росто дышал. Только дышал, с каждым выдохом кланяясь этой сосне и удивляясь тому, как неподатливо крепко стоит она, несмотря на свою молодость. Она словно бы передавала свою стойкость и человеку, к чему-то призывала его.
Пользуясь своей очень хорошей топографической памятью, Горынин стал вспоминать тот уголок военной карты, где был изображен этот смешанный лес. Он вспомнил, что незадолго до обстрела под колесами «газика» отозвался характерным пустотным гулом небольшой мост через речку, и вот уже сама эта речка отметилась на воображаемой карте тоненькой голубой змейкой, обращенной своей «головкой» к озеру. А с этого озера, на котором саперный батальон тренировался в развертывании понтонного парка, Горынин час тому назад уехал… Он всегда неплохо переносил бивачную жизнь, марши и учения, по-своему любил все это, а тут вот соскучился по дому…
Определившись по своей воображаемой карте, Горынин решил идти в батальон вдоль дороги, пока что не выходя из нее.
Он шел не быстро, прислушиваясь к своим шагам и ко всему окружающему его темному недружественному пространству. Он еще не мог считать себя в полной безопасности, временами даже думал, что бандиты идут за ним следом, и ненадолго останавливался, слушал. Когда впереди обозначился хутор и поманил его к себе, Горынин обошел стороной это уединенное человеческое обиталище. Может быть, именно с этого хутора и выползли на свой ночной промысел те бандиты.
Дорога, таким образом, все удлинялась, а время не то застыло, не то колыхалось на месте, никуда не продвигаясь.
Он шел не быстро еще и потому, что немного прихрамывал и почти ничего не видел под ногами, то натыкаясь на кочки, то проваливаясь в ямины. Попадались неглубокие осенние лужицы, казавшиеся в темноте бездонными, и тогда приходилось обходить их. А Горынину не терпелось поскорее вернуться в батальон, к своим, в добрый мир товарищества и поддержки, мир своеобразного военного уюта, даже известной домовитости… Надо оказаться в такой вот гнусной ситуации, чтобы по-настоящему оценить все не ценимое нами в обычные дни!
Горынину вспомнилось небольшое происшествие на вечерней тренировке. Виновником был молодой лейтенант… кажется, Носарев его фамилия, От волнения или от излишней старательности он заметался на своем полупонтоне и не успел соединить его с другим, пока тот стоял в удобном положении. Багор сорвался, полупонтон стало разворачивать ветром. Поднялся шум. Не выдержал и Горынин. «Хватается за все сам, а должен командовать! Позовите его потом», — приказал он комбату. Комбат ответил привычным «слушаюсь!», а немного погодя начал уговаривать и отговаривать Горынина от вмешательства: «Молодой еще, первый раз на переправе. Если мы его сейчас отругаем, он в другой раз еще больше может растеряться…»
Так и не позвал потом лейтенанта: сделал вид, что забыл.
И Горынин не стал напоминать.
А сейчас он сказал бы лейтенанту — окажись тот поблизости — самые добрые, самые ласковые слова. Руку пожал бы. Сыном назвал бы. Какое-нибудь поощрение объявил бы… Любому своему человеку он бы сейчас обрадовался, как родному.
Но больше всех — Ксении Владимировне, которая ждала его сегодня к ночи и уже не один раз пробивалась к нему своей заботливой мыслью через расстояние и ночь: «Где ты там застрял, Горыныч?»
«Вот иду, Ксенья», — отвечал он по привычке немногословно, хотя, доведись с нею сейчас, вот тут, встретиться, заговорил бы ее! Очень много нашлось бы чего сказать. Много такого, чего и не знал прежде…
Он подошел к речке и стал размышлять, как перейти ее — вброд или по мосту, черневшему неподалеку над тусклым блеском воды. Там проходила дорога, пока что опасная, здесь же пугала холодная ночная вода, незнакомое дно… Лучше все-таки по мосту!
Он направился вдоль берега к мосту, поглядывая влево, где оставались его преследователи. Там, как и всюду вокруг, было теперь тихо и глухо. Только вроде бы немного посветлело. Чуть-чуть.
Горынин поднялся на насыпь.
Да, позади возникало над лесом небольшое трепетное зарево.
О н и, вероятно, не сумели завести машину и подожгли ее.
Человеческая злоба нередко оборачивается огнем…
2
Почти весь следующий день Горынин ходил и ездил со взводом солдат вокруг того места, где совершилось нападение. Никого они не поймали, никого подозрительного не встретили; следы террористов обрывались у сожженной машины.
Шофера похоронили тут же, на обочине. Хотели было оставить труп на месте и привезти сюда родителей шофера, поскольку они жили неподалеку, созвать людей из окрестных хуторов и мыз, чтобы они посмотрели и запомнили. Но потом передумали и начали копать могилу.
Домой Горынин приехал вечером. Когда он вошел в комнату, озябший, небритый, слегка припадающий на ногу, Ксения Владимировна облегченно вздохнула!
— Ну, слава богу! А то я уже места не находила.
— Еще раз можешь убедиться, Ксенья, что я — бессмертный, — попробовал он пошутить.
— Все рассказы — потом, — остановила его Ксения Владимировна. — А сейчас — в ванну!.. Я только спрошу у Марты.
Она быстро вышла из комнаты и тут же постучала в соседнюю дверь к квартирной хозяйке.
— Та, та, пошалуста, — отвечала немногословная Марта с характерным эстонским выговором.
И через каких-нибудь полчаса Горынин, наконец-то согревшийся, одетый в чистое, пахнущее своим домом белье, спокойный и благодушный, ожидал ужина. Он забыл о боли в боку и в ноге, но, начав ужинать и потянувшись за хлебом, невольно крякнул.
— Что у тебя? — встревожилась Ксения Владимировна. — Где?
— Бок придавило.
— Ну-ка показывай!
Она заставила его поднять рубаху, лечь на кровать и начала ощупывать.
— Здесь не больно?.. А вот так?.. А здесь? — Добрые, ласковые пальцы становились порою жесткими, железно впиваясь в него. — Не больно или ты терпишь? В общем, и там и там нужен рентген, — таково было заключение. — Завтра утром поедешь со мной в госпиталь, и если что — придется немного полежать.
— Вот несчастье — иметь жену-хирурга! — ворчал Горынин, возвращаясь к столу. Он не заметил, как произнес запретное в их доме слово «жена», и тут же прикусил язык, осторожно глянул на Ксению. Но она, кажется, тоже не заметила. Иначе обязательно отозвалась бы как-нибудь так: «Не надо, Горыныч, обманываться, не жена я тебе, а пепеже мирного времени». И пришлось бы повторить весь привычный цикл. «Ты единственная моя жена — и другой не будет!» — ответил бы на ее слова Горынин. «Кроме твоей законной, — возразила бы Ксения. — И запомни: когда я слышу это слово, я вспоминаю ее, твою проклятую Анну». — «Ксения, ты же все понимаешь!» — «Конечно, я все понимаю. Мне ведь ничего другого и не остается, кроме как все понимать…»
Нельзя сказать, что такие диалоги вспыхивали часто — и она, и он в общем-то оберегали друг друга. И в душе они все же надеялись, что Анна Дмитриевна Горынина, «эта проклятая Анна», когда-нибудь перестанет вредить Горынину. Но до тех пор, пока все оставалось в сфере надежд, приходилось избегать опасных слов.
Горынин выждал немного и, поскольку Ксения промолчала, начал выразительно потирать руки.
— А ведь раненому полагается стопка, доктор!
Ксения Владимировна без возражений достала из серванта графин с водкой и две стопки, налила в обе. И оба они молча, по-солдатски, выпили.
— Теперь ты расскажи мне, как же все это было, — попросила Ксения Владимировна. — Пока что я слышала только от других.
Горынин в нескольких словах рассказал о нападении на машину и особенно подробно о том, как шел целую ночь в батальон. Как вначале ему казалось, что бандиты отлично видят, его и неотступно преследуют, растягивая приятную для них игру в кошки-мышки. Как было ему одиноко и бездомно посреди ночи и как все это — дом, электричество над столом, Ксения и тепло жилища — представлялось ему оттуда недоступно далеким; вероятно, таким же виделся свой дом солдату-фронтовику с переднего края.
— А еще я вчерашней ночью подумал: люди только тогда станут в полной мере людьми, когда разучатся убивать друг друга, — закончил Горынин свой рассказ.
— И науськивать одних на других, — добавила Ксения Владимировна.
Но тут он не понял хода ее мыслей.
— Да очень просто, — пояснила она. — Ты думаешь, эти «лесные братья» могли бы существовать сами по себе, без поддержки и без науськиванья из-за границы? Наша Марта иногда слушает эти передачи на эстонском языке и говорит так: «Тамошние госпота хотят, чтобы все эстонские мушчины погибли в этой турной стрельпе».
— Давно бы пора кончать ее, — проговорил Горынин, опять вспоминая прошлую ночь. — А то действительно…
— Она не подходит под твою теорию? — подсказала Ксения Владимировна.
— Моя теория тут ни при чем, — вроде бы обиделся Горынин.
— А как же… справедливость?
Его «теория» выражалась предельно просто и обыденно простыми словами: «Все будет хорошо». Иногда он, если требовалось, добавлял еще: «Потому что есть на свете справедливость». Изредка он упоминал Высшую справедливость.
Никаких мистических или божественных идей он при том не проповедовал и не держал в уме. Он просто брал, к примеру, свою собственную судьбу со всеми ее многочисленными зигзагами и трудными ситуациями и на ней строил свои доказательства. Вот была война, и чего только на ней не случалось с неким Горыниным, однако все прошло. Было предательство Анны — зато появилась как вознаграждение Ксения Владимировна… От одной, частной судьбы он весьма непринужденно переходил ко всеобщим законам бытия, и они тоже в конечном итоге вели к торжеству справедливости. Как было, скажем, в ходе той же войны.
В этих рассуждениях Горынина не так уж трудно было обнаружить присутствие милой, доброй наивности, но ведь рядом с нею стояла вера, которую невольно приходится уважать…
— Насчет справедливости беспокоиться нечего, — отвечал Горынин на вопрос Ксении Владимировны. — Она возьмет верх и в данном случае. Надо только быть в ее лагере…
— Ну, отогревайся, отогревайся.