ожность понять и узнать, что есть на земле хорошие люди.
Здесь он посмотрел на свою жену.
— У вас есть дети? — простодушно спросила Майя.
— Двое сыновей, — отвечала охотно жена инвалида.
— У меня тоже двое, — сказал, не дожидаясь перевода, Тихомолов.
— Вы довольны своими сыновьями? — спросил немец.
— В общем-то — да, — ответил Тихомолов.
— Главное — наши сыновья уже никогда не будут воевать друг против друга.
Тихомолов покивал головой. Да, такой итог многое значит…
Дальше у Тихомолова был Веймар, или Ваймар, как звучит по-немецки, — город с добрым старинным лицом, с ухоженными чистыми площадями (каждая как приемная зала), с холлами-двориками, где есть и цветы и деревья, с коридорами-улочками. Здесь сохранился не только облик, но и дух старины, дух Гёте и Шиллера; на одной из площадей они стояли рядом, как при жизни и как живые. Здесь ощущаешь и звучание классической старины — Бах, Лист. Они тоже творили здесь, слушая Ваймар. В этом уютном городском «интерьере», по-видимому, удобно жилось и хорошо работалось старым мастерам. «Звуки отмирают, но гармония остается…» — говорил Гёте об архитектуре, называя ее умолкшей мелодией. А гармония рождает новую гармонию, отметая хаос и диссонансы.
Как и положено на новом месте, ночью Тихомолов не мог долго уснуть, хотя и устал за день, и понимал, что надо как следует отдохнуть для завтрашних поездок и походов. Совсем уже в глухую ночную пору он услышал четкие приближающиеся шаги одинокого прохожего и отчего-то насторожился. Каблуки постукивали по гулкому камню площади старчески неторопливо, чуть подшаркивая, и тянулось это в сознании Тихомолова так долго, что он даже встал с постели и подошел к окну. Со стороны известного веймарского театра прямо на Тихомолова шел старик в старомодной какой-то шляпе и просторном плаще типа накидки. Он казался сошедшим со сцены персонажем из старинной пьесы… Кажется, он увидел стоящего в окне человека и то ли приподнял, то ли придержал от ветра свою устаревшую шляпу. Высокий крепкий старик… Неужели?
Очень недолго этот прохожий побыл Иоганном Вольфгангом Гёте, но Тихомолов был благодарен ему за встречу, и, пока не заснул, думал о том, как хорошо бы поселиться в таком городке на полгодика, поскучать, нагулять хорошую жажду к работе и потом уже всласть, в полном отрешенном одиночестве, ни с кем не общаясь, по-ра-бо-тать. Над какой-то еще не задуманной даже, еще и не мелькавшей в сознании книгой. Может, она стала бы итоговой — не в смысле литературных итогов, они достаточно скромны, а в смысле итогов жизни, осознания прожитого…
Правда, для такой книги потребовался бы уже не Веймар, а какой-нибудь среднерусский городок с его русским бытом и частицей русской истории. А может, и сама Москва с ее нынешним несмолкающим гулом и суетой миллионов людей — собственных жителей и приезжих, а также и проезжих.
Вернемся — разберемся…
Еще были у Тихомолова Дрезден и Саксонская Швейцария, Потсдам и Цецилиенгоф. Немецкие друзья хорошо продумали для него, нетребовательного, программу визита. В Потсдаме он полюбовался оригинальным зданием с башенкой и глобусом наверху. Испытал здесь мальчишеское желание подойти к зданию поближе, чтобы постоять именно в центре Европы, обозначенном этим зданием. Подошел, постоял. Подумал, что неплохо было бы когда-то собраться здесь влиятельным представителям всех европейских государств, оглядеть из центра все окрестности и дальние окраины, подивиться всему, что дано здесь природой и создано многими поколениями людей, и принести от имени всех народов клятву мира и добрососедства. И чтобы никто ни сегодня, ни через тысячи лет не посмел от нее отступиться в угоду чьей-то злобе или чужому науськиванию. Европа стоит того, чтобы поберечь ее во имя сегодняшнего и завтрашнего дня. Поберечь для себя и для всего человечества. Она и стоит, и достойна того…
У входа в Цецилиенгоф Тихомолов увидел первую на территории ГДР очередь. Майя хотела провести его как гостя, без очереди, но он решил постоять в толпе. Потом не спеша осматривал зал и каждое кресло в зале заседаний Потсдамской конференции и вспомнил свою недавнюю мысль о том, чтобы европейцам собраться когда-то в центре Европы. Уже собирались. Хотя и не все.
Из окна видна была знаменитая берлинская стена и сетчатый забор перед нею. Между глухим бетоном стены и миражно пестрящей сеткой медленно, как на церемонии, проехали на мотоцикле два полицейских ГДР.
Внутри особняка тщательно охранялась история, снаружи жила разделенная современность.
Союзники не успели ко времени жестокого и кровавого сражения за Берлин, но почему-то должны были получить в Берлине каждый свою «зону».
Наши тогдашние союзники, особенно заокеанские, часто не успевали туда, где надо было пролить большую кровь, но ни разу они не опоздали туда, где можно было что-то получить или выторговать.
Теперь их самих потянуло на войну. Но, ясно же, не у себя дома, а снова в Европе. Пусть европейцы убивают друг друга как можно больше, а мы потом придем и разберемся — таков девиз. В конце концов, если даже Европа полностью сгорит в атомном вихре, за океаном можно, они думают, отсидеться.
Сегодня здесь невольно задумаешься: кто же опаснее — вчерашний враг или вчерашний союзник?
И может ли быть кому-то союзником держава, думающая только о своих барышах и выгодах?
Европейцы живут по соседству друг с другом очень давно, они немало повоевали между собой и много раз заключали мирные договоры. Они страдали от войн независимо от того, по какую сторону фронта находились. Они поэтому лучше знают цену войны и мира, лучше осознают блага добрососедства — и вот почему уже не сотни тысяч, а многие миллионы выходят на улицу, требуя мира и добрососедства, святого права на жизнь.
Так и хотелось крикнуть отсюда громовым голосом: «Объединитесь, европейцы! Не будьте послушными агнцами в руках зарвавшихся политических гангстеров!» Подобно тому как в прошлой войне народы многих стран оказались жертвами одного и того же врага — фашизма, так и сегодня надобно помнить — подлинный враг человечества находится как бы над национальными границами. Тогда он назывался фашизмом, сегодня называется по-другому, но суть одна — мировое господство… И что это за блажь такая, не дающая покоя некоторым властителям?..
— В центре Европы у вас появились невеселые мысли? — спросила неотлучная во всех передвижениях Тихомолова Майя Гамбург.
— Да, совсем невеселые, — ответил он.
— Я понимаю. Будущее Европы?
— Теперь это означает и будущее всей планеты.
— Не все это понимают.
— Я думаю — все. Только не каждый знает, что надо делать именно ему, чтобы остановить занесенную над миром руку?
— Моя мама говорит, что уже сейчас нужен международный трибунал, подобный Нюрнбергскому, — проговорила Майя, мягкой улыбкой заранее извиняясь за старого человека, который может и не разбираться во всех тонкостях и сложностях современной жизни.
— По крайней мере, это было бы своевременно, — вполне серьезно ответил ей Тихомолов. — Потому что после новой войны, если бы она началась, все будет поздно, некогда и некому будет судить.
— А вы тоже считаете, что сегодня можно разглядеть будущих преступников? — спросила Майя.
— Думаю — можно.
— Тогда их надо хотя бы обличать.
— Надо.
— В первую очередь вам, писателям.
— Вы думаете, мой голос будет где-то услышан?
— Я изучала в Московском университете публицистику военных лет. Тогда слово писателя работало, как солдатский автомат.
— Но я не Шолохов, не Алексей Толстой, не Симонов. Меня могут и не услышать.
— Если закричать, так услышат… Пока идет война слов, вам лучше знать, как и что надо делать…
На другой день дождя не было, в сером берлинском небе стали появляться обнадеживающие просветы, и Майя предложила подняться на Берлинскую телебашню с ее поворотной смотровой площадкой. Тихомолов вначале отказался, подумав, что это всего лишь туристское развлечение, забава.
— Но вы увидите два Берлина — наш и западный, — подразнила Майя.
Тихомолов соблазнился.
Внизу, в цоколе башни, он увидел вторую в ГДР очередь, правда небольшую, и времени она много не отняла. А скоростной лифт прямо-таки вознес их наверх, выше стоявших вчера над Берлином дождевых туч. Наверху получилась небольшая толкучка, но опытная Майя быстро сориентировалась, и вскоре они оба стояли у барьера вращающейся площадки и смотрели на панораму Западного Берлина с его редко поставленными небоскребами, рыжевато-зеленым осенним парком, с заметным, отреставрированным (чтобы закрасить победные автографы советских солдат) рейхстагом. Многое терялось в дымке отдаленности, так что больше ничего характерного, присущего именно Западному Берлину, не попадалось на глаза. А вот дальше начиналось уже знакомое и словно бы родственное — широченная Александерплац, торговый центр у подножия башни, Остров музеев, где еще вчера в Пергамском музее Тихомолов осторожно, как бы ощупывая подошвами мрамор, поднимался по ступеням Пергамского алтаря, прикасаясь к великому прошлому планеты…
Его отвлекли стоявшие поблизости молодой англичанин и молодая же немочка-гид, разъяснявшая гостю какие-то подробности наблюдаемой панорамы. Англичанин шутил и вежливо улыбался своим шуткам, немочка профессионально улыбалась — и продолжала свое.
Плохо ли, что им здесь весело?
И хорошо ли, что ему самому грустно?
Приглядевшись к другим лицам, Тихомолов увидел, что он здесь, пожалуй, самый старый из всех. Старец. Патриарх. Представитель уходящего поколения. Чуть ли не тот самый Человек, что начал прорисовываться в оставленном на московском столе наброске. Тот, что созвал свою родню и своих друзей, чтобы сказать им на прощание самое важное слово. И ответить самому себе на последний прижизненный вопрос…
Физическая высота, на которой оказался теперь Тихомолов, подняла, укрупнила и образ Человека из недописанной притчи. Он рисовался теперь великим тружеником и мудрецом, полулегендарным, полубиблейским, снискавшим своими трудами и подвигами благодарность многих народов — не только своего, но и соседних. К его ложу собралась не только его большая родня, но и посланцы других стран. И он уже обводил взглядом не столько прожитую свою жизнь, сколько наследников, остающихся продолжать ее. Он все время жил и работал для будущего, оно же теперь переходило в руки новых поколений борцов и тружеников.