— Товарищи! — сказал он. — Сегодня в Советском Союзе выведен на орбиту Земли космический корабль с человеком на борту…
Люди как-то просветленно ахнули.
Сколько-то мгновений молчали.
Потом все одновременно заговорили, едва ли слыша друг друга. Было так, как бывает в большой праздничной толпе: стоит гомон, и ясно, что это — праздник, а вот понять, кто о чем говорит, почти невозможно. И почти ничего не запоминается. Только одно отпечаталось в памяти Ксении Владимировны отчетливо и надолго: лицо и глаза стоявшего рядом с нею немолодого человека, скорей всего бывшего фронтовика. Как-то удивленно и по-детски радостно, словно бы подпрыгивая, человек этот повторял: «Это же второй День Победы, товарищи! Это же второй День Победы!..» Он был доволен и тем, что нашел такое подходящее сравнение, и хотел, чтобы все об этом услышали.
Ксения Владимировна улыбнулась ему и согласно покивала головой.
Сама же она, вспоминая только что пережитое ощущение, могла бы сравнить его разве что с каким-то захватывающим затяжным прыжком, со сверхскоростной ездой, с полетом, с выносом на гребень океанской волны, когда волна большая, а кораблик маленький… Нет, она не пыталась представить себя на месте того героического и счастливого человека-разведчика, которым так смело выстрелила Земля в черный безвоздушный океан, — такое представить было ей не по силам. Она просто ощутила себя на большой и легкой высоте. Ее подняло туда, в некие новые сферы, само это событие, невероятное и реальное, ожидавшееся человечеством, может быть, с самого окончания войны, а может, и с самого своего зарождения.
Нечто подобное пережил, вероятно, каждый человек, который успел и сумел проникнуться всем происшедшим…
Ну а дальше все-таки должно было продолжаться будничное. Даже в такой день люди стали платить в кассу, грузить покупки на машины и увозить их домой, в свои жилые ячейки.
По Невскому проспекту уже шла стихийно возникшая демонстрация, мешая транспорту. А на Дворцовой площади Ксении Владимировне пришлось просто остановиться, потому что Дворцовый мост во всю ширину перекрыла орущая и поющая толпа студентов, над которой колыхались и подпрыгивали наспех написанные транспаранты: «Наши в космосе!», «Ура, Гагарин!» и еще какие-то другие, столь же краткие. Мелькали поднятые руки, цветные косынки, кепки, слышались призывные крики: «В космос! В космос!..» Было похоже, что эти счастливолицые люди прямо туда и направились. И как бы в подтверждение такой мысли над толпой вскинулся картонный плакатик с жирной стрелой, указующей в небо, и с такими залихватскими словами:
Смеялись люди, смеялось в небе и на плавно текущей Неве молодое весеннее солнце. Сама Нева, особенно широкая в этом месте, уже освободившаяся ото льда, была сегодня какой-то юной: именно такой бывала она в минувшие счастливые дни молодости… Оттуда, из этих давнишних дней, донеслись до Ксении Владимировны отдаленно звучащие трубы праздничных шествий, а ее рука вспомнила робкое прикосновение другой, по-весеннему шероховатой мальчишеской руки, так и не превратившейся в смелую.
Они бродили тогда до устали. Смолкли трубы, и в улицах звенел только воздух. Пахло праздничной пылью, растертой тысячами каблуков и кожаных подошв. Пахло увядшими без грусти праздничными цветами. И еще свежим, только что купленным в булочной батоном, от которого пальцы самовольно отрывали невесомые, мягко мнущиеся куски и украдкой отправляли в рот…
«Как легко было жить! — с тихой улыбкой подумала теперь Ксения Владимировна, глядя на бушующих студентов и ощущал в себе всколыхнувшиеся волны молодости. — Как беззаботно и славно!»
И вдруг подступили к глазам негорькие, чистые слезы…
16
Стены горынинского дома росли не так быстро, как у соседних крупнопанельных или даже у тех домов, на строительстве которых применялись кирпичные блоки. И все-таки они постепенно поднимались. К весне дом подвели под крышу и занялись «начинкой», то есть перегородками, полами, дверями, сантехникой, электропроводкой. Пришли с других объектов штукатуры, маляры, столяры, монтеры, сантехники. Люди занимались теперь не всем домом сразу, а каждой квартирой и комнатой. И чем больше отдельные ячейки дома походили на человеческое жилье, тем медленнее люди работали, — так по крайней мере казалось. И чаще обнаруживались какие-то небрежности, неаккуратности, даже брак. Приходилось ругаться, увещевать, доказывать, припирать к стенке. Иногда приходилось согласиться, что от таких специалистов, которых присылали к нему на объект, не слишком-то много и потребуешь: их надо было бы сначала основательно подучить и только потом принимать на работу. Но людей всюду не хватало, учить было некогда. И обвинять некого. Из деревень, из армии люди приходили на стройку в общем-то добросовестные. Если бы они прошли хорошую школу у хороших мастеров при хорошей организации труда, то и сами стали бы мастерами. Но когда, кому обучать их? Пришел на стройку — давай выработку! Это относится и к мастеру и к новичку. Приобретай опыт на ходу, на бегу. А это будет прежде всего опыт небрежности.
Быстрота и качество — совместимы ли эти понятия вообще?
Рабочие прямо говорят: нет!
Горынин должен доказывать: да!
Где же истина?
Она, по-видимому, в заводском, промышленном производстве целых квартир, квартир-деталей, из которых собирался бы дом. Но все это еще впереди.
Пока что и строителям и архитекторам диктовал свои законы жилищный голод. Во время голода в хлеб неизбежно добавляют примеси, и это считается нормальным. Но строитель и архитектор перестанут быть таковыми, если будут думать только об утолении «голода». Они должны опережать время, потому что строят для завтрашнего дня, для завтрашних людей.
Как тут быть?
Если начать строить в расчете на вековечность, половина человечества окажется под открытым небом.
Если продолжать возводить безликие, «безархитектурные» пятиэтажные коробки с неудобной планировкой, люди станут мечтать о переселении в более современное жилье, не успев обжить это.
По-видимому, и здесь нужна некая середина, приверженцем которой считал себя Горынин, нужно нечто нормальное или, точнее сказать, оптимальное. Но как оно выглядит?..
Горынин отлично понимал, что заметного воздействия на все это он сказать не в силах. Единственно, что он мог бы на своем месте, — это последить за качеством. Да и то ведь отделочники имели своего собственного прораба, который только лишь координировал свои действия с прорабом общестроительным, а отвечал сам. Правда, Горынин мог иногда ткнуть его носом в плохую работу отделочников, но тогда начинались препирательства, взаимные укоры и упреки… Как-то он заставил маляров заново покрасить двери в ванной и уборной и наклеить новые обои в кладовке — и в ответ услышал:
— Никогда еще не было у нас такого прораба!
— Такого хорошего? — попробовал Горынин обратить все в шутку.
— Такого занудного! — сказали ему женщины.
— А вы считаете, что можно было так и оставить? — сохраняя спокойствие, спросил Горынин.
— Вы, видать, с неба свалились, Андрей Всеволодович! — затараторили тут обе женщины сразу. — Мы и похуже работу сдавали… И на хорошую оценку… Да не только оценку, но и премии получали… А с вами одну голую оценку оторвем…
— Но ведь тут людям жить! — не в первый раз воззвал к своим рабочим Горынин.
— В уборных люди не живут, — отвечали ему, — а кладовки все равно разным хламом завалят.
— Пускай мне дадут такую квартирку, так я ее потом как шкатулку отделаю.
Это сказала младшая из маляров — Люба Движкова. Сказала и выпрямилась перед Горыниным. Ладная, грудастенькая, круглолицая, она стояла с этаким задорным вызовом: что, мол, на это ответите? Может, пообещаете мне квартиру?
Горынин улыбнулся.
— Зачем же потом отделывать? — сказал он. — Почему не сделать сразу хорошо? Как для себя.
— До этого еще дорасти надо! — с какой-то шутовской улыбочкой отвечала Люба.
— В молодости я слышал от одного человека такие слова, — проговорил Горынин с некоторой назидательностью: — «Хочешь прожить легкую жизнь — делай все хорошо с первого раза». Это был мудрый человек.
— Раньше другая жизнь была, — авторитетно заметила Люба. — А теперь все делается по-быстрому. Двадцатый век!
— Насчет двадцатого века я не специалист, — вроде бы сдался Горынин, — но думаю, что и тут все зависит от людей.
— А люди всякие разные бывают! — Теперь уже в голосе Любы послышалась назидательность. — Вот вы нас гоняете по этажам, потому что вся наша работа на виду, а сантехники поставили, к примеру, старую ржавую трубу в новой квартире, подмазали цементиком — и будь здоров!
— Ржавая труба протечет — и все станет видно, — разъяснил Горынин.
— Конечно, протечет. Но только не сегодня. Когда жильцы въедут.
— Да ты что — всерьез говоришь или просто поболтать захотелось? — рассердился Горынин.
Люба обиделась на него и сказала, что болтушкой она никогда не была, она говорит то, что своими ушами слышала. А слышала вот что: сантехники сшибали халтуру где-то на Черной речке — меняли канализацию в старом доме. Кое-какие трубы носили туда с объекта, а когда здесь чего-то не хватило — приволокли оттуда. Вот вам и люди!
Горынин сперва не поверил — уж очень это показалось неправдоподобным и кощунственным. Потом все же засомневался. Спросил Любу:
— Что же ты так долго молчала?
— А кто я такая? Стройконтроль или главный инженер?
— Полагается-то каждому на стройке сознавать себя главным, — заметил Горынин.
— До этого еще дорасти надо! — повторила как заведенная Люба. И с особым, показным старанием занялась дверью.
Скорей всего она уже пожалела, что начала весь этот разговор и выдала водопроводчиков. В ее движениях, помимо профессионального изящества, появилась еще какая-то женственная ласковость; было похоже, что она пыталась загладить что-то. Неприглядная буровато-бежевая краска ложилась ровным лоснящимся слоем и се