая цветок сыну. «Это цветы, сынка, цветы — понимаешь? Вот мы поедем когда-нибудь в Крым, ты увидишь много красивых-красивых цветов, самых разных, самых душистых. Но и эти не забывай. Это цветы твоей родины. Ну скажи; цве-ты… Ци-ты…» Ванечка таращил глазенки и, конечно, ничего не говорил, но вроде как соглашался. По крайней мере не плакал. А через два года, проведя в тесном общении с мамой еще две чукотские весны, он скажет и это слово. Скажет, как только выйдет вместе с родными на площадь перед морским вокзалом во Владивостоке. «Папа, мама, циты!» — закричит он в великом удивлении и будет показывать ручонкой на старые большие деревья, что растут на площади…
В День первого парохода произошло в поселке и куда более значительное событие: полковник Олегов утвердил план учений по отражению условного морского десанта. Ночью пехотные батальоны и артиллеристы разбили в сопках, в местах сосредоточения, кратковременные палаточные городки.
Вышли на учения и танки, которым в апреле не удалось пробиться через снега. Вначале они сосредоточились как раз в том месте, где остановились в апреле, затем должны были двинуться к побережью, чтобы вместе с пехотой и артиллеристами сбросить в океан десант «синих». Саперы несколько раньше вышли на маршрут движения танков и уже прокладывали колонный путь; другой группе саперов предстояло сопровождать танки в наступлении. Густову было сказано: «За поломки боевых машин на колонном пути будете отвечать наравне с танкистами».
Командир танковой роты встретил его как старого боевого товарища, вместе с которым уже приходилось «воевать». Отдал свой мотоцикл, и Густов, вспоминая давние уроки вождения, начал разъезжать по всем участкам инженерных работ. Дорог здесь почти что не было, но все же угадывались какие-то не сохраняющиеся на камнях тропы. Или просто направления.
Всюду существуют пути человеческие.
На склоне одной сопки Густов как-то увидел лежащего прямо на камнях чукчу в кухлянке и торбасах. Предчувствуя недоброе, загодя ощущая холодок чужой смерти, он остановил мотоцикл и пошел к этому человеку. Остановился прямо над ним. И увидел, что человек просто-напросто отдыхает. Спит спокойно и счастливо, подложив под голову мешок, скорей всего — с покупками из магазина. Дождь тогда еще не шел, тогда еще пригревало и чуть размаривало туманное солнышко, бледным пятном обозначившее себя на серых небесах, и человек, можно сказать, разомлел в своих теплых одеждах. Похоже, ему не хотелось ни вставать, ни удивляться.
— Ты что тут делаешь? — спросил Густов о тем невольным повышением голоса, когда нет уверенности, что тебя поймут.
— Сплю, — тихо отвечал чукча.
— А потом что будешь делать? — сбавил тон и Густов.
— Пойду.
— Куда?
— Далеко, — махнул рукой чукча.
— А почему пешком?
— Катер не пошел. А я за два дня дойду.
Он неторопливо поднялся, перекинул или, точней бы сказать, перевалил через плечо мешок и пошел себе дальше, прямо через сопку, без видимой дороги и даже хоть какой-нибудь тропы. «Са тва тня тайту» — так звучала его глуховатая речь.
Запрыгал дальше по камням и Густов.
Честно говоря, по некоторым здешним дорогам, а тем более по бездорожью спокойнее было бы ходить пешком. Но дела складывались так, что ему надо было поспеть и туда и сюда и еще завернуть в поселок, где продолжались кое-какие строительные работы. Кроме того, ему понравилось ездить. И представлялось, что в этих поездках он тоже постигает некий полезный опыт, необходимый для освоения нового театра. Знакомится с этим театром. Видит много неожиданного и порою прекрасного. Он проезжал по галечному дну неглубокой прозрачной речки и любовался тем, как меняется оттенок воды с изменением цвета камушков. В ущельях он видел необыкновенно затейливые, почти фантастические фигурные скалы и думал о том, что ночью здесь было бы жутковато. Пустынный, застывший мир обращал его мысли куда-то к первому дню творенья. Мрачная угловатость безжизненных чудовищ приближала человека к каким-то вымершим, неведомым видам животного мира. Многое представлялось таинственным, загадочным, что-то хранящим в себе издревле и что-то предвещающим на завтра. «Раз из этой земли до сих пор ничего не брали — значит, в ней много чего сохранилось», — философствовал недавно ефрейтор Башмаков.
Иногда вдруг вспыхивали воспоминания о непохожих на эти Крымских горах, а то еще — о поездках на мотоцикле по безукоризненному немецкому асфальту вместе с нескладным и несколько безалаберным связным штаба Василем. Поездка в резерв к Полонскому, который почему-то совсем перестал теперь писать письма, встреча в гроссдорфской комендатуре с Зоей, нелепое бегство от нее. Хорошо еще, Зоя оставила адрес… И как же ему полагалось беречь такое незаслуженное счастье!..
В самый разгар учений пошли дожди и резко усилился ветер. На одном ровном участке дороги Густов набрал хорошую скорость и вдруг пережил удивительное и странное ощущение: встречный напор воздуха прекратился. Не стало и попутного ветра, еще недавно холодившего спину. Мотоцикл бежал, а движения воздуха не было. Он как будто въехал в мертвую зону, в которой и дождя-то почти не замечалось… От неожиданности и недоумения Густов выключил газ. И очень скоро все привычные недавние ощущения вернулись. Снова стал напирать сзади и холодить спину ветер, с прежней неуемностью начал хлестать дождь. А секрет был в том, понял Густов, что некоторое время мотоцикл и ветер имели одинаковую скорость…
На обратном пути ничего занимательного и забавного уже не было. Ветер вполне законно старался столкнуть седока с мотоцикла, в лицо били не дождевые капли, а вонзались невидимые стеклянные иглы, глаза застилало водой. Даже шея заболела — устала держать голову под таким мощным напором тугого воздуха. А на крутом повороте дороги, огибающей скалу, его подвели мокрые скользкие камни. Мотоцикл свалился с дороги. В глазах Густова дважды или трижды перевернулось небо, вспыхнуло ослепительно яркое сияние апрельских снегов, как бы о чем-то укоризненно напомнив ему.