Гадать, как могли бы сложиться их отношения, теперь нет смысла, потому что еще до наступления полной ясности появился Дима Полонский. Он приехал навестить друга и застал Валю сидящей на койке Густова.
— Ну вот и наш святой Николай наконец-то влюбился! — подмигнул он, как только Валя, оставила их вдвоем.
— Уже давно, Дима, и надолго, — улыбнулся на это Густов. И он не лукавил. Элида всегда была для него единственной.
— Поверь опытному человеку: одно другому не мешает, — заметил тут Полонский.
— У тебя же не было этого «одного», — сказал Густов. — У тебя все время — «другое», Дима! Откуда тебе знать — мешает или не мешает.
— Отсюда вывод: надо упорно искать это единственное, — не растерялся Полонский.
— Желаю тебе успеха… А пока расскажи, что у нас в батальоне.
Полонский начал рассказывать последние батальонные новости, а заодно и поглядывать на Валю, которая не спеша перемещалась по большой, как сарай, палатке и с несколько повышенной заботливостью занималась немногими ранеными. Она уже почувствовала эти небезразличные, заинтересованные взгляды. Вначале они рассердили ее, потом стали беспокоить как-то по-другому: Полонский был красив. И когда он вдруг позвал ее: «Валечка, вы нам нужны!» — она пошла к койке Густова почти с удовольствием.
— Я вас слушаю, — проговорила она с официальной ноткой в голосе.
— Я хочу попросить вас, чтобы вы лечили моего друга всем сердцем, — начал Полонский. — Это прекрасный геройский сапер и вернейший в дружбе человек.
— Я уже поняла, что он человек верный, — отвечала Валя. — И нетрепливый.
В последних словах был не то чтобы намек, но этакое заблаговременное предупреждение на всякий случай: трепливых не любим!
— Тогда я уверен, что вы подружитесь, — сказал Полонский.
— Мы и так уже друзья. Правда, Коля?
— Правда! — охотно подтвердил Густов.
— Но в таком случае я могу начать ревновать, — чуть игриво заявил Полонский. — Мы с Колей друзья более давние.
— Ревнуют, когда любят, — вроде как намекнула на что-то Валя.
— А я и люблю… его, — продолжал играть Полонский.
И дальше стало совершенно ясно, что уже не за Густова он хлопочет, не ему стремится помочь, а сам нацелился на Валю. Это понял Густов и, кажется, почувствовала Валя, да Полонский никогда и не боялся показать женщине, что она ему понравилась. Он вообще умел легко вступать с девушками в отношения приятельства и доверительности. Где он появлялся, там находились для него и девушки. «Не так чтобы много, но так, чтоб всегда».
С Валей, правда, начиналось у него не так, как всегда. Вернувшись в батальон, он тут же захотел повидать ее снова. Даже вышел из штаба и сел на мотоцикл. Но все же сумел вернуться и начал по памяти рисовать ее сидящей на койке раненого, под низким брезентовым потолком, в свете небольшого квадратного окошка, перечеркнутого крестом матерчатого переплета. Рисовал, рисовал — не вышло. Раненый на койке, похожий на Густова, и вся обстановка получились неплохо, а Валя — нет. Она ему явно не давалась, сопротивлялась. И тогда он, преодолевая себя, поехал на грани ночи в медсанбат — вроде бы затем, чтобы спросить что-то у Густова.
Он стал навещать Густова чуть ли не через день. Потом приехал и после того, как Густов выписался.
— Вашего друга уже нет у нас, — с улыбкой встретила его Валя.
— Я знаю… Я приехал к вам, — признался Полонский.
— Зачем?
— Повидаться.
Валя как-то мило хмыкнула, повернулась и пошла по дорожке между палатками как ни в чем не бывало. Как будто и не было здесь Дмитрия Полонского, от которого еще не отвернулась ни одна девчонка.
Он даже не обиделся на нее, хотя в первую минуту сильно разозлился. Как стоял, так и продолжал стоять на дорожке, разделявшей территорию медсанбата на две половины, смотрел, как Валя уходила, потом — как скрылась за полотняной дверью палатки. Потом стал прохаживаться, словно поджидал кого-то.
И ведь дождался! Валя вышла из палатки и вернулась к нему.
— Я поступила плохо, извините меня, — сказала она.
— Нет, нет, все, что вы делаете, — хорошо, — успокоил ее Полонский.
— А вы, видать, ох какой! — смело и этак проницательно посмотрела Валя в его глаза.
— Бывал и таким, — не стал отпираться Полонский.
— Кто каким был, тот таким и будет, — поставила Валя своеобразный диагноз. — Еще раз извините, но мне все-таки надо идти…
Валя интуитивно почувствовала в Полонском какую-то смутную угрозу для себя, для своей гордости, а может, и для всего своего будущего. Она уже любила его, но еще сопротивлялась. Заставляла себя сопротивляться.
Но встречи продолжались.
Полонский был искренен и нежен.
И Валя как-то незаметно стряхнула с себя защитную настороженность и напряженность, полностью доверилась своему чувству, своему Диме и всему тому, что пришло вместе с ним.
Начавшаяся между ними близость не показалась Вале ни предосудительной, ни постыдной. Ей было неловко перед людьми лишь оттого, что другим не выпадало быть столь же счастливыми на войне. Вон даже Коля Густов, у которого такая сильная любовь, и тот грустит в разлуке. И сколько таких людей! Если бы она могла, если бы это было возможно, она бы всем разрешила любовь и счастье на войне…
Как-то она сказала:
— Кажется, мне хватит сегодняшнего счастья на всю жизнь.
— Если даже меня убьют? — неумно спросил Полонский.
Валя, однако, не испугалась упоминания о смерти, только немного задумалась и помолчала. Затем ответила:
— Да…
9
— У вас с Элидой не может быть плохо, Коля! — справившись с удивлением, убежденно проговорила Валя. — Когда люди так любили друг друга, это не может кончиться плохо.
Она встала со стула, подошла к Густову, взяла его, как раненого, за руку.
— Не поддавайся ничему плохому, Коля. Если люди чего наговорили — не верь, сам засомневался — переубеди себя. Счастье надо беречь…
Она как будто забыла, с чем собралась уйти отсюда, или, может быть, хотела убедить Густова в том, в чем хотелось бы убедить и себя.
— Я согласен, Валя, — поспешил Густов ответить. — И я надеюсь… Это, наверное, минутное…
— Ну вот и молодец! Должны же быть на земле счастливые люди! Не должны переводиться.
— Есть быть счастливым!
Валя вдруг решила поцеловать его в щеку, и он тоже, чтобы не стоять столбом, ответно потянулся полуобнять ее, но при этом неловко прикоснулся рукой к ее груди и страшно засмущался, покраснел. Он испугался, как бы Валя не подумала, что он это нарочно.
За окном послышались тем временем звонкие шаги Полонского, обутого в хромовые сапоги на кожаной подошве, и мягкие резиновые пришлепывания огромных сапог Василя. И через минуту все здесь переменилось, все недавнее, грустно-дружественное улетучилось, а начались непривычно торопливые объяснения Полонского:
— Меня французы в плен взяли, пригласили на пиво. Союзникам я отказать не мог, не говоря уже о том, что на нынешней немецкой земле не каждый день можно выпить хоть какого-нибудь пивка. Правда, на вид оно бледноватое, но на вкус ничего. Оказывается, по соседству с нами действует пивной завод и наш комендант время от времени привозит бочонок-другой. Снабжает французов, чтобы они не так рвались на родину, а нам — фиг с маслом. Надо будет предъявить ему ультиматум, — как ты считаешь, Коля?
— Конечно…
Как ни был Густов смущен, все же он заметил, что виноватым здесь чувствовал себя Полонский. В чем его вина, Густов не знал, но видел Полонского таким, может быть, первый — или нет, второй раз. Первый был давно, когда начальник штаба изрядно подвел своего комбата и потом оправдывался… А Валя, вероятно, никогда еще не видела своего Диму таким застигнутым, смотрела на него с недоумением, словно бы не узнавала, и наконец спросила:
— Что ты так суетишься, Дима?
— Видишь — много новостей узнал, — не растерялся Полонский.
— А я подумала, что ты там что-то натворил.
— Что там натворишь! Даже не напьешься как следует.
Полонский уже овладел собой.
— Кстати, есть еще одна новость, — продолжал он почти совсем спокойно. — У моих друзей в дивизионной редакции сегодня состоится литературный вечер, и мы все приглашены. Так что сейчас мы поужинаем… Коля, давай мы втроем поужинаем у тебя в комнате.
— Сейчас я скажу фрау Гертруде, — охотно подхватил Густов.
Он просто обрадовался, что появился хороший предлог выйти из комнаты. Он по-прежнему не понимал повышенной возбужденности своего друга и еще хранил на щеке, оказывается, не безразличное ему прикосновение мягких Валиных губ, и вообще все тут становилось беспокойным, и непонятно беспокойным. Лучше было ненадолго выйти.
Впрочем, за ужином все как-то улеглось, ужин получился веселым и дружеским, и сразу после него все трое направились в другой конец Гроссдорфа, к домику дивизионной редакции. Здесь Валя почему-то остановилась и запросилась домой, в свой «ме-се-бе». Полонский поуговаривал ее, а потом вместе с Густовым проводил до медсанбата.
— Может, и я с тобой пойду, Валь? — спросил он, прощаясь.
— Нет, нет, ты иди, как наметил…
Валя осталась, Полонский и Густов пошли обратно. Некоторое время они молчали. Потом Густов все же спросил:
— У вас что-то случилось?
— Ничего, Коля-Николай, все образуется! — бодренько отвечал Полонский. — Валя немного чудачка, на все смотрит слишком серьезно, все у нее идет прямо к сердцу, а жизнь, сам знаешь, круглая… она вертится…
— Я тоже думал, что у вас серьезно, — проговорил Густов. — И Валя заслуживает того.
— А я что говорю! Валя — лучшая девушка из всех, кого я знал. Но ей прямо сразу хочется, чтобы семья, дети, а мы еще и сами не знаем, что с нами будет завтра.
— Главная-то опасность кончилась, — заметил Густов.
— А Япония?.. Вот видишь, ты и примолк. А мне ведь еще Академию художеств надо закончить, если удастся вырваться из армии… Все не так просто, Коленька!
— Но и Валю тоже надо понять.