С. 177–178 – А бумаги у тебя в порядке? – осведомился Гумилев. – Другого у меня нет. – Сравните в воспоминаниях Г. Иванова:
“Первой его заботой после того, как он немного осмотрелся и отошел, было достать себе «вид на жительство».
– Да успеешь завтра.
– Нет, нет. Иначе я буду беспокоиться, не спать. Пойдем сейчас в Совдеп или как его там.
– Но ведь надо тебе сначала достать какое-нибудь удостоверение личности.
– У меня есть. Вот.
И он вытаскивает из кармана смятую и разодранную бумагу.
– Вот. «Командующий вооруженными силами на юге России» значится в заголовке. Удостоверение… Дано сие Мандельштаму Осипу Эмильевичу… Право жительства в укрепленном районе… Генерал X… Капитан Y…
– …И с этим ты хотел идти в Совдеп!
Детская растерянная улыбка.
– А что? Разве бумажечка не годится?” (157, т. 3, с. 200–201).
Мандельштама не призывали в белую армию. Отец его, Эмиль Вениаминович Мандельштам (1856–1938), был не петроградским фабрикантом, а мастером перчаточного дела и (в лучшие свои годы) купцом первой гильдии. Генерал-лейтенант Петр Николаевич Врангель (1878–1928) сменил А.И. Деникина на посту главкома вооруженными силами на юге России в конце марта – начале апреля 1920 г. В доме № 2 по Гороховой улице (официально называвшейся в 1920 г. Комиссаровской) находилась Всероссийская чрезвычайная комиссия Совета народных комиссаров по борьбе с контрреволюцией и саботажем (ВЧК).
С. 178 – Иди к Луначарскому, – посоветовал Гумилев. – Луначарский тебе, Осип, мигом нужные бумаги выдаст. – У Мандельштама к этому времени уже накопился опыт поисков заступничества и покровительства у Луначарского. Так, 1 июня 1918 г. именно по его протекции поэт был зачислен в штат Наркомпроса на должность заведующего подотделом художественного развития учащихся отдела реформы школы (228, с. 139). Это дало повод Г. Иванову иронически написать о Мандельштаме в мемуарах: “Он решительно предпочитает мягко поблескивающие очки Луначарского” (157, т. 3, с. 95).
С. 178Суеверный Кузмин трижды испуганно сплевывает, глядя сквозь вздрагивающее на его носике пенсне на Гумилева своими “верблюжьими” глазами. У Кузмина глаза как у верблюда… – Интересно, что в мемуарном очерке о Кузмине “Нездешний вечер”, который О. несколько раз цитирует в НБН, говорится про “верблюжьи глаза”, но не Кузмина, а как раз Мандельштама (396, с. 179).
С. 179Божье Имя, как большая птица… – И пустая клетка позади. – О. без ошибок цитирует финальные строки стихотворения Мандельштама 1912 г. (только у Мандельштама “имя” во всех публикациях с маленькой буквы):
Образ твой, мучительный и зыбкий,
Я не мог в тумане осязать.
“Господи!” – сказал я по ошибке,
Сам того не думая сказать.
Божье имя, как большая птица,
Вылетело из моей груди.
Впереди густой туман клубится,
И пустая клетка позади.
(226, т. 1, с. 17–18)
С. 179Мне всегда кажется, что он сам эта “птица – Божье Имя”, вылетевшая из клетки в густой туман. Очаровательная, бедная, бездомная птица, заблудившаяся в тумане. – О. приписывает Гумилеву слова, подозрительно напоминающие характеристику Мандельштама из мемуаров Г. Иванова: “Бездомная птица Божья” (157, т. 3, с. 95).
С. 180Я была на лекции Чуковского о Достоевском. – …в отчаянии пустилась бегом по Невскому, по мягкой, усыпанной снегом мостовой. – Речь идет о докладе К. Чуковского “Неизвестные страницы Достоевского”, который состоялся в рамках вечера журнала “Дом искусств” в ДИСКе 7 октября 1920 г. (211, с. 635). На этом вечере также выступали Блок, Замятин, Ремизов и Слонимский (там же). Снег в этот день на улицах Петрограда не лежал, потому что температура воздуха достигла +7,5 °C (http://thermo.karelia.ru/weather/w_history.php?town=spb&month= 10&year=1920).
С. 180…маленький, “щуплый, с тощей шеей, с непомерно большой головой”, “обремененный чичиковскими баками”, “хохол над лбом и лысина”, “тощий до неправдоподобности”, “горбоносый и лопоухий”. И совсем недавно в советском журнале о встречах с Мандельштамом в Крыму: “Его брата называли «красавчик», а его – «лошадь»… за торчащие вперед зубы”. — О. здесь полемизирует в первую очередь с двумя словесными портретами Мандельштама.
Первый – из книги воспоминаний Всеволода Рождественского “Страницы жизни”: “Мы стояли в полутемном проходе у длинного книжного шкафа, и в его пыльном стекле я все время видел свою смущенную фигуру и острый, несколько вздернутый профиль поэта с хохолком над лысеющим точеным черепом. Низенький, щуплый, невзрачный с виду, он не был похож на «жреца муз», но высоко поднятая, несоразмерно большая голова, величественный, несколько театральный жест, высокомерная витиеватость речи и какая-то общая надменность осанки заставляли слушать его молча и почтительно” (330, с. 129).
Имя второго автора, от чьего портрета Мандельштама О. решительно отталкивается в комментируемом фрагменте, может сильно удивить читателя. Это Г. Иванов, изобразивший Мандельштама так: “На щуплом теле (костюм, разумеется, в клетку, и колени, разумеется, вытянуты до невозможности, что не мешает явной франтоватости: шелковый платочек, галстук на боку, но в горошину и пр.), на щуплом маленьком теле несоразмерно большая голова. Может быть, она и не такая большая, – но она так утрированно откинута назад на чересчур тонкой шее, так пышно вьются и встают дыбом мягкие рыжеватые волосы (при этом посередине черепа лысина – и порядочная), так торчат оттопыренные уши… И еще чичиковские баки пучками!.. И голова кажется несоразмерно большой” (157, т. 3, с. 89).
Что касается воспоминаний о Мандельштаме в “советском журнале”, то в СССР после войны и к 1963 г., в котором был впервые опубликован отрывок из НБН, содержащий комментируемый фрагмент (272, с. 18), были напечатаны лишь восемь мемуарных очерков и книг, где упоминалось имя поэта (А. Арго, В. Каверина, А. Коваленкова, Н. Мицишвили, К. Паустовского, В. Рождественского, Г. Феддерса, И. Эренбурга). И только в книге Эренбурга “Люди, годы, жизнь”, первоначально печатавшейся в журнале “Новый мир”, рассказывалось о пребывании Мандельштама и его младшего брата Александра Эмильевича Мандельштама (1894–1982) в Крыму. Однако ни у Эренбурга, ни у какого-либо другого мемуариста не обнаруживается пассажа, хотя бы отдаленно похожего на тот, который цитирует О.
С. 181За эти золотые лопаточки он и носил прозвание Златозуб. – Сравните, например, в дневнике А. Оношкович-Яцыны от 20 февраля 1921 г.: “Наконец кое-как воцарилась тишина, и Мандельштам (он же Златозуб) занял председательское место <…> Публика стала требовать председателя не из числа поэтов, и низверженный Златозуб слетел с эстрады” (289, с. 405). О происхождении этого прозвища см. далее в нашем комментарии на с. 607. Приведем также запись из дневника П. Лукницкого 1924 г.: “О.Э. показывает мне свой золотой зуб (передний, верхний): «Вот видите – он и сейчас существует»” (222, с. 113).
С. 181Он не маленький, а среднего роста. – Сравните в письме Н. Мандельштам к Александру Гладкову: “…рост выше среднего (я чуть выше плеча, но не до уха), и плечи широкие” (420, с. 10), а также объясняющую констатацию в мемуарах Эммы Герштейн: “Вообще-то он был классического среднего роста, но иногда выглядел выше среднего, а иногда – ниже. Это зависело от осанки, а осанка зависела от внутреннего состояния” (95, с. 20).
С. 181Адамович, как-то встретив меня на Морской… – Так с 1902 г. по 1918 г. называлась улица в центре Петрограда, которая сейчас называется Большая Морская.
С. 181Упитанными и гладкими среди поэтов были только Лозинский и Оцуп, сохранившие свой “буржуйский” вид. – О “буржуйском” виде Лозинского см. выше, на с. 58. О предприимчивости Оцупа вспоминают почти все мемуаристы, рассказывающие о литературной жизни Петрограда эпохи военного коммунизма, в частности, Н. Чуковский:
“Если «Цех» был штабом Гумилева, то Оцуп играл роль административно-хозяйственного отдела штаба. На нем лежала вся практическая сторона издательских затей Николая Степановича. Это он неведомыми путями добывал бумагу для всех стихотворных сборников, это он устанавливал связи с руководителями национализированных типографий, обольщая и запугивая их славой Николая Степановича. Кроме того, он попросту снабжал Гумилева и своих товарищей по «Цеху» провизией, что было делом немаловажным в те скудные годы. Как простой мешочник, запасшись выхлопотанной в Петросовете по знакомству «провизионкой», разъезжал он по станциям Витебской железной дороги и привозил в Петроград муку, крупу, свинину, сахар. <…>
Блок говорил, что Оцуп – это не человек, а учреждение, и расшифровывал его так: Общество Целесообразного Употребления Пищи” (411, с. 32).
С. 181Здороваясь со мной, он протянул мне руку и, подняв полуопущенные веки, взглянул на меня сияющими “ангельскими” глазами. – Сравните с еще одним словесным портретом Мандельштама, выполненным Г. Ивановым: “Костюм франтовский и неряшливый, баки, лысина, окруженная редкими вьющимися волосами, характерное еврейское лицо – и удивительные глаза. Закроет глаза – аптекарский ученик. Откроет – ангел” (157, т. 3, с. 201).
В журнальном варианте у О. было: “…взглянул на меня голубыми, сияющими «ангельскими» глазами” (272, с. 19), что вызвало гневную и насмешливую реплику Н. Мандельштам (поскольку глаза у поэта были карими). У нее во “Второй книге” упоминается “Ирина Одоевцева, черт знает что выдумавшая про Гумилева и подарившая Мандельштаму голубые глаза и безмерную глупость” (225, с. 34). Поэтому О., чрезвычайно болезненно относившаяся к критике со стороны Н. Мандельштам (см. далее на с. 633), в книжном варианте сняла цветовой эпитет. Возможно, во время работы над НБН ее сбил с толку следующий портрет Мандельштама из мемуарной книги В. Рождественского: “И только большие