е поступки человек расплачивается своим будущим — вот что надо бы знать каждому смолоду.
Больше такие любования не повторялись.
Сегодня Ксения Владимировна, проходя мимо зеркал, замечала в них себя мелькающую, но не останавливалась — не хотела себя видеть. А еще почему-то боялась увидеть в глубине зеркала «проклятую Анну», которой никогда в жизни не видела даже на фотографии…
«Хотя бы уж вызвали в госпиталь, что ли!» — подумалось Ксении Владимировне, и она пожалела, что не напросилась подежурить. Там все идет по-заведенному, и это хорошо… К своим тридцати годам Ксения Владимировна сделала мудрый вывод, достойный, может быть, более зрелого возраста: работа нужна самому человеку не меньше, чем она нужна обществу. И это была не фраза, это было убеждение… С другой стороны, конечно, человеку нужен и дом. Особенно — женщине…
Походив по комнате, она вдруг решительно достала тетрадку и села писать письмо своей давней детдомовской и институтской подруге — Мусе Богдановой, теперь — Рыжовой. Они были ровесницами и не без гордости называли себя «дочерями Октября» (обе родились в 1917 году), вместе выбрали медицину как профессию всей жизни, вместе собирались в Испанию, но там обошлись без них, а вот на «своей» войне без них, уже дипломированных врачей, не обошлись. Ксения попала на Волховский фронт. Муся осталась в Ленинграде, пережила блокаду, невероятно после голодухи растолстела и долго оставалась одинокой, пока не переехала в Мурманск. Там вышла замуж за капитана рыболовецкого судна. Родила двойню. Все реже стала писать своей подруге-посёстре. Но в прошлом году они все же решили встретиться и съехались во время отпуска, вместе с мужьями, на станции Лоо, в тридцати километрах от Сочи, где мурманчане обосновали своего рода курортную колонию. И не зря обосновали. Тихое местечко, не запруженное народом, невысокие горы, солнечное, доброе море… Даже еще и теперь, в промозглой прибалтийской осени, Ксения Владимировна порою чувствовала в себе какое-то остаточное южное тепло.
Вот, кстати, и сегодня. Едва начав писать, она тут же вспомнила этот морской и солнечный уголок, дальние веселые заплывы, походы в горы, — вспомнила и как-то сразу отогрелась и размякла душой, и вдруг прорвалась плотина ее обычной сдержанности, захотелось полной задушевной откровенности, как бывало это между близкими подругами в детдоме. Захотелось сочувствия и снисхождения. Потребовалось исповедаться.
Она писала быстро, едва поспевая за своими мыслями, или за «потоком сознания», как называют это в литературе, не особенно заботясь о подборе слов и стараясь прежде всего передать ощущения и оттенки переживаний. Тонкости взаимоотношений со своим Горынычем. Надежды и сомнения. Сладость жизни и горечь обид.
Только перевернув пятый лист тетрадки, она приостановилась и заглянула в первый. Показалось интересным. Стала перечитывать. Потом достала из столика источенный, но острый скальпель и аккуратно отрезала исписанные листы от корешка. Аккуратно же сложила их и стала рвать на мелкие кусочки.
Все-таки она не привыкла жаловаться.
К зеркалам привыкла, а жаловаться — нет!
Однако и выйти из того порывистого возбуждения, в котором только что находилась, она уже не могла. Что-то в ней сильно растревожилось и требовало выхода. Что-то вспоминалось — то южное, то военное, то девическое, и как-то незаметно и неизвестно для чего она стала записывать все, о чем подумается, в тетрадку. Стало возникать какое-то своеобразное послание к самой себе…
4
Вот такой денек, Ксенья. Горынин только что уехал, а я уже жду чего-то от его поездки. Это поездка за нашей судьбой, и «железная Ксенья», или КВ (фронтовые мои прозванья), кажется, размякла.
Все мы любим чувствовать в себе гордость, независимость или хотя бы говорить об этом. Но бываем и слабы, и унижены, и зависимы. В студенческие годы я выписала для себя и зазубрила на память фразу французского классика Лабрюйера и провозгласила ее своим кредо: «Не льстить никому, не ждать, чтобы кто-нибудь оказал вам внимание, — вот чудесное положение, золотой век, наиболее естественное состояние человека». И в общем-то мне доводилось познать такое состояние. Оно вполне возможно. Пока не полюбишь… Нам, кажется, захотелось вспомнить, как произошло крушение нашей независимости?
Ну что ж, давай вспомним… И начнем с того, что в любви нам часто помогают (точно так же как и мешают) наши подруги и друзья.
Где-то теперь наша Изабелла, лихая операционная сестра, не слишком наделенная красотой, но очень расторопная во всяких делах, в том числе и в любовных. Она знала, что не красавица, и как-то призналась: «Мне только тут и попраздновать, Ксения Владимировна! Когда вернемся с войны, в тылу такие свеженькие красотки подрастут, что на меня наши боевые друзья и посмотреть не захотят. Так что вот…» И она «праздновала». Был у нее сначала один кавалер — из войск, потом другой — из инженерного отдела армии. Как раз к этому, к Сомову, что работал в инженерном отделе, и приехал однажды командир понтонного батальона Горынин. Приехал, не успел сделать какие-то свои дела и заночевал у Сомова. А тому надо было идти к нашей Изабеллочке. Он и пошел, позвав с собой гостя-комбата.
Там мы встретились.
Сначала я отметила у Горынина только родимое пятно на щеке и пригляделась к нему с чисто профессиональным интересом: нельзя ли удалить? Мысленно стерла его с лица комбата — и увидела, что лицо у него хорошее и грустное. Красивым его не сразу признаешь, но хорошим — сразу. Был наш сапер немногословным — тоже неплохо. Болтливости, рисовки, старания понравиться, выгодно показать себя — этого я в мужчинах не принимала. Меня мог заинтересовать только сдержанный и неглупый человек, к тому же, не лезущий в любовники в первый же вечер. Горынин и на дармовой госпитальный спирт не очень налегал… Словом, смотрела я, смотрела на него, и стала мне чудиться какая-то общность между нами. Почему-то решила даже, что у него, как и у меня, было детдомовское детство. И настолько эта мысль стала назойливой, что я не вытерпела и спросила, не воспитывался ли он в детском доме. Приготовилась услышать «да». Но услышала совсем другое: «Это заметно по моим манерам?» — «До сих пор не было заметно, — сказала я. — И не думайте, что в детских домах…» — «Да нет, я ничего не думаю! — предупредительно остановил он меня. — Я ведь ничего не знаю об этом, только понаслышке». — «А я вот хорошо знаю и могу утверждать…»
Я начала защищать свое детство и сама в этот момент верила, что детский дом — ничуть не хуже некоторых семей, в которых родители не любят детей или пьют… Много чего-то наговорила. А Горынин слушал внимательно и под конец сказал: «Все мы должны уважать свое детство». Мне стало неловко, я смутилась и, как потом говорил мне Горынин, удивительно похорошела. Во всяком случае — притихла. А Горынин тем временем начал по просьбе своего приятеля читать стихи Есенина: «Вы помните, вы все, конечно, помните… Взволнованно ходили вы по комнате и что-то резкое в лицо бросали мне…» Вначале я подумала, что это он специально для меня выбрал — за мою резкость… Но потом было прочитано «Несказанное, синее, нежное…».
Что говорить! Я не слишком много читала стихов, а Есенина почти совсем не знала. «Кулацкий поэт»! И вот я так расчувствовалась от его грубоватых и нежных слов, что уже обо всем забыла. Да и чтец наш только на меня смотрел, когда читал, — как будто для меня одной. Со мной делалось что-то непонятное. И хорошо мне, и тревожно, и не хочется поддаваться, потому что… знаем мы вас, фронтовиков!
А фронтовик продолжал, теперь уже точно о себе — и для меня:
Милая, мне скоро стукнет тридцать,
И земля милей мне с каждым днем.
Оттого и сердцу стало сниться,
Что горю я розовым огнем…
«Еще, пожалуйста», — попросила я, когда гость умолк.
«Репертуар исчерпан, — признался Горынин. — В следующий раз, может быть, пополню».
Я посмотрела на него с немым вопросом: вы думаете, он будет, этот следующий раз?
«Надеюсь!» — сказал он. И подтвердил кивком головы.
«Вы что, читаете мысли на расстоянии?» — удивилась я.
«Мысль была очень доходчивая, — сказал он. — Хотя вы, конечно, совершенно нравы: на войне опасно что-нибудь загадывать».
«Ну не будем так грустно, — остановила я его. — Все будет хорошо…»
Он потом уверял, что эту формулу — «Все будет хорошо» — перехватил от меня. Мне же кажется, что он вместе с ней родился. Но дело не в этом. Дело в том, что тут начался у нас уже серьезный и приятный для обоих разговор. О чем — не помню, но приятный, дружественный, доверительный.
Продолжался он недолго. Как только мы вышли на улицу, оставив наших друзей, между нами наступило неловкое молчание. Невольно думалось о том, для чего мы оставили наедине Изабеллу и Сомова, и в связи с этим — немного о себе. Не к тому ли клонится и у нас? Не того ли ищет мой сапер?.. Я не была наивной девочкой, я много чего повидала к уже не судила людей строго, но мне все же хотелось, чтобы у нас все было по-настоящему. На всякий случай я натопорщила все свои колючки, готовясь к отпору, но все-таки в душе надеялась, что он не такой. Хотела, чтобы он не оказался таким, как другие.
Он оказался таким, каким мне хотелось. Поэтому на следующий день я вспоминала о нем хорошо и хотела, чтобы он приехал еще раз. Весело переиначила его фамилию на «Горыныч», решив встретить его так: «Здравия желаю, Андрей Горыныч!» Он ответит: «Хорошо хоть не Змей Горыныч!»
Он приехал очень скоро, и начало разговора было именно таким…
Вернуть бы все это! Или вернуться бы туда, в те годы, нам самим! В те короткие ночи. К тем тревожным и сладким ожиданиям. Почему человек может двигаться только к будущему и никогда — к прошлому? На будущее он надеется, а за прошлое рассчитывается…
5
Горынин стоял уже в дверях, потому что незадолго перед тем услышал от Анны Дмитриевны: