— Дима, это очень, очень! — первой отозвалась Ксения Владимировна. — От этого можно прослезиться.
— Не надо слез, Ксения Владимировна, — проговорил польщенный Полонский. — Лучше будем радоваться.
И он поставил перед стулом почти квадратный холст с какой-то абстрактной радужной композицией. Ничего конкретного, ничего определенно знакомого, хотя по каким-то неуловимым намекам здесь можно было угадывать и ледяное арктическое ущелье, расцвеченное полярным сиянием, и улицу фантастического города грядущих веков, и бог знает что еще! Настроение от всего этого получалось светлое, но не вполне спокойное. Что-то в тебе вспыхивало, вызвав удивление и желание понять, да так и не унималось…
— В этом я не разбираюсь, Дима, — призналась Ксения Владимировна. — А непонятное смущает меня и даже угнетает.
Горынин пока что молчал, только поднимал все выше свои густые брови.
— Хорошо, идем дальше, — проговорил Полонский бодрым тоном, хотя и с оттенком некоторой уязвленности. Он показал теперь солдата-сапера в песчаном, заставленном ветками окопчике на берегу неширокой тихой реки. Вода в реке была такой же спокойной и мирной, как у ног купальщиц, даже, пожалуй, спокойнее, однако по мосту, в сторону которого напряженно смотрел сапер, двигался угловатый немецкий танк, камуфлированный по-летнему, в зеленовато-желтых тонах. Черный глазок танковой пушки чарующе глядел прямо в душу зрителя. Сапер с бледным, как будто из светлого камня высеченным лицом держал правую руку на ключе подрывной машинки… Кто же опередит?
— Молодец! — высказался на этот раз первым Горынин. — Тут я вижу человека за делом, а не просто так, — попытался вернуться он к недавнему спору.
Полонский, однако, не ответил.
— Ну, а теперь вот это… — проговорил он. И повернул к зрителям стоявший у стенки самый высокий холст. На нем была изображена во весь рост прекрасная обнаженная женщина с несколько дерзким лицом, которое как-то контрастировало и даже спорило с мягкой женственностью фигуры, теплотой и нежностью кожи, со всей беззащитной красотой открытости. Даже когда женщина выступает воительницей, в ее теле не возникает воинственности. Природа наделила ее чем-то более могущественным, нежели обычная физическая сила, и женщина стала олицетворять собою верховную красоту божественных Венер и женственных мадонн. Природа вложила в это свое создание весь свой изощренный вкус, весь свой боготворческий дар и, может быть, именно тем сумела обеспечить столь славную и долгую жизнь человеческому роду. Потому что невозможно было не поклоняться такой красоте, не беречь и не охранять. Мужчина становился мужчиной и рыцарем только потому, что должен был защищать ее, идущую рядом с ним, доверчивую и соблазнительную. Прекрасное всегда приходится защищать. Прекрасное защищаешь с радостью. У прекрасного учишься любви.
Так приглядитесь к ней еще раз. Насколько она все-таки уязвима и невоинственна в этой своей божественной открытости и насколько не свойственна ей эта неожиданная дерзость во взгляде! Что с нею происходит? Может, она увидела какую-то опасность для себя?.. Посмотрите, посмотрите на нее, хорошенько подумайте — и не заставляйте ее вот так напряженно, по-мужски пружинить брови. Ведь она не для войны, не для борьбы создана. В ней наше продолжение. Освободите ее от воинственности!.. Или она не хочет больше быть прежней?..
— Пожалуй, я такого еще не видел, — проговорил наконец Горынин.
— Я назвал ее так: «Венера. Двадцатый век», — сказал Полонский с ноткой торжества и довольства в голосе.
— Понимаю, понимаю…
— А надо мной посмеялись! — не мог не пожаловаться Полонский. — Одна дама — она всегда присутствует на худсоветах, когда отбирают картины для выставок, — назвала это порнографией. Нет фигового листка, видите ли!
— Ты, конечно, очень смело изобразил ее.
— А искусство без смелости не живет, — моментально парировал Полонский; он был теперь явно наверху в споре. — Если мы не будем все время поддерживать в себе смелость, самостоятельность, не будем отстаивать индивидуальность — конец искусству!
Горынин собрался возразить что-то, но неожиданно для себя проговорил:
— Тебе, конечно, видней.
Он теперь увидел и понял, что Полонский — настоящий мастер своего дела, много работавший, многое в своем труде познавший, а это уже равно самым высоким званиям и титулам. Он наверняка прошел через многие сомнения, он горел и остывал (или его насильно остужали), он закалялся от таких перемен и созревал душой, и он знал теперь о живописи и ее законах стократно больше всех нас, готовых судить его — хвалить или ругать, превозносить или ниспровергать, или даже предавать анафеме, как во времена испанской инквизиции, не позволявшей рисовать нагое тело. Горынин сумел понять и то, что рассуждения дилетантов в присутствии мастера должны быть по крайней мере осторожными, а еще лучше дилетанту в подобных случаях помолчать и послушать…
— Вам надо продолжать — вот и все! — подвела краткий итог всему увиденному Ксения Владимировна.
— Я говорю папе то же самое! — чуть ли не впервые после своего удачного тоста подала голос Лана, — Ну и что, если сегодня не взяли на выставку? Еще попросят потом.
— Вот кто меня всегда поддержит в трудную минуту! — Полонский приклонил к себе Лану и поцеловал ее в голову.
— А я? — ревниво напомнила о себе Валя.
— Ты моя главная, — полуобнял Полонский жену.
— В этом ведь тоже огромное счастье, Дима! — любуясь этой сценкой, проговорила Ксения Владимировна. Любуясь, умиляясь и грустнея.
Страсти затихали, не успев особенно-то и разыграться. И снова продолжалась обычная мирная застолица, стали налаживаться прерванные разговоры о прожитых годах, о житейских делах; в жизни сильнее всего — обыденное. За столом пили теперь чай и хвалили уже не живопись, а фирменный Валин пирог, называвшийся у нее «Скороспеловым». Венеру, купальщиц и напряженного сапера Полонский унес в чулан, где им предстояло пребывать еще некоторое время в темноте и безвестности.
Вернувшись, он неожиданно спросил Горынина:
— А что, если бы вы решали, Андрей Всеволодович, выставлять или не выставлять мою Венеру?
Горынин подумал, усмехнулся:
— Так это, если бы решал. А так… Зачем дразнить человека?
11
Хотя у Полонских засиделись за полночь, ровно в восемь утра прораб Горынин поднялся на второй этаж строящегося дома, своего первого гражданского объекта. Было еще темно, и каменщики включили над рабочими местами сильные электрические лампы. Со стороны Удельного парка и той болотистой равнины, что лежала за парком и уходила к Финскому заливу, дул сильный и ровный ветер, дышало холодом открытое пространство. Пустынное, чужое городу и строителю, это пространство ощущалось где-то совершенно рядом и словно бы противилось человеческим устремлениям.
Но человек, начав что-то строить, не отступает ни перед пространством, ни перед темнотой. Даже и в других, куда более трудных условиях. Он будет пробиваться через препятствия и невзгоды, преобразуя и пространство, и самого себя, все время надеясь на лучшее. Человеку-строителю всегда видится впереди нечто лучезарное…
Главной магистралью нового района было Ланское шоссе — завтрашний проспект Н. И. Смирнова, пока что один из самых широких в Ленинграде. Вдоль него уже стояли готовые дома, а в тылах закладывались и строились новые. Здесь создавался большой современный микрорайон с просторными озелененными дворами (со временем дома будут стоять как бы в лесу, и люди будут слышать из окон птичье пение), с крупным торговым центром (со временем в его магазины будут приезжать покупатели даже с Невского проспекта, а здешние, разумеется, будут ездить на Невский), о большим собственным кинотеатром (ему присвоят имя известного советского киногероя — Максима), с детскими садами и школами внутри района… Особенно нарядно и осмысленно выглядело все это на макете, который довелось увидеть Горынину в день оформления на работу. Он тогда подумал: ради этого стоит помесить грязь на стройплощадках.
В натуре все выглядело, разумеется, не так, как на макете. Возводимые то там, то тут «безархитектурные» пятиэтажные дома не были и уже никогда не станут красавцами. Главную красоту будут являть собою так называемые архитектурные акценты — высотные жилые и административные здания, пока еще не заложенные. Однако и в тех, что строились сегодня, таилась своя особая неброская привлекательность. В каждую такую коробку переезжала из перенаселенных коммунальных квартир и блокадных полуподвалов добрая сотня семей. И радовались люди несказанно… Так что ради этого тоже стоило помесить грязь на стройке. Не говоря уж о том, что здесь же, в этом вот строящемся доме, обещана квартира и самому прорабу…
Горынин поднялся на этаж и услышал откуда-то из полумрака:
— Полковник идет проверять посты.
Потом резковатый голос каменщика Барохвостова:
— Ну чего, чего почесываетесь? Где раствор, мать ваша женщина?
Подсобницы у него работящие, расторопные, но он все равно покрикивает. «Он у нас человек религиозный, — смеются необидчивые подсобницы, — он каждый день с молитвы начинает».
Покричав на подсобниц, Барохвостов еще погрозил кулаком в темное ветреное небо — невидимой крановщице, которая как-то не так опустила контейнер с кирпичом.
— Ну, понеслись! — сказал он после этого своим женщинам.
Надел брезентовые рукавицы, поплевав предварительно в ладони. Подошел к стенке, на которой одна из подсобниц уже раскладывала рядком кирпичи, а другая расстилала с лопаты раствор. Огляделся. Примерился. И действительно, понесся. Он буквально хватал, почти не глядя, кирпичи и тут же бросал, припечатывал их на стенку. Хватал и бросал, хватал и бросал, попутно подбирая мастерком выступающий из-под кирпича раствор и еще успевая этот небольшой остаточек бросить под очередной, летящий на серую подушку кирпич.
Это был каменщик-виртуоз, каменщик-рекордсмен, его, говорят, даже в кино снимали, чтобы показать другим его приемы и темп. Правда, каменщики с других строек вначале не поверили, решив, что киношники применили тут известный фокус — ускоренную съемку. Пришлось начальству организовать экскурсии — уж очень соблазнительно было через распространение барохвостовского опыта получить решительное ускорение кладки. И люди стали приходить, смотреть, дивиться. Некоторые пытались потом у себя на объекте тоже взвинтить скорость, но к полудню выдыхались. «Нет уж, лучше мы по-своему, ровненько, — говорили они. — А то полдня работаешь, полдня отдыхать надо».