Это был город Таллин, год 1950-й.
Сегодня это город Хабаровск, год 1960-й.
Десять лет — как один день…
А до чего же легко и оригинально переехали мы сюда! Едва вернулся наш расстроенный Горыныч от Анны, как тут же пришло от нее письмо в политотдел. Обычное письмо обиженной женщины: мой муж такой-то незаконно сожительствует с гражданкой такой-то, чем и подрывает моральный облик советского офицера-победителя. В заключение — «прошу принять надлежащие меры».
Меры приняли. Горынина вызвали на парткомиссию и записали выговор в учетную карточку. Со мной ограничились беседой, тем более что к тому времени уже были отосланы документы на увольнение меня в запас. Как и многих других женщин-военнослужащих. В общем, теперь я не могла и походно-полевой женой именоваться, разве только — гражданской женой.
Ну что ж, мы привычные, мы и так можем…
Пришла весна. Пришла какая-то разнарядка, или как это там называется, — направить в Забайкальский военный округ одного военного инженера. В отделе кадров сразу же вспомнили Горынина и вызвали для переговоров. Сказали ему так: «С семьей ты все равно не живешь, ничто тебя не связывает, так что собирайся в Читу». Горынин по привычке не возражал, а меня никто и не спрашивал. Так что собрались мы в дорогу, сели в поезд и поехали.
И вот десять лет — как один день…
Чита — это было плохо. Хабаровск — лучше и интереснее. И никогда не стоит жалеть, что довелось побывать тут и узнать этот просторный, размашистый край. Здесь все особенное, все немного увеличено в размерах — и медная луна в вечернем небе, и всякие козявки, богомолы, жуки в роскошных сопках Приморья (жуки с большой палец ростом), и ширина Амура у Хабаровска. Провели мы как-то отпуск в здешнем санатории «Шмаковка», так в нем даже нарзан оказался необыкновенным, богатырским — куда до него кисловодокому! А какая быстрина у здешней реки, хотя бы в районе той же Шмаковки! Выплывешь на середину реки — и тебя понесет со скоростью пассажирского поезда. Даже страшно смотреть на берега. Страшно — и азартно, жутко и весело. Понеслись, река! Где-нибудь выплывем…
Да, мы с Горынычем уже не жалеем, что сюда приехали. И вот сегодня, когда его вдруг вызвали на беседу в штаб — и прямо к члену военного совета — и когда я невольно подумала о новой возможной дороге, мне уже почти грустно при мысли об отъезде. Грустно и неясно. Куда же еще-то? На Камчатку? На Курилы? На Северный полюс?
Член военного совета очень неплохо относился к нам обоим, он помнит Горынина еще по фронту, но что могут значить на военной службе всякие личные симпатии? Антипатии — значат. В этом случае человека запросто отправят на учебу в Москву, выдвинут на повышение (лишь бы с отъездом!), а тех, кого уважают, не особенно балуют. Их или держат при себе, или посылают на самые трудные задания.
Вот я и жду чего-нибудь такого. Затеяла перебирать свои небогатые пожитки, чтобы отобрать самое дорогое и необходимое. Тут-то и наткнулась на эту давнишнюю эстонскую тетрадочку, — и как только удалось ей сохраниться! В ней начало «истории болезни» некой К. В. Завьяловой. Данные объективного обследования. Субъективные ощущения больной и ее жалобы. Встречается и название болезни — «сапер Горынин». Заметно явное нежелание пациентки лечиться, отчего болезнь превратилась в хроническую.
А какой милой и славной была тогда наша больная! На целых десять лет моложе сегодняшней. Тридцатилетняя… Боже мой, какая же это прелесть! Это и зрелая, в полном расцвете сил, женщина, способная понимать и ценить всю сладость бытия, и в то же время почти еще девушка, со своей девической стройностью, легкостью, игривостью. Это — богиня, полная силы, неги, грациозности! Душа и тело ее живут между собой заодно, согласованно, в ладном единстве.
«Любите тридцатилетних!» — сказала бы я мужчинам, которые по врожденной своей толстокожести даже не понимают, чем в эту нашу пору владеют. «Любите только их!» — сказала бы я еще… не будь мне самой уже за сорок. А если бы женщине была предоставлена возможность реально, не на словах, задержаться в каком-то возрасте, я не стала бы вздыхать, как другие: «Где мои семнадцать лет?» Я не запросилась бы в свое двадцатилетие. От тридцати до тридцати пяти, даже до тридцати семи — вот мой выбор! До конца бы дней в этом оптимальном возрасте! Кстати сказать, это могло бы стать хорошей задачей или программой для геронтологов — остановить старение женщины на рубеже сорокалетия.
Теперь о нас, сорокалетних. Народная формула: «Сорок лет — бабий век» — теперь устарела, хотя бы уже потому, что работаем мы до пятидесяти пяти, а то и позже. В сорок, мы особенно начинаем хорохориться. Если даже и повторяем формулу: «Сорок лет — бабий век», то тут же залихватски добавляем: «Сорок пять — баба ягодка опять»… И если уж обращаться опять к мужчинам, то я сказала бы им: «Любите сорокалетних! Еще сильнее любите их, потому что в эту пору им особенно хочется внимания и ласки».
К этому времени наши отношения с мужчинами вряд ли можно определить одним только словом «любовь». Тут происходит такое тесное и полное сплетение двух жизней в одну, когда они уже не могут разъединиться без резкой боли. Все меньше занимают нас любовные утехи, и с каждым годом дороже становится заботливое тихое слово. Мужчины этого, как правило, не понимают, а мы им прямо сказать об этом не можем — мешает гордость. Мы же теперь независимые, совершенно самостоятельные, вконец эмансипированные. Обойдемся без ваших нежностей. Плевать мы на них хотели!
Вот так и хорохоримся, вот так и отдаляемся от своих мужчин, хотя внутри-то, в душе-то, мы все-таки бабы, бабы, — и это еще хорошо, что не совсем перестали быть ими!
А ведь можем и перестать, если слишком настойчиво и ожесточенно эмансипироваться, вести войну за свою независимость. Чтобы ни в чем не отставать от мужчин, начнем и пить, и курить, и развратничать. А почему бы нет? Мы не хуже их и не меньше зарабатываем. На свои пьем! Потом перестанем рожать детей — зачем это нам нужно мучиться? Мужчины освобождены от этого — и мы освободимся!
Ой, бабы, бабы, берегитесь такого равноправия — тоскливо оно! У нас один доктор-старичок изрек недавно: «Народное хозяйство мы восстановили — не пора ли подумать о восстановлении женщины? Я имею в виду восстановление хозяйки дома, доброй жены, заботливой матери-воспитательницы…» Мы стали упрекать нашего милого Серафима Евгеньевича — зачем же так, мы ведь хорошие, современно мыслящие… ну и так далее. А по дороге домой я раздумалась о себе, и вот что из этих моих раздумий вылилось: хозяйка дома — неважная, жена — не знаю какая, поскольку все время знаю, что не жена, не законная, детей нет и не будет. Более свободной и независимой женщины нельзя даже придумать. Но до чего же она обидная, эта моя свободушка, сколько в ней неудовлетворенности, сомнительности, а в конечном итоге — и неравноправия!
Вот как оно бывает, подруги мои милые…
Вот я сижу сейчас и жду: куда моего Горыныча «сосватают»? Сижу и боюсь: не направили бы в какое такое место, куда с незаконной женой ехать нежелательно.
Я, конечно, проживу и одна. Передо мной все время маячит такая возможность — остаться одной, — и я с ней постоянно свыкаюсь. Я ведь свободная. Только куда мне с ней, со своей свободой, деваться в случае чего? Этого я не знаю. И надеюсь на своего Горыныча, который не должен оставить меня наедине со свободой…
8
Им действительно выпала дальняя дорога.
Они ехали в Ленинград. Ехали уже насовсем, на постоянное оседлое жительство, поскольку Горынина сравнительно неожиданно и довольно быстро уволили из армии. В армии начиналось знаменитое сокращение на миллион двести тысяч человек, и он оказался в числе первых сокращенных.
Это было серьезное событие в жизни армии, особенно — в жизни офицеров. Если сразу после войны многие из них только и мечтали о демобилизации, то теперь, пятнадцать лет спустя, почти никто не торопился. Пятнадцать лет плюс война — срок немаленький, за это время военная служба стала для оставшихся в строю победителей главной профессией, и теперь все вдруг начать заново было нелегко и непросто. Особенно если ты ничего больше не умеешь, кроме как командовать батальоном или полком, и тебе даже для того, чтобы стать к станку, надо сперва поучиться, как новобранцу. Особенно если тебе еще не полагалось никакой пенсии. Особенно если до нее оставалось год-полтора…
У Горынина, правда, не было такого рода тревог. Из всех офицеров штаба округа его пригласили на беседу к члену военного совета первым, поскольку у него все соответствовало — и возраст (хотя и не так давно, а все же перевалило через пятьдесят), и большая выслуга лет, дававшая право на полную пенсию, и наконец, неопределенное, даже запутанное семейное положение, никогда не радовавшее начальников. Между прочим, насчет семейного положения генерал так заметил: «Когда вы окажетесь пенсионером, а не кадровым полковником, ваша первая жена может утратить к вам интерес и не будет мешать вам».
Горынин удивился и обнадежился. В таком состоянии пошел домой. Почти весело сообщил о своих новостях Ксении Владимировне.
— Значит, скоро мы заживем своим домом! — обрадовалась Ксения Владимировна.
Правда, она тут же прикусила язык, поскольку была фронтовичкой, а всякий фронтовик до конца своих дней остается втайне суеверным человеком.
Она и теперь, в дороге, тайно радовалась и суеверно помалкивала. Все-таки действительно было еще много неясного впереди. Даже сам Ленинград, давно не навещаемый, изрядно затуманился в памяти. Он, разумеется, был единственно своим для них, в нем и только в нем должна была продолжаться их дальнейшая жизнь, только в нем она могла быть для них настоящей, полноценной. Этот город во все времена оставался их мечтой, потенциальным окончательным домом, материком грядущей оседлости. И в то же время никакого материально существующего дома у них там не имелось. Было лишь право на получение жилплощади, а когда оно реализуется и материализуется, никому не ведомо. Они даже не з