йчас не казалась плохой по цвету.
— Как же нам все-таки узнать, где они поставили эту трубу? — проговорил Горынин, словно бы размышляя вслух.
— Ничего теперь не узнаешь! — отвечала Люба. — Все шито-крыто.
— Надо все-таки попытаться, — продолжал Горынин.
— Да плюньте вы на них! Дом готовый — не ломать же теперь всю сантехнику. Да может, они просто трепались, эти сантехники: вот, мол, какие мы смелые да умелые. Я, дурочка, поверила и даже разболталась. Но больше-то я — никому!
Люба уже предлагала прорабу своеобразную сделку: об этом знаем только мы с вами — и давайте забудем!
Это было бы для всех удобно, и в первую очередь — для общестроительного прораба. За сантехнику он не отвечает — эти работы ведет другое управление, а госкомиссия конечно же не станет вскрывать систему канализации и проверять «возраст» труб. Могло быть и так, что действительно наболтали люди — сами сантехники или эта Движкова, маляр-философ.
Ну а если действительно?..
Он ушел в глубь квартиры и оказался в дальней маленькой комнатке. Из окна видны были дома, краны, котлованы, кое-где — люди. И везде, наверное, возникали какие-то неполадки, ссоры, производственные и моральные проблемы. Человек и Работа. Совесть и Деньги. Темпы и Качество. Влияние плохой работы на психологию человека, ибо если видеть ее, плохую, слишком часто, можно стать пессимистом, скептиком, даже неврастеником. Плохая работа — это оскорбление коренных человеческих основ. Цивилизованный человек тем и отличается от своего пращура с каменным топором, что умеет тщательно, с умом и прилежанием делать свое дело. Некоторые любят добавлять еще — и с любовью, но это уже как бог пошлет. Не всякому в жизни достается любимое дело, а работать приходится всем. Можно, в конце концов, и не очень любить, но уважать и честно выполнять свою работу надо!.. Мы, наверное, даже не представляем себе, сколько бед происходит оттого, что кто-то не научился или не хочет добросовестно работать — на производстве или в райсовете, в больнице или на реактивном самолете, на понтонной переправе…
17
Объект намечали сдать к Первому мая, к традиционному большому новоселью, ежегодно справляемому по всей стране. И все шло к тому. Уже был перевезен на другую площадку, на один из новых горынинских объектов, подъемный кран — главный атрибут действующей стройки и ее главная тягловая сила, ушли наконец сантехники, ушли отделочники, оставив на этажах лишь небольшие группы «доделочников», состоялась даже сдача дома так называемой хозяйственной комиссии, однако праздничное новоселье все же не состоялось. Многовато времени отнял конфликт с халтурщиками-сантехниками, многовато обнаруживал придирчивый прораб и разных шероховатостей, погрешностей и небрежностей. По своей добросовестности и неопытности он все это заставлял доделывать, подправлять, подчищать. Трестовское начальство уже начинало ворчать: «Он что, не торопится со своим новосельем?» Говорили будто бы еще и так: «Нельзя обещать прорабу квартиру в том доме, который он строит сам».
Обо всем этом ему рассказала по старой дружбе Людмила Федоровна и от себя добавила:
— Не будьте слишком дотошны… себе во вред.
— Поздно, Людмила Федоровна! — сказал Горынин.
— Что поздно?
— Перевоспитываться…
Третьего мая, хорошо за праздники отдохнув, Горынин пришел на объект пораньше. День начинался красивый, солнечный. Новостройки еще дремали в ожидании людей. Но перед своим домом Горынин увидел Полонского с небольшим переносным мольбертом и Любу Движкову, которая ему позировала, чуть запрокинув голову и глядя куда-то на балконы третьего или четвертого этажа. Полонский балагурил:
— Ты, конечно, знаешь, что ты хорошенькая.
— Да уж какая есть, — отвечала Люба.
— Ты настоящая «Девушка с персиками».
— А больше вы ничего не придумаете? — осудила его Люба, решив, что художник думает совсем не о тех персиках, что продают грузины на рынках.
Она была в своем повседневном, живописно забрызганном красками комбинезончике и вязаной шапочке. Туго затянутый пояс, высокая грудь… «Она и в самом деле неплоха!» — отметил про себя Горынин. И не мог не улыбнуться, разглядев на груди у нее отпечаток чьей-то крупной известковой пятерни.
— Ты разве не знакома с этой девушкой? — продолжал интриговать Любу Полонский. — Я имею в виду «Девушку с персиками».
— Может, вы так Ленку-крановщицу называете?
— Лена — интересная женщина, но я о другой… Я вас как-нибудь потом познакомлю.
— Зачем же мне с девушкой-то знакомиться?
— Резонно!.. А ты не согласилась бы позировать мне в мастерской?
— То есть как это…
— Как натурщица.
— Я гляжу, с вами только заведись… Не успеешь и опомниться.
Горынин постоял за спиной увлекшегося Полонского и в душе немного погордился, что заманил его на стройку. Может, Полонский здесь возродится как живописец, может, в его творчестве возникнет новая для него тема, может — прославится.
Посмотрел Горынин и туда, куда замороженно глядела Люба, — на свое творение. В целом дом выглядел все же неплохо. Много окон и очень много — для каждой квартиры! — балконов. Окрашенные в зеленый цвет, они были под стать наступавшей весне, а предусмотренные проектом и уже изготовленные балконные ящики для цветов приглашали будущих хозяек к приятным заботам…
— Картина будет называться просто — «Построили дом», — рассказывал потом Полонский о своих планах. — Сюжет тоже простой. Большой высокий дом, заслоняющий половину неба, — не ваш, конечно, вы уж не обижайтесь, ваш слишком неживописен… Перед домом — группа строителей. Смотрят на дом или переговариваются между собой. Девушка в комбинезоне — ваши маляры могут узнать в ней свою знакомую, — рядом с ней — каменщик в военной гимнастерке с большой произвесткованной рукой, поднятой к подбородку, за его спиной — опять две женщины, они будут стоять в обнимку, обе немолодые, скорей всего вдовы, только я еще не знаю, как вдовство изображается. Это женщины, которые лишились своего личного счастья в самом начале своей взрослой жизни, а теперь уже перестали и помышлять о нем. Все им заменила работа. И заботы. О детях… еще о чем-то… Вся их материнская, женская плоть ушла на то, чтобы вырастить детей, стала все равно как питательной средой для них… и ни для чего более! И ни для кого более!.. Словом, такие вот две фигуры. А над ними — рослый и тонкий современный парень в курточке; он смотрит с несколько скучающим видом куда-то в пространство… Но я, пожалуй, рановато раскудахтался, — спохватился Полонский. — Картины надо не рассказывать, а показывать.
— Надеюсь и увидеть.
— Только бы не сглазить!
— Ничего, Дима, все будет хорошо. Если будешь работать, никто тебя не сглазит…
Говорилось ли тут еще о чем-нибудь, Горынин не помнил, потому что оба они еще несколько раньше начали следить за приближавшимся к ним такси. Машина с трудом пробиралась по грязной, разбитой панелевозами и грузовиками дороге, и было даже интересно: проедет или застрянет?
— Не к вам ли это? — предположил Полонский.
— Вряд ли, — ответил Горынин.
Но такси и впрямь остановилось перед домом, и из него вышла Ксения Владимировна.
Горынин немного испугался и заторопился к машине.
Второй выходила из такси молодая девушка, высокая и светловолосая, как-то странно, томительно знакомая Горынину — и незнакомо-чужеватая.
— Ты смотри, кого я привезла тебе! — объявила Ксения Владимировна.
У Горынина что-то болезненно толкнулось под сердцем, он немного даже задохнулся — от неожиданности или от прожитых лет — и догадался. Не столько узнал, сколько догадался:
— Стелла?
— Я, — ответила девушка чуть повинно.
— Вот приехала к нам, хочет учиться в Ленинграде… учиться и жить. Я думаю, Анна Дмитриевна отпускает тебя с миром… — Ксения Владимировна спешила сообщить Горынину все новости сразу. — Так что показывай нам нашу квартиру… и будь поприветливей, Горыныч! Поцелуй дочку-то!
Она была непривычно взвинчена, его Ксенья, да и сам Горынин не мог бы здесь похвастаться своим спокойствием. В растерянности стоял он перед этой взрослой девушкой, совершенно не представляя, как дальше вести себя с нею. У него совсем не было опыта общения со взрослыми дочерьми. Он знал, что они где-то есть у него, но уже смирился с тем, что они растут без него, и постепенно привык жить как бездетный. Это вошло уже не только в привычку, но и в сознание. Сожаление и обида, возникавшие в нем время от времени, постепенно затухали и становились все слабее. Не суждено — так не суждено… Поэтому подсказка Ксении Владимировны — «Поцелуй дочку-то!» — была очень кстати.
Он неловко и робко обнял эту рослую, малознакомую девушку и поцеловал в щеку.
Она ответила тем же, но у нее это получилось и родственней, и душевней, чем у него.
И тогда неведомая, вроде бы никогда не изведанная нежность разлилась у него в груди, расслабила, отпустила все сжатые пружины привычной сдержанности, и он снова, теперь уже крепко и любяще, поцеловал дочь, по-приятельски похлопал ее по плечу, как делал это с Ксенией Владимировной в минуты особого расположения.
18
Внешне жизнь Горынина продолжалась по-прежнему: утром — на работу, вечером — домой. Весь день — в заботах и хлопотах, которые все время прибавлялись. Не успел он сдать государственной комиссии готовый дом, как начались работы на двух новых объектах. И он не роптал. «Надо строить и строить», — говорил он себе. Хотя он знал это и раньше, теперь все понимал по-особому, не только умом, но и сердцем, более чутким сегодня ко всяким таким делам. Если раньше дом представлялся Горынину всего лишь как место для проживания, то теперь он чувствовал, что дом — это также и внутреннее состояние человека, его самосознание даже, его ежедневная лечебница после утомительных трудов, что дом — это еще и другие, близкие твоей душе люди, для которых необходима общая с тобой крыша.
Все это время семейство Горыниных (теперь можно было так говорить) готовилось к переезду на новую квартиру. Все ждали этого дня как праздника. Но в самый канун его, уже с ключами в кармане, Горынин не поспешил домой, как поступил бы всякий другой человек, а пошел через железную дорогу в парк, выбрал скамеечку почище, сел на нее, откинулся на спинку, полуприкрыл глаза и сколько-то времени сидел без движения и словно бы даже без мыслей.