Где искусственны небеса
И хрустальная спит роса.
Чтобы понять приблизительно ритмический дар, заложенный в этом «пэоннейшем из поэтов», – таковой титул пожаловал ему вскоре Андрей Белый, – я расскажу следующее. В 1926 году Иосиф Уткин напечатал в одном из московских тонких журналов стихотворение, в точности скопировавшее вот этот размер. На большом собрании (в помещении «Правды») такой тонкий знаток стиха, как Владимир Маяковский, приводя это стихотворение Уткина, чрезвычайно хвалил его за исключительную оригинальность размера, за нововведение в русском стихосложении. Между тем Осипу Мандельштаму, когда он этим стихотворением, конечно сам того не подозревая, действительно сделал крупнейшее нововведение в русскую метрику, расширив ее пределы, ибо впервые применил пятисложную стопу и тем раскрыл дорогу для целого ряда видоизменений стиха, – Мандельштаму было тогда не больше восемнадцати лет” (321, с. 101–102).
С. 222Сами понимаете, какой я акмеист? – …и даже усердно старался писать по-акмеистически… – Разумеется, Мандельштам в конце 1910-х – начале 1920-х гг. в разговорах мог оценивать акмеизм и степень своей близости к нему по-разному, однако не следует забывать, что до гибели Гумилева он от причастности к акмеистическому движению не отказывался. Более того, 24 октября 1920 г. в Доме литераторов Мандельштам сделал “доклад о новых путях в акмеизме” (228, с. 168).
С. 223От вторника до субботы… – Не зачерпнув воды крылом. – Без ошибок приводится стихотворение Мандельштама 1925 г.
С. 223Трудно, очень трудно мне было освободиться от его менторства, но все же удалось. – Сравните в мемуарах Г. Иванова о Мандельштаме:
“В дореволюционный период сильнее всего на него влиял Гумилев. Их отношения в творческом плане (в повседневной жизни их связывала ничем не омраченная дружба) были настоящая любовь-ненависть. «Я борюсь с ним, как Иаков с Богом», – говорил Мандельштам. Победителем из этой поэтической борьбы неизменно выходил Гумилев. Прямой результат этих побед – стройное совершенство «Камня» и отчасти «Tristia». Перечитывая стихи Мандельштама, изданные им уже после гибели Гумилева, я нашел в них несколько гумилевских поправок, когда-то яростно отвергнутых Мандельштамом и все же им принятых.
Можно по-разному расценивать поэзию Гумилева. Но не может быть двух мнений о значении Гумилева как учителя поэзии. В этой роли он был по меньшей мере тем, что Дягилев в балете. <…>
Странно сказать, почти все лучшие, кристально просветленные, неподражаемые стихи Мандельштама написаны как бы немного по внушению цеховому, вернее гумилевскому. Мандельштам подчинялся акмеистической дисциплине, принимая ее как некое монастырское послушание, но то и дело возмущенно против нее восставал” (157, т. 3, с. 618).
Процитируем также слова Мандельштама о Гумилеве, приведенные в письме С.Б. Рудакова к жене от 1 июня 1935 г.: “«Трамвай» Н. Г<умилева> – иллюзия, «представим себе», – значит, уже ничего нельзя представить. Все время помнишь, что действие в П<етрограде> – путешествие за гривенник. А он считал, что это лучшее; я говорил, что «Колчан» очень плохая книга, а он – что лучшая. <…> А понимал он стихи лучше всех на земле, но ценил в себе не это, а свои стихи” (293, с. 59).
С. 223Выкарабкался и теперь в “разноголосице девического хора пою на голос свой”. – Переиначенная цитата из стихотворения Мандельштама 1916 г.:
В разноголосице девического хора
Все церкви нежные поют на голос свой,
И в дугах каменных Успенского собора
Мне брови чудятся, высокие, дугой.
И с укрепленного архангелами вала
Я город озирал на чудной высоте.
В стенах Акрополя печаль меня снедала
По русском имени и русской красоте.
Не диво ль дивное, что вертоград нам снится,
Где реют голуби в горячей синеве,
Что православные крюки поет черница:
Успенье нежное – Флоренция в Москве.
И пятиглавые московские соборы
С их итальянскою и русскою душой
Напоминают мне явление Авроры,
Но с русским именем и в шубке меховой.
(226, т. 1, с. 57–58)
С. 223Дважды два четыре… – Что нам надо знать. – Неточно цитируется песня Телемаха из оперетты Кузмина “Женская верность, или Возвращенная Одиссея” (1911). У Кузмина:
Дважды два четыре,
Два и три и пять,
Вот и все, что нужно,
Что нам нужно знать!
(186, с. 146–147)
О. почти наверняка переняла ложное представление об этих строках как о квинтэссенции творчества и жизненной программы Кузмина у Г. Иванова, который многократно цитирует их в мемуарах. Сравните, например: “Кузмин провозглашал свою «прекрасную ясность»: «Дважды два – четыре…»” (157, т. 3, с. 602).
С. 224…то о Рильке, то о Леопарди, то о Жераре де Нервале, то о Гриммельсхаузене… – Перечисляются имена австрийского поэта Райнера Марии Рильке (Rainer Maria Rilke; 1875–1926), итальянского поэта Джакомо Леопарди (Giacomo Leopardi; 1798–1837), французского поэта Жерара де Нерваля (Gе́rard de Nerval; 1808–1855) и немецкого прозаика Ганса Якоба Кри́стоффеля фон Гриммельсга́узена (Hans Jacob Christoffel von Grimmelshausen; ок. 1622–1676). Ни один из них ни разу не упоминается в стихах и статьях Мандельштама, хотя поэт, разумеется, и мог испытывать интерес к этим авторам и рассказывать о них О. В частности, возможное влияние поэзии Жерара де Нерваля на Мандельштама рассмотрено в специальной статье: 374, с. 420–447. Отметим, что в журнальной публикации фрагментов НБН набор имен был чуть иным. Там рассказывается, что Мандельштам “будто случайно” заводил “разговор то о Рильке, то о Новалисе и Тике, то о Гримельсхаузене” (273, с. 78).
С. 224Так, это он открыл мне, что последние строки “Горе от ума” – перевод последних строк “Мизантропа”. И что… Алцест не так уж решительно и навсегда порывает со “светом”. — Сопоставление Чацкого с героем комедии Мольера “Мизантроп” Альцестом делалось уже первыми читателями “Горя от ума”. Так, М. Дмитриев в 1825 г. отмечал, что Чацкий – это “мольеров Мизантроп в мелочах и в карикатуре” (128, с. 113). Подробно эти два произведения в 1881 г. соотнес А.Н. Веселовский (79, с. 91–112).
С. 224…сам великий литспец (слова “литературовед” тогда еще не существовало)… – Хотя дефиниция “литературовед” эпизодически употреблялась русскими исследователями уже в конце XIX в.; в частности, ее можно найти в книге А.И. Соболевского 1890 г. (341, с. 16), “широко привился этот термин <…> в русском употреблении примерно с 1924–1925 гг.” (397, с. 477). Нужно отметить, что определение “литспец” использовалось в эту же эпоху, только, в отличие от “литературоведа”, воспринималось оно как специфически “советское”. Сравните, например, с характерной игрой слов в статье Ю. Либединского 1923 г.: “«Родовы и Лелевичи» великолепно знают, что орудовать в литературе аналогиями, добытыми из хозяйства и военного дела, нельзя, и знают, что если партия по отношению к воен- или хозспецу ведет одного типа политику, то по отношению к «литспецу» (в каковой чин тов. Воронский, очевидно, произвел Толстого, Ходасевичей, Пильняков и проч.) вести такую же политику она не может” (206, с. 59).
С. 224От Мандельштама же я узнала, что лозунг “Мир хижинам, война дворцам” принадлежит не Ленину, а Шамфору. – О том, что лозунг “Paix aux cabanes, guerre aux palais!” был впервые сформулирован Себастьеном-Рок Никола де Шамфором (Sébastien-Roch Nicolas de Chamfort; 1741–1794) можно узнать из биографической статьи о нем А.А. Смирнова, помещенной в известном энциклопедическом словаре Гранат в 1910 г. (423, с. 77). Ленин использовал этот лозунг в финале статьи “О мире без аннексий и о независимости Польши, как лозунгах дня в России” 1916 г. (203, с. 249).
С. 225 – Знаете, я с детства полюбил Чайковского… – …кубарем по лестнице. – Этот монолог представляет собой беззастенчивый монтаж из нескольких фрагментов двух прозаических вещей Мандельштама – его “Шума времени” (1923) и “Египетской марки” (1927). Приведем здесь эти фрагменты.
“Рижское взморье – это целая страна. <…>
В Дуббельне, у евреев, оркестр захлебывался патетической симфонией Чайковского, и было слышно, как перекликались два струнных гнезда.
Чайковского об эту пору я полюбил болезненным нервным напряжением, напоминавшим желание Неточки Незвановой у Достоевского услышать скрипичный концерт за красным полымем шелковых занавесок. Широкие, плавные, чисто скрипичные места Чайковского я ловил из-за колючей изгороди и не раз изорвал свое платье и расцарапал руки, пробираясь бесплатно к раковине оркестра. <…>
В двух словах – в чем девяностые года. – Буфы дамских рукавов и музыка в Павловске; шары дамских буфов и все прочее вращаются вокруг стеклянного Павловского вокзала, и дирижер Галкин – в центре мира.
В середине девяностых годов в Павловск, как в некий Элизий, стремился весь Петербург. Свистки паровозов и железнодорожные звонки мешались с патриотической какофонией увертюры двенадцатого года, и особенный запах стоял в огромном вокзале, где царили Чайковский и Рубинштейн” (“Шум времени” —см.: 226, т. 2, с. 69, 70, 45–46).
“Выведут тебя, когда-нибудь, Парнок, – со страшным скандалом, позорно выведут – возьмут под руки и фьюить – из симфонического зала, из общества ревнителей и любителей последнего слова, из камерного кружка стрекозиной музыки, из салона мадам Переплетник – неизвестно откуда, – но выведут, ославят, осрамят” (“Египетская марка”; там же, с. 11).
С. 225…“Моя душа – Элизиум теней…” – С перестановкой слов цитируется первая строка стихотворения Тютчева:
Душа моя, элизиум теней