В бархате всемирной пустоты,
Всё поют блаженных жен родные очи,
Всё цветут бессмертные цветы.
Дикой кошкой горбится столица,
На мосту патруль стоит,
Только злой мотор во мгле промчится
И кукушкой прокричит.
Мне не надо пропуска ночного,
Часовых я не боюсь:
За блаженное бессмысленное слово
Я в ночи советской помолюсь.
Слышу легкий театральный шорох
И девическое “ах” —
И бессмертных роз огромный ворох
У Киприды на руках.
У костра мы греемся от скуки,
Может быть, века пройдут,
И блаженных жен родные руки
Легкий пепел соберут.
Где-то грядки красные партера,
Пышно взбиты шифоньерки лож;
Заводная кукла офицера;
Не для черных душ и низменных святош…
Что ж, гаси, пожалуй, наши свечи
В черном бархате всемирной пустоты,
Всё поют блаженных жен крутые плечи,
А ночного солнца не заметишь ты.
(226, т. 1, с. 118–119)
С. 198Если надо объяснять, то не надо объяснять. – Мандельштам никак не мог процитировать этот афоризм в 1920 г., поскольку он был впервые сформулирован в книге Григория Адольфовича Ландау (1877–1941), вышедшей в 1927 г.: “Если близкому человеку надо объяснять, то – не надо объяснять” (196, с. 50).
С. 198Как могла в нем, наряду с такой невероятной трусостью… – Кто бы, кроме Мандельштама, мог решиться на такое геройство или безумие? – В журнальной публикации отрывков из НБН к данному месту О. было сделано следующее примечание: “Не повторяю здесь этого эпизода. О нем подробно рассказывает Георгий Иванов в «Петербургских зимах»” (272, с. 36). Речь идет о действительно имевшей место, хотя и беллетристически приукрашенной Г. Ивановым истории, произошедшей в первых числах июля 1918 г. Тогда в разговоре с Мандельштамом служивший в ЧК левый эсер Яков Григорьевич Блюмкин (1900–1929) начал хвастаться, что от него зависят жизни и смерти людей. Мандельштам высказал Блюмкину свое возмущение, а затем пожаловался на него главе ВЧК Ф. Дзержинскому (228, с. 141–142).
С. 198 – А очень просто, – любезно разрешил мое недоумение Лозинский, – Осип Эмильевич, – помесь кролика с барсом. Кролико-барс или барсо-кролик. – Сравните в мемуарном очерке Ходасевича “ДИСК”, где говорится, что “заячья трусость” “уживалась” в Мандельштаме “с мужеством почти героическим” (386, 14 апреля, с. 5).
С. 198 – Мне необходимо жить подальше от самого себя, как говорит Андре Жид… – Подразумевается следующая фраза из романа Андре Жида (Andrе́ Paul Guillaume Gide; 1869–1951) “Фальшивомонетчики” (“Les Faux-monnayeurs”), который был написан в 1925 г., т. е. спустя несколько лет после монолога Мандельштама, “законспектированного” в комментируемом фрагменте НБН: “Je ne me sens jamais vivre plus intensе́ment que quand je m’е́chappe à moi-même pour devenir n’importe qui” (“Я никогда не чувствую, что живу более интенсивно, чем когда я убегаю от себя, чтобы стать кем-то”) (439, p. 73).
С. 199…вместе с “чудесным песенным даром”… – Отсылка к строке об Овидии из пушкинских “Цыган”: “Имел он песен дивный дар” (317, т. IV, с. 186) и к строке из стихотворения Ахматовой “Молитва” (1915), восходящей к Пушкину: “И таинственный песенный дар” (23, с. 133).
С. 199Встретив знакомого, он сейчас же присоединялся к нему… – А там, наверно, угостят чем-нибудь вкусным. – Вариация характеристики, данной Мандельштаму в мемуарном очерке Ходасевича “ДИСК”: “…в часы обеда и ужина появлялся то там, то здесь, заводил интереснейшие беседы и, усыпив внимание хозяев, вдруг объявлял:
– Ну, а теперь будем ужинать!” (386, 14 апреля, с. 5).
С. 200–201В писательском коридоре отапливались печками-“буржуйками”. – …в бывшие хоромы Елисеевых. – В очерке “ДИСК” сосед Мандельштама по Дому искусств Ходасевич рассказывает о печах в этой части дома по-другому:
“Достоинством нашего коридора было то, что в нем не было центрального отопления: в комнатах стояли круглые железные печи доброго старого времени, державшие тепло по-настоящему, а не так, как буржуйки. Правда, растапливать их сырыми дровами было нелегко, но тут выручал нас банк. Время от времени в его промерзшие залы устраивались экспедиции за картонными папками от регистраторов, которых там было какое-то неслыханное количество. Регистраторы эти служили чудесной растопкой, как и переплеты столь же бесчисленных копировальных книг. Папиросная же бумага, из которой эти книги состояли, шла на кручение папирос. Этой бумагой «Диск» снабжал весь интеллигентский Петербург” (386, 14 апреля, с. 5).
Ходасевич пишет и о мучительных попытках растопить буржуйку, которые предпринимались Пястом и Акимом Львовичем Волынским (1861–1926) (там же). Сравните в очерке самого Мандельштама “Шуба” о Викторе Шкловском: “Комнаты нам недотапливали, зато тут же в доме находились девственные залежи топлива: брошенный банк, около сорока пустых комнат, где по колено навалено толстых банковских картонов. Ходи кому не лень, но мы не решались, а Шкловский, бывало, пойдет в этот лес и вернется с несметной добычей. Затрещит затопленный канцелярским валежником камин…” (227, т. 3, с. 24).
К чему это петушье восклицанье, пока огонь в Акрополе горит – или, вернее, не хочет гореть? – Шуточная переделка строк из стихотворения Мандельштама “Tristia” (1918):
Я изучил науку расставанья
В простоволосых жалобах ночных.
Жуют волы, и длится ожиданье,
Последний час вигилий городских,
И чту обряд той петушиной ночи,
Когда, подняв дорожной скорби груз,
Глядели вдаль заплаканные очи,
И женский плач мешался с пеньем муз.
Кто может знать при слове – расставанье,
Какая нам разлука предстоит,
Что нам сулит петушье восклицанье,
Когда огонь в акрополе горит,
И на заре какой-то новой жизни,
Когда в сенях лениво вол жует,
Зачем петух, глашатай новой жизни,
На городской стене крылами бьет?
И я люблю обыкновенье пряжи:
Снует челнок, веретено жужжит,
Смотри, навстречу, словно пух лебяжий,
Уже босая Делия летит!
О, нашей жизни скудная основа,
Куда как беден радости язык!
Всё было встарь, всё повторится снова,
И сладок нам лишь узнаванья миг.
Да будет так: прозрачная фигурка
На чистом блюде глиняном лежит,
Как беличья распластанная шкурка,
Склонясь над воском, девушка глядит.
Не нам гадать о греческом Эребе,
Для женщин воск, что для мужчины медь.
Нам только в битвах выпадает жребий,
А им дано гадая умереть.
(226, т. 1, с. 73–74)
Мы все сойдем под вечны своды, / И чей-нибудь уж близок час. – Точная цитата из стихотворения Пушкина “Брожу ли я вдоль улиц шумных…”:
Я говорю: промчатся годы,
И сколько здесь ни видно нас,
Мы все сойдем под вечны своды —
И чей-нибудь уж близок час.
(317, т. III, кн. 1, с. 194)
А потому позвольте мне вернуться к Еврипиду… – Лозинский не переводил трагедий Еврипида (главным русским переводчиком Еврипида был И. Анненский).
С. 201В Доме искусств, или, как его называли сокращенно, в Диске, всегда было шумно и многолюдно. – …с визгом и хохотом по залам. – Сравните в двух фрагментах очерка Ходасевича “ДИСК” (в данном случае, как и в ряде других, речь, вероятно, должна идти не про заимствования О. у Ходасевича, а про их общие реальные воспоминания):
“После лекций молодежь устраивала игры и всяческую возню в соседнем холле – Гумилев в этой возне принимал деятельное участие. Однажды случайно я очутился там в самый разгар веселья. «Куча мала!» – на полу барахталось с полтора десятка тел, уже в шубах, валенках и ушастых шапках. <…>
Коридор упирался в дверь, за которой была комната Михаила Слонимского… <…> Сюда же в дни дисковских маскарадов и балов (их было два или три) укрывались влюбленные парочки. Богу одному ведомо, что они там делали, не смущаясь тем, что тут же, на трех стульях, не раздеваясь, спит Зощенко, которому больное сердце мешает ночью идти домой” (386, 7 апреля, с. 9).
С. 201В предбаннике, разрисованном в помпейском стиле, стояла статуя Родена “Поцелуй”, в свое время сосланная сюда тогдашней целомудренной владелицей елисеевских хором за “непристойность”… – О. путает: в ДИСКе находился подлинник не “Поцелуя” (1889), а другой знаменитой парной статуи Огюста Родена (François-Auguste-René Rodin; 1840–1917) – “Вечная весна” (начало 1900-х гг.) (см. вкладку к нашему путеводителю). В 1923 г. он был передан в собрание Эрмитажа. Сравните с описанием из очерка Ходасевича “ДИСК”: “Квартира была огромная, бестолково раскинувшаяся на целых три этажа, с переходами, закоулками, тупиками, отделанная с убийственной рыночной роскошью. Красного дерева, дуба, шелка, золота, розовой и голубой краски на нее не пожалели. Она-то и составляла главный центр «Диска». Здесь был большой зеркальный зал, в котором устраивались лекции, а по средам – концерты. К нему примыкала голубая гостиная, украшенная статуей работы Родэна, к которому хозяин питал пристрастие – этих Родэнов у него было несколько” (386, 7 апреля, с. 9).
С. 202Но теперь еще зима… – …не соответствует действительности. – Напомним, что О. писала свою книгу кусками, многие из которых затем публиковала в “Новом журнале”, “Мостах” и “Русской мысли”. Это привело к неизбежным повторам в ее повествовании. Так произошло с комментируемым фрагментом.
С. 202За длиннейшим столом Добужинский и молодой художник Милашевский… – Помилуйте! Мы без этого…